Ужас имеет запах. Запах хлорки. Той самой хлорки, которой давно уже никто не пользуется в своих квартирах, но которую до сих пор щедро размазывают по стенам и полам, плещут в унитазы и раковины в детских домах, поликлиниках, больницах и тюрьмах. Ибо забивает этот запах все другие: и грязи, и плесени, и гниения. Но, забивая, поселяется сам уже навсегда, и не вытравить его ничем. Этакий холодный, омерзительный, туалетный запах.
Ужас имеет вкус. Кисловатый вкус жажды, проглоченных недавно слез и потрескавшихся в кровь губ.
Но главное – самое главное – ужас имеет цвет. Буро-красные, переходящие в чёрное пятна на тускло-коричневом фоне.
Бывает вот: живешь для себя уже долго-долго. Радуешься, когда всё получается, расстраиваешься, когда что-то не получается, расстраиваешься сильно, когда не получается всё. Бегаешь в магазин и на работу, пишешь стихи и sms-ки, ненавидишь сериалы и одиночество, слушаешь музыку и чьи-то жалобы. А потом все это вдруг освещается каким-то совсем другим светом, и ты не можешь больше вот так – для себя. То есть и раньше, конечно, ты кого-то жалела, кого-то любила, о ком-то заботилась, но как-то иначе, что ли, вроде как, для других, а всё равно для себя. А теперь… вокруг-то, понятно, всё остаётся по-прежнему: та же работа, тот же магазин, то же кино по выходным, полы и кастрюли ежедневно – всё по-прежнему, но с оглядкой. С оглядкой на себя. С оглядкой на того, кто живет уже, оказывается, целых несколько недель внутри тебя. И вот ты больше не бегаешь – ты ходишь, и не вдоль дорог, а по парку, и на магазинных полках выискиваешь пусть невкусное, но полезное, а в аптеке – витамины. И не таскаешь больше тяжёлое. И не пьёшь крепкий чай. И в автобусе не вскакиваешь ради чьей-то чужой старушки. Весь мир под себя перестраиваешь. Нет, не под себя - под него. Того, кто живет внутри тебя ещё никому не видимой, но своей, вполне полноценной, жизнью. Ты вслушиваешься в себя ежеминутно, в каждом шаге видя его шаг, в каждом вздохе слыша его вздох, каждой клеткой чувствуя его присутствие.
А потом наступает момент: ты лежишь на старой, покрытой даже не клеенкой – полиэтиленом – кушетке. Холодный липкий гель медузой на животе. Холодная пластмасса равнодушного датчика. И ты понимаешь уже, что всё не очень как-то здорово для тебя складывается, совсем даже складывается плохо, но вот насколько… В глазах врача, упрямо смотрящих только в монитор, в серо-черную, не понятную тебе муть, только в монитор – и ни разу на тебя – вот в этих глазах ты пытаешься поймать хоть один осколок надежды. И на все вопросы отвечаешь точно-точно, потому что именно от точности твоих ответов – так тебе думается – зависит всё, жизнь зависит.
Окажется – не зависит. И в море сочувствия ты не сможешь найти ту необходимую каплю понимания. Ведь даже он – твой самый любимый и заботливый – даже он потом, после, после всего, когда ты заплачешь однажды, увидев молодую пару с крошечным ребенком на руках, так вот даже он – твой муж и не состоявшийся теперь уже отец – скажет привычное: «Всё будет хорошо, и у нас ещё родится». И отругает. За то, что не утешилась. Этими убийственными словами не утешилась. Этой мыслью. А как объяснить, что не будет, потому что будет-то другой, а этого уже нет и не будет никогда. Как втолковать, что не заменишь одну любовь другой! Как?
Это потом. Ну, а сначала – два длинных дня тебе придется жить, зная, что внутри не живое, трепещущее сердечко, а мёртвая, мёртвая, мёртвая ткань. Ткань – так говорят врачи. Страшная ткань. Отравляющая. Убивающая. Разлагающаяся. Жить, зная, что целый уже месяц ты носишь это мёртвое в себе. Жить и не сойти от этого знания с ума. Бояться ошибки. Не верить.
Поверить придётся, конечно. Тогда, когда ты проснёшься ночью от сильной боли. Когда поплетёшься в туалет, оставляя следы крови на полу, поддерживая, подтягивая руками отяжелевшую, промокшую насквозь пижаму. Когда вместе с кровью что-то буро-чёрное с ладонь размером выскользнет неудержимо из тебя прямо на пол. На чисто вымытый хлоркой, старый, коричневый, кафельный пол. Когда, держась за ручку двери, стараясь не потерять сознание, сквозь яркие вспышки в глазах ты будешь смотреть на эти пятна. На эти сгустки. На эту массу. Смотреть и понимать, что вот здесь, на этом холодном потрескавшемся кафеле туалета, в луже крови прямо рядом с унитазом лежит то, что могло бы быть – нет! уже было – твоим ребенком.
Наркоз дальше. Уколы и таблетки. Выписка, наконец. И все устаканится, наладится, обойдется.
Только вот через пару месяцев ты раздавишь случайно на коричневом полу своей собственной кухни упавшую ягоду чёрной смородины, раздавишь, и не заметишь, и уйдешь, а потом вернешься за чем-то, да так и остолбенеешь в дверях: потому что буро-красное пятно на коричневой кафельной плитке. Цвет твоего ужаса. Не сможешь вымыть, никак не сможешь, и никто не догадается убрать. Так и будешь несколько дней ходить по этим пятнам, замирая от ужаса, ходить, пока сами не затрутся. Эти красно-бурые пятна, эта кровавая масса на старой плитке.
