спохватилась: наверняка в больнице предусмотрена сигнализация, реагирующая на дым. Вот вызова службы спасения мне ещё не хватало!
Ладно, и без того обойдусь.
Нужно просто сесть на кровать. Да, вот так. Она жёсткая. Нужно закрыть глаза и попробовать представить, сколько здесь умерло за всё время, сколько страдало. Нет, сидеть неудобно. Надо лечь.
Я легла и приятный покой разлился по телу. Всё-таки жёсткая фиксация матрасов – это то, что нужно позвоночнику.
Закрыть глаза. Посмертие, отзовись мне. Здесь, я чувствую и знаю, прошло много боли. Здесь страдали и умирали люди. Но один из страдающих не покинул этой палаты и остался здесь. Покажи мне его, я смогу его утешить и, возможно, смогу помочь. Если он заблудился – я укажу ему путь. Если он не понял смерти – я расскажу ему. Если он хочет мести – я обещаю ему месть…
Посмертие, мир живых взывает к тебе. Реки боли прошли через эту комнату, наполняя источник последнего царства. Реки страданий, слёз, кровь, гной… что тут только не случалось? Но всё уходит в ничто и жизнь делает это первой.
Посмертие, яви мне того, кто не ушёл отсюда. Кто умер месяц назад. Кто при жизни носил имя Джона Хейгена…
Я вздрогнула одновременно с тихим стоном, раздавшимся рядом со мной. Сработало! Медленно открыла глаза и села, стараясь не спугнуть подёрнувшийся серостью мирок и явившего мне его – Джона Хейгена.
Откровенно говоря, назвать его человеком было сложно. Это было ужасно даже по моим меркам. Разбитое, изломанное, замотанное в окровавленные бинты тело. Но хуже всего – лицо. Пустое, с вытекшим полностью бесцветным глазом, наполовину обожженным лицом.
Вместо рта осталась какая-то рваная рана, подернутая коркой, что явно ломалась при каждом движении губ, которых уже и не было.
Что ж, последние дни Джон Хейген провёл в таком состоянии, в таком виде он себя и запомнил, и посмертие слепило его облик по последнему воспоминанию.
– Добрый день, – я могу сколько угодно хамить живым, но мертвые заслуживают вежливости. Никто о них кроме нас не позаботится. – Ты Джон Хейген, верно?
Джон Хейген вперил в меня свой единственный глаз и я даже потерялась, не зная, на чём сосредоточить свой взгляд – на уцелевшем глазе или делать вид, что я не вижу пустой второй глазницы и смотреть как обычно?
Он кивнул, медленно и тяжело далось ему это движение. Ему уже не было больно, но боль проводила его в последний путь, с нею он и остался.
– Ты умер, Джон, – сказала я спокойно. Методы у нас разные и далеко не все из них доброжелательны. Каждый действует по ситуации. Кто-то долго юлит и рассказывает о живых, кто-то спрашивает о последних воспоминаниях, но я стараюсь огорошить сразу.
Так легче. Большая часть даже теряется настолько, что и думать не думает про то, чтобы напасть на меня. хотя сейчас я рискнула. Шагнув в мир посмертия, пусть и временно, пока оно меня терпит, я не могу себя защитить. У меня нет возможности начертить круг и зажечь нужные свечи. Но я рискнула.
– Я…знаю, – его голос был похож на хрип. Разобрать в нём что-то было очень и очень сложно. Но посмертие давало ему больше свободы и он мог хотя бы говорить – сильно подозреваю, что эта роскошь была ему недоступна в последние дни его жизни.
Знает. Что ж, это уже облегчение! Не надо уговаривать, не надо объяснять о смерти. Всё уже понятно и ему самому. Зато теперь непонятно мне.
– Что ты здесь делаешь, Джон? – спрашивать надо как можно легче. Призраки не могут много думать. у них может случится срыв.
Джон не сводил с меня единственного уже выцветшего глаза. Молчал.
– Джон, мертвым полагается быть не в мире живых. Им полагается идти дальше, разве не чувствуешь ты новой дороги? – нет, болтать всё-таки придётся. Что ж, надеюсь, мне не придётся лгать про вечный мир, про который лично я ничего не знаю. Узнаю, конечно, в свой срок. Но пока он видится мне как седой берег моря.
Так я про него и рассказываю им.
– Им больно, – прохрипел Джон.
Им? Близким?
– Твоим родным? – это тоже часто бывает. Призраки не могут оторваться от живых своих родственников и друзей. Они даже не понимают, насколько разрушительно действуют на живых. Верный совет: если чувствуете долгое время беспричинный упадок сил, если вокруг вас десятки мелких неудач и если у вас постоянно что-то ломается рядом, и вы ощущаете себя как будто бы вступившим во что-то липкое – вернее всего, у вас призрак где-то поблизости. Он не знает как действует на вас, но его эгоизм не дает ему вас покинуть. Как же вы без него!
Ну или у вас какая-то противная болезнь, и вам надо в больницу – я не могу сказать наверняка, такое тоже бывает.
– Их нет, – каркнул Джон. Его рот закровил. Нет, он не мог кровить по-настоящему, но Джон помнил себя именно таким, поэтому сейчас на его посмертном облике появилась трещина в области рта и из нее потекло что-то серое, ленивое. Кровь всегда выглядит странно в мире мертвых.
– Тогда кому больно, Джон?
– Им…– он мотнул головой так лихо, что та, кажется, была готова оторваться, и бинты заколыхались по всему его телу.
Им больно. Пациентам?
– Людям, что здесь лежат? – а вот это уже интересно.
– Да.
– И ты…
– Успокаиваю их, – Джон снова смотрел на меня. – Я говорю им, что в смерти нет боли. Умирать не страшно. Иногда я прошу врачей дать им лекарство.
Отсюда и пациенты, которые уверяют, что видели его, и он пытался им что-то сказать. Отсюда и то, что на посту медсестер раздаются звонки – не о себе печется Джон Хейген, его песня спета и он это знает. Но сострадание к ближнему не дает ему уйти.
Нет, не сострадание. Он чувствует себя тем, кто контролирует ситуацию, владеет ею всецело.
– Ты видишь других? – я спросила уже незапланированное, но мне надо было его отвлечь перед другим вопросом.
– Их толпы, они приходят и иногда исчезают. А иногда я вижу их снова.
Но они тихие, поэтому к ним нет вопросов. По-хорошему, зачистить бы эту больницу полностью. Но у больницы нет таких бюджетов.
– Дверь с петель зачем сорвал? – спросила я строго. С призраками нельзя бояться. Это они должны бояться тебя, твоей жизни.
Они должны помнить что мертвы.
– Они…все они. Они хотели меня закрыть. Чтобы я не видел. Не видел боли. Не хочу быть в палате. Не хочу не видеть…
Ну да, ну да, а то, что ты, собственно, бестелесен и можешь везде пройти – это, конечно, тебе шутки!
– Так нельзя, Джон, ты мертв, а они живы. Ты пугаешь людей, а не помогаешь им.
Джон нервничал. Пытался нервничать. Мои слова ему были не по вкусу, но затрагивали какие-то глубины остатков его личности.
– они забудут… забудут о тех, кому больно.
– Кто? Врачи?
Кивок.
– Врачи сами знают когда и как кого лечить. Не надо их контролировать. Не надо их пугать и уж тем более – нельзя пугать пациентов. Когда они видят тебя, они не чувствуют друга. Они видят смерть. Они боятся, а страх убивает хуже любой болезни. Понимаешь?
Он понимал, но хотел быть нужным. Наверное, он и при жизни был таким. С обостренным чувством контроля и желанием отследить всех и вся. И прикрыть это заботой о ближнем. Отвратительно! Но его время прошло, а меня уже жало посмертие, напоминая, что пора и честь знать…
Сейчас, только кое-что попробую и постараюсь уйти.
– Джон, давай вот как договоримся. Я передам твою просьбу главному врачу. Она передаст врачам и медсестрам. Они будут следить, следить за всеми. А ты…
– Я буду здесь.
Снова здорово!
– Тогда не пугай их.
Джон молчал. Посмертие меня уже теснило, у меня все уже плавилось перед глазами, сминая и палату, и Джона.
– Я буду пугать их, если почувствую, что они снова не справляются.
– Нет, не будешь. Ты мертв. Не тебе решать, как жить живым.
Ненавижу эти торги. Но и уходить, почти вырвав победу, нельзя.
– Я буду следить…
– В крайнем случае, Джон! В крайнем!
***
Ребекка встретила меня волнением. Она поднялась мне навстречу, пытаясь прочесть в моих глазах ответ. Я коротко кивнула и без сил рухнула в кресло. Знобило теперь уже меня – выбираться из посмертия та еще задача. Тут будет всё – от озноба и тошноты, до откровенной потери сознания, потому что посмертие пьёт силы. Пьет жизнь.
– Короче так, – я с трудом говорила, язык отказывался шевелиться, утомившись не хуже меня и будто бы даже распухнув от долгой, непривычной речи, – Джон остаётся. Но будет вести себя иначе. Можете возвращать на этаж пациентов. Но… вам придется кое-что сделать.
– Может воды? – Ребекка, глядя на мое состояние, всё-таки догадалась до вежливости.
Я кивнула и продолжила только когда её дрожащие руки передали мне стакан с водой. Теплая. Фу. Но горло саднило и пришлось принять и это.
– Словом, чтобы дежурство ваше шло спокойно, каждый раз заходим вечером в палату и сообщаем, что всем пациентам дано обезболивающее. А он будет молчать. И если раздастся вдруг какой звонок из палаты, значит, дело плохо и действительно нужно идти туда.
– Вы что, не избавились от него? – Ребекка смотрела на меня с презрением. Ну надо же! я ей рассказываю как с призраком ужиться и обернуть его на службу да на пользу, а она кривится.
– Я решила вашу проблему. Он умер в боли, но пока не готов уйти. Однажды это случится, а пока это единственный метод, который я вам предлагаю. Ему кажется, что другим больно и если он будет слышать, что другие… в порядке, то вы просто получаете стража, который сообщит вам о реальном проблеме.
– Но он остается здесь? – Ребекка дернулась. – Снова? А двери?
– А вы его не игнорируйте и он будет полезен.
– Но он будет здесь! – Ребекка не желала понять того, что мне стало понятно ещё четверть часа назад.
– Он будет безобиден, он будет вам даже помогать, если будет слышать одну фразу каждый день. От вас или от кого-либо из персонала. Согласитесь, это не такая уж…
– Мы договаривались, что вы нас от него избавите!
Ну уж орать на меня не надо. Не заслужила.
– Мы договаривались, что я решу вашу проблему, – напомнила я, – я это сделала. Теперь я пойду отсюда, а вам пришлют чек.
– За то, что он здесь? – возмутилась Ребекка. – Вы должны были избавить нас от этого существа! А теперь мы что, должны подстраиваться под его требования? А если он снова нападет.
– Не нападет, – я хмыкнула, – мы договорились. И я предлагаю ему попробовать поверить, а если не получится,
