За два месяца до окончания школы я сблизился с красоткой
из старшего класса. Я учился в восьмом «В», а смуглянка —
в десятом «А», где преподавали английский язык, который
Наташа очень любила. Девушка готовилась к поступлению
в институт: ей хотелось стать переводчиком и разъезжать
по миру. Предпочитала Наташа британский поп, а особенно
ей пришлась по́ сердцу группа «Дюран Дюран». В моём же
классе преподавали французский — язык любви, как многие
говорили. О заграничных поездках я не мечтал, но изучение
иностранных языков, в том числе французского, меня привле-
кало. Я обожал творчество Шарля Азнавура. Конечно же, я
знал песни многих известных авторов и почти все популярные
музыкальные группы тех лет, но песня «Богема» словно
запала мне в душу; исполнял её французский шансонье,
фамилия которого происходила от армянской — Азнавурян.
Итак, став взрослым и хорошо освоив французский язык,
я понимаю и с ходу перевожу французские песни, среди
которых «Богема» поныне остаётся моей любимой. Я не
возьмусь здесь воспроизвести её полностью, но подчеркну
главное: песня повествует о воспоминаниях пожилого че-
ловека (состоявшегося художника) о трудных годах его мо-
лодости. Тогда, будучи бедным мастером, он с возлюблен-
ной — натурщицей, позировавшей обнажённой, снимал ком-
нату на Монмартре. Песня о первой любви, расцветшей
как удивительный цветок в неплодородной почве нужды и
лишений: «Надо же! И ведь любили друг друга. Я — нищий
художник, а ты — натурщица... В кафе по соседству за
миску горячего супа брали мои картины… Мы бежали домой
и, прильнув к печурке, читали стихи... Богема —
это значило: мы были молоды и безумно влюблены!»
Мы с Наташей не были безумно влюблены друг в друга.
Мы сблизились больше из-за общих интересов и взаимного
притяжения, чем от большой страсти. Я был мальчиком и
«изящным блондином». Так называла меня учительница
географии: «Эй! Вы там, два гуся! Не гоготать! Изящный
блондин с дружком-недоумком на задней парте, вы мне
трое порядком осточертели!» — так обыкновенно выражалась
«миссис Клювдия», плохо считавшая в уме.
О Наташе я знал, что с родителями она переехала в Москву
из Краснодарского края за два года до нашего знакомства.
Девушка опережала по своему физическому развитию почти
всех московских сверстниц; всё женское в южанке было вы-
разительно развито, чем и привлекала к себе взрослых муж-
чин, как и почти всех старшеклассников школы. А я был
восьмиклашкой-тихоней, любящим читать, но «богиня» мно-
гим ухажёрам предпочла меня — робкого мальчика-домоседа.
Мы часто проводили вместе свободное время: ходили в
кинотеатры, бассейн, посещали дискотеки. Везде взрослые
парни пытались завязать знакомство с Наташей; она всегда
была сдержанной и немного смущённой при мне. У нас с ней
не было уютного неказистого гнёздышка с буржуйкой, как у
героев песни Азнавура. И стихи Наташа не любила. Мы не
жили вместе и не вели домашнего хозяйства. Будущего у нас
не могло быть от слова «совсем», как теперь говорят. Наши
родители не одобряли выбор каждого из детей. В моей семье
Наташа считалась опытной девицей. Говорили: «Тебе опытная
южанка звонила!» А я не уточнял, что это значит, наверно,
просто боявшись скоро разочароваться в девушке. Меня же
непонятно почему невзлюбили её бабка и мать, в связи с чем
посещение мною до́ма подруги было под запретом. Но мы с
Наташей Терещенко встречались целых два счастливых месяца
вплоть до окончания школы.
Обычно, во время свиданий, мы катались на троллейбусах.
Денег у нас не было и быть не могло. Я прежде подрабатывал
только однажды — прошлым летом, до того успешно сдав
экзамены. В этот раз до летних экзаменов было ещё далеко.
Короче говоря, трудовых денег у меня не было, а карманная
мелочь водилась от случая к случаю.
Итак, сев с моей подругой на «Букашку», мы катались
часами. Маршрут троллейбуса «Б» был кольцевым. Мы,
не всегда имевшие возможность пойти к кому-либо в гости,
ездили на общественном транспорте, расположившись
у передних дверей. Они не открывались. Нас ничто не
беспокоило и никто не тревожил. В те годы — в восьми-
десятые — в дневное время суток пассажиров в салоне
практически не было, и «Букашки» ползали полупустыми.
Контролёры нам никогда не попадались. Это было наше
любимое место — с панорамным обзором улиц и дорог,
очень уютное. Оно словно служило нам нашей каморкой.
Теперь я это так вижу, отчётливо разбирая слова любимой
французской песни: «...И в клетушке у са́мой печурки забы-
вали про зиму». Мы болтали обо всём и смеялись. Или молчали
и смотрели вдаль. А за нашим окном бушевал май. Рано или
поздно нас примечали водители. Кто-то из них, глянув через
зеркало в салон троллейбуса и встретившись со мной взглядом,
подмигивал мне. Кто-то из водителей, выходивших поправить
троллейбусные рога — пантографы, поднимал вверх большой
палец руки и кивал в сторону моей спутницы. Так поступали
только водители-мужчины, откровенно одобрявшие мой выбор.
Совершив два-три троллейбусных тура по Садовому кольцу,
мы выходили на свежий воздух у одной из станций метро.
Осоловевшие, мы долго ещё тащились вдоль улиц. Иногда
Наташа брала меня под руку и опускала свою голову мне
на плечо; в эти минуты сердце моё наполнялось чистой
радостью, я не испытывал никаких плотских волнений —
только чувство тихого восторга, особенно тогда, когда она
пела на английском языке. Я же, в свою очередь, развлекал
её французскими песнями из репертуара Сальваторе Адамо
или Жоржа Брассенса, выученными мною наизусть. Некоторые
из встречавшихся нам прохожих с интересом разглядывали нас
в такие минуты. Оглядывались.
Конечно, ещё мы ночами болтали по телефону. Шептались,
чтобы никого не разбудить. И каждый раз, прежде чем
нам отправиться спать, она просила меня спеть ей по-
итальянски «Спокойной ночи, мой цветочек» из сборника
«Ри́кки э По́вери». Песня повествует о вечернем телефон-
ном разговоре влюблённых, разлучённых обстоятельствами.
И я вполголоса пел в трубку: «...Мне нужно, чтобы ты
была рядом, хотя и такого сближения мне недостаточно...
Грусть пройдет завтра утром... Птицам на ветру не больно
распрямлять свои крылья, у них они меньше, чем мои
крылья любви к тебе... И от рассвета до заката пернатые
не так одиноки под солнцем, как мы с тобой этой ночью.
Пусть же она для тебя будет спокойной». Такие взрослые
песни я пел своей подруге и едва ли в то время постигал
всей полноты чувств утончённой итальянской лирики.
Тексты же песен всегда были у меня под рукой: на обложках
оригинальных пластинок или вкладышах коробок аудиокассет.
На следующий день я снова встречался с Наташей. Мы бродили
по московским дворикам. Однажды нас увидел мой приятель,
с которым мы жили в одном доме, но в соседних подъездах.
Как-то Серёга задумчиво спросил меня:
— Костик, чем же ты сумел привлечь такую красавицу?
Наташа и впрямь была красива; даже её пышные волосы
казались мне особенными — они удивительно пахли теми
духами, которые я никогда не дарил ей: только покупал
мороженое! И об этом сказал приятелю.
— Офигеть! Ты её уже таво́?
— Ты о чём? – спросил я, искренне удивившись.
На Востоке говорят: «Укажи псу пальцем на луну, и тот
будет смотреть на палец». Так было с Сергеем. Конечным
итогом наших прогулок с Наташей он видел только лишь
интимную близость, физический контакт человеческих тел.
Это для него было главным. А я Серёге втолковывал про
нечто возвышенное: про чудесное и непостижимое небо
человеческих отношений. Но Сергей не видел «луну». Не мог.
Спустя годы я скажу, что Елисеев безусловно был прав.
Финал чувственных отношений мужчины и женщины один:
с романтических высот все мы, в конце концов, слетаем
к мягким перинам постели, ломая свои ангельские крылья.
В ту пору я и не представлял себе как всё «это» делают
с девушками. Нет, конечно, о сексе я имел самое общее
представление: наглядное. Не стану углубляться в детали.
В жизни же я прежде только пару раз прижимал к себе девчонок,
и одной из них была вспотевшая толстуха из пионерского лагеря,
вышагивавшая в обнимку со мной медленный танец на дискотеке.
А как и когда нужно подступаться с мужскими желаниями к
взрослым красоткам вроде Наташи, я и не догадывался.
Что я мог понимать в страстных порывах — московский щегол,
пятнадцатилетний пацан?!
Приятель мой тоже не знал. Он многое умел на словах, а на
деле не мог осилить и школьной программы. Был он упёр-
тым второгодником, снова застрявшим, на сей раз, в пятом
классе. Ему грозил перевод в одну из «лесных школ», — как
в СССР называли образовательные учреждения для больных
детей с задержкой темпов психического развития, — хотя я,
надо сказать, Серёгу умственно неполноценным не считал,
а полагал о нём, что Елисеев всего-навсего очень ленив
и медлителен.
И вот сосед говорит мне однажды:
— Знаешь, она жалеет тебя. Ей тебя жалко!
— А за что меня жалеть?
Серёга ничего не ответил. У меня же сгустился какой-то
липкий осадок на душе.
Спустя пару дней я спросил Наташу, когда мы поднялись
на лифте на её этаж и принялись прощаться после
очередного свидания:
— Почему ты встречаешься со мной?
Она задумалась и ничего мне не ответила. Но вдруг поце-
ловала меня по-взрослому, касаясь своим языком моего
языка. Я почувствовал гамму новых привкусов: нежного
поцелуя, сладких губ и помады. Вкус карамельки мне
был известен; Наташа любила сосательные конфетки. И
вот, во время долгого поцелуя, я стал нежно сжимать её
роскошную грудь, потом гладить спину, соскальзывая ладонями
на упругую попку. Наташа, положив свои руки мне на плечи,
пальцами теребила мою белокурую шевелюру.
— Тебе пора, – сказала она уверенно и одновременно тихо.
Но прелестница имела в виду иное: — Ко мне нельзя! – тороп-
ливо произнесла Наташа, — выйдем через чердак на крышу.
Мы поднялись на последний этаж. Пошли по лестнице
вверх, миновав открытую дверь решётчатого ограждения.
Я до сих пор помню всё, что случилось потом, там — в
машинном отделении лифта. Хоть по сути сказать — если
смотреть с высоты прожитых лет — ничего особенного в тот
вечер не стряслось. Но в годы моей щенячьей юности всё про-
изошедшее воспринималось мною как свершившееся чудо.
Долгое время я вспоминал тот яркий миг нашего свидания
над кровлей дома. Сознательно ворошил в собственной памя-
ти ужасное моё волнение, охватившее меня под жидкие
аплодисменты стуков работы мотора лифта и щелчков
автоматических реле. Правда, навсегда запомнились мне
особые сладостные ощущения в конце всего; в тот поворот-
ный момент они показались мне абсолютно новыми. Запом-
нил и то, что на полу валялись матрас и подушка. Это поме-
щение было местом импульсивных свиданий — неказистым
гнёздышком любви; Наташа действительно была искушённой
в некоторых вопросах. Но мы с ней не легли на импровизиро-
ванное любовное ложе; я остался стоять на ногах, а она передо
мной опустилась на корточки.
Никогда больше мы с ней не были близки. Тот опыт над чер-
даком — в машинном отделении лифта — был первым и
последним эпизодом, когда «моя натурщица позировала мне
обнажённой». Конечно, она не
