Он говорил:
— …Найдите свежий фруктовый йогурт и обратите на него ваше голодное внимание. Его нетронутая глянцевая поверхность будет возбуждать ваш молодой жадный глаз, а тропический аромат дразнить ваш неопытный алчущий вкус. Стоит ли говорить, что эти качества распалят ваше воображение, и вы намечтаете себе с три короба грандиозной ерунды, которая окажется самым подходящим топливом разгорающегося пожара вашей нематериальной страсти. Сметая все доводы рассудка, вы, в конце концов, дорветесь до изнывающего в свою очередь продукта и станете поглощать его торопливо и жадно, мало-помалу насыщаясь и уже не требуя добавки. Теша аппетит, вы какое-то время будете забавляться его доступностью, но постепенно время и окружающая среда сделают свое дело, и в один прекрасный день вы обнаружите, что продукт набух и прокис, и что в него каким-то образом попали соль, перец, горчица, речной песок, опилки и еще много чего несъедобного. Это и будет ваша нынешняя жена. Нет повести печальнее на свете, чем вянущая женщина в берете…
Мы сидели у него на даче, где не были уже много лет — мой старый друг, познавший сладость словоблудия, и я, вялый оппонент его навязчивого вдохновения. Сидели за постаревшим столом в окружении насупленных вещей, вдыхая затхлый укор забвения. Пытаясь вернуть мрачное логово к жизни, мы копались в пыльных стеллажах памяти, отыскивая там подтверждения его нужности и нетленности. Так при свидании пытаются растормошить тяжелобольного, с трудом сохраняя благодушие, обманывая его напускной бесшабашностью и торопясь поскорей расстаться. Не принимая унизительные объяснения и отвергая попытки примирения, старый дом хранил молчание. В воздухе витала неловкость, из кухни тянуло запахом жареной ветчины. Мой друг шутил, и привычная ирония подобно липкой ленте, сдерживающей внутренний напор привезенных коробок, не пускала наружу усталость из его глаз.
— Шалфетки рашпакуй, они там жапакованные, в коробке или шумке… — донеслось из кухни непрожеванное указание вышеупомянутой женщины в берете.
— Сделай-ка нам чего-нибудь на зуб! — крикнул он в ответ, направляя лицо в сторону кухни, и удовлетворенно кивнул, услышав «Шейчаш!»
Между нами была разница, как между собакой говорящей и собакой обычной. Не знаю, по какой причине он выбрал меня в наперсники своих нескончаемых размышлений, но дружили мы еще с тех пор, когда он был начинающим адвокатишкой, а я зеленым инженером. Не по возрасту цепкий и пронырливый, он умел ясными доводами нагнать туман сомнения и тут же его рассеять. Мы случайно встретились в компании сумбурных личностей, утверждавших свободу нравов в отдельно взятой квартире, и после третьего фужера водки схлестнулись по поводу системы.
Помнится, я заикнулся насчет неизбежного торжества социализма, и он тут же атаковал меня распечаткой оскорбительных фактов. Я вывернул карманы памяти и нашел там сердитые аргументы. Он подставил кривое зеркало усмешки и вернул мне их в оболганном виде. Я оперся на авторитеты и осыпал его пощечинами цитат. Он передернул затвор непечатной лексики и выпустил в меня очередь непроверенных слухов. Они попали мне в голову и вернулись к нему с печатью издевательского сомнения. Он погрузился в зыбкие волны сарафанного радио и попытался сохранить плавучесть. Я воспользовался его замешательством и усомнился в его компетентности. В ответ он перешел на личности. Я великодушно извлек его шпильки из мягких тканей моей политкорректности и обрисовал ему истинное лицо его глумливой неразборчивости. В ответ он развесил клюкву бессвязных полунамеков, и предмет спора скрылся в густом тумане подсознательных отождествлений. Теряя терпение, я включил противотуманные фары железной логики и осветил его вылазку с позиции чреватых для него последствий. Надернув дурашливую маску, он заслонился прозрачным щитом легкомысленного анекдота, пытаясь придать своей вылазке черты ловкой провокации.
«Чудак!» — сказал я.
«От чудака и слышу!» — ответил он, напирая на букву «м».
Так мы познакомились.
Он продолжал:
— …Такой подход ставит текст в положение дважды условного: один раз из-за сути самого художественного вымысла, второй раз — в связи с его дистилляцией внутри самого себя. Как вымысел вымышленного героя, как рафинация рафинированного масла. И процесс этот теоретически может быть продолжен далее. Вопрос только в том, насколько съедобен конечный продукт. Кто-то скажет, что при этом теряется достоверность, распадается реальность. На самом деле те, кто ратуют за достоверность, никогда не станут есть сырое мясо вместо прожаренной котлеты. Эти простаки до сих пор полагают, что достаточно тем или иным способом изменить сознание, и мутная оболочка бессознательного вдруг прояснится, и за ней станет видна незатихающая ни на секунду изнанка жизни, и что им останется только запечатлеть увиденное и преподнести его как сущность явления. Современное человечество в массе своей испорчено визуально-навязчивым правдоподобием кинематографа. На самом деле есть литература факта и литература его отрицания. Эта последняя и есть настоящая литература, алхимия, так сказать, абсурда…
Он говорил без обычной своей легкости, запинаясь, отыскивая слова потяжелее, будто громоздил преграду перед окаянным скоплением чего-то грозного и опасного.
— Что ж, можно и так сказать, — откликнулся я, не желая узнать, что мы тут делаем. Сам скажет, когда надо.
Итак, мы познакомились и затопали по жизни бок о бок: я — к концу великой доктрины, он — к началу исполнения мечты. Видно чуял его нос, куда ветер дует, а потому искал он со мной встреч и неустанно оттачивал на моем твердокаменном кумачовом лбу свои будущие публичные стрелы. Когда смутное время в очередной раз накрыло родные многострадальные просторы, он быстро разобрался что к чему и оказался нужен всем — и политикам, и ворам. Он стоял у них за спиной и морщил лоб, пока они надували щеки. Их трудности были для него кирпичами, из которых он строил собственное благополучие, торопясь прицепить к голубому поезду мечты багажный вагон с золотом. Светодиоды в его зрачках достигли в ту пору максимальной степени пытливости.
Увлеченный плодотворной неразберихой, он все же находил вечер-другой, чтобы поделиться со мной восторгом от неслыханной новизны происходящего, а заодно поддержать и утешить пережиток прошлого, каким неожиданно оказался я. Делал он это с легкой тенью торжества и напускным сочувствием, но без злорадства. Наверное, я был похож тогда на грустного клоуна в режиме самоликвидации, потому что, свергнув меня с престола, он обращался со мной непривычно бережно. Когда-то он любил людей и сочувствовал их неприятностям, даже если они проистекали из их легкомыслия и глупости, однако со временем разочаровался в них за то, что они вели себя безнадежным образом и не оправдали его былых мессианских надежд. Слишком прост и незатейлив оказался объект его упований, которым он теперь умело пользовался себе во благо…
— Так что там у нас на зуб? — снова возвысил он голос в сторону кухни.
— Несу, несу! — послышалось оттуда, и вслед за этим показалась его жена с большой тарелкой, распространяющей впереди себя дымный запах жареной ветчины.
Он встал, порылся в сумке, достал коньяк и вернулся с ним к столу. Старый дом настороженно прислушивался и принюхивался к нежданным гостям.
— Давай по одной, — сказал он. — Ляля, достань рюмки.
— Ты же знаешь, я за рулем, — ответил я.
— Знаю. А вдруг будешь. Сколько мы тут с тобой не были?
— А, черт! Уже и не помню!
— Вот то-то и оно. Давай по одной и оставайся. Поговорим, вспомним молодость…
— Нет, не могу. Возвращаться надо.
— Ну, и ладно. Бог с тобой…
И выпил один. Ляля принесла еще одно блюдо. Я взял с него бутерброд.
Странно, что он попросил меня, а не своего водителя отвезти его сюда, на старую заброшенную дачу родителей, а не в роскошный загородный дом. На первый взгляд здесь всё было, как прежде, если бы не беспризорные яблоки, что падали в пружинистый подол одичалой травы, не обманутые птицы, рыдающие в облезлых кустах, не спертый воздух, что грыз деревянные внутренности дома, теряя влагу, как кровь и тоскуя по звукам вальса. Лишенный свободы воздух, как и человек, медленно, но верно портится.
Запах коньяка смешался с дыханием дома и бесследно растворился в его больных легких.
— Ну и воздух у вас тут… — не выдержал я.
— Ляля! — тут же крикнул он в сторону кухни. — Сделай что-нибудь с воздухом! Дышать нечем!
— Сейчас! — донеслось в ответ.
Появилась Ляля с полотенцем через плечо и принялась открывать форточки. Меняя положение тела, долго дергала, чертыхалась, два раза чихнула, сорвала палец, приложила его к губам и оставила там. Я не выдержал, встал и довел дело до конца. С большим трудом я извлек форточки из разбухшего забвения, вернув им былую независимость. Места их прилегания были тесны и черны, оттуда сыпалась сухая краска. Два воздушных потока — один свежий и любопытный, другой запущенный и бородатый — ринулись на смену друг другу. Ляля ушла на кухню зализывать раны.
— Как ты собираешься здесь жить? — поинтересовался я.
— Ну, во-первых, не жить — жить здесь нельзя — а всего лишь на неделю, подальше, чтобы не нашли, а во-вторых…
Он не договорил и задумался. Пока он думал, я завершил экскурс в историю наших отношений, которую воспоминания, лакеи памяти, так некстати разворошили.
[justify]Его мечта оказалась разрушительной и похоронила многих мечтателей. Но время шло, страшные вещи становились привычными, жизнь, что называется, входила в новую колею, и вот уже пошли разбегаться в разные стороны от пути главного, спорного пути пристанционные — один, второй, третий, пятнадцатый и т. д. — давая возможность каждому загнать свой поезд туда, где ему нравится. С его помощью я нашел себе место поближе к тупикам, подальше от вокзала, благо,