ходить.
Полковник вперил в него свой изумленный взгляд и даже сбился на «ты»:
- Да ты же в первый день сбежишь, дружок, что ж ты, думаешь, я вашего брата не знаю?
Давыдов снова отрицательно мотнул головой и проговорил, словно выдохнул:
- Даю честное слово: пока ваша дочь не поступит в консерваторию, я не сбегу, - помолчал, мрачнея, пожал плечами и проговорил устало и отрешенно: - Да и куда бежать? Жена с сыном уехала. Квартиру передали в жилой фонд. Так что теперь у меня нет ни жилья, ни родных.
Полковник поморщился, словно проглотил что-то кислое, махнул рукой и бросил:
- Ладно, идите, я подумаю.
Прикрыв за собой дверь, Владимир встретился с тревожным взглядом Наташи, сидящей на диване, улыбнулся, присел рядом. Взял из ее рук гитару и, полуприкрыв глаза, опустил пальцы на струны.
- Скажите пожалуйста, - попросила она, глядя, как его длинные тонкие пальцы трогали серебристые гитарные струны. - А когда мы с Шурой вас разбудили, что вам снилось? У вас было такое странное выражение лица... Как будто вы о чем-то кого-то спрашивали... Очень странное лицо.
Он посмотрел в Наташины глаза, необычно-зеленые, с редкими золотистыми точками и, слегка усмехнувшись, проговорил:
- А снился мне, Наташенька, ангел. Мой старый знакомый ангел.
-Ангел? - Переспросила она. - А какой он? Добрый, веселый?
- Нет, Наташа, он и не добрый, и не веселый. Он, скорее, грустный. И он всегда молчит. Смотрит на меня и молчит. И лишь глаза его, грустные на удивление, кажется, о чем-то говорят, но о чем…Я, я не понимаю. Да и приходит он ко мне довольно редко. Последний раз - в ночь перед моим арестом.... И еще, он словно из жидкого, расплавленного серебра…Нет. Трудно объяснить на словах - это надо видеть…
Наташа помолчала, а затем шепотом спросила, в упор, разглядывая Владимира:
- Как же так, вы, такой тонкий человек, так красиво умеющий говорить, и наверняка всей душой чувствующий музыку, прекрасное, и вдруг шпион?
- Да никакой я не шпион, Наташа. Вы еще слишком молоды и еще так доверчивы. Господи, пусть бы вы оставались такой как можно дольше...
Владимир помолчал, перебирая пальцами струны, и снова повторил, с какой-то горечью и обидой:
- Да никакой я не шпион, Наташа…Отнюдь…Давайте-ка я вам лучше сыграю…Довольно о грустном…
…Вначале, привыкшие за последние годы к лопате и плохо оструганным ручкам тачки пальцы его, словно что-то вспоминая, извлекали робкие, чуть слышные звуки, но чем дальше, тем смелее они заскользили по струнам, то ласкали их, то безжалостно и жестоко рвали: - Беса ме, беса ме мучо... – Незнакомая мелодия рвалась к потолку, кружила в тоскливом плаче, содрогалась в жарких и трепетных рыданиях, переплетаясь с эхом полупустой комнаты, поднималась в высоких звуках и неожиданно переходила на низкие.
Владимир ничего не замечал вокруг себя - ни полковника, стоящего возле своего кабинета, ни онемевшую Наташу, ни плачущей отчего-то Шурки, сидящей на стуле , далеко отведя измазанные жидким тестом руки.
Пальцы музыканта жили, казалось, отдельной от своего хозяина жизнью, они летали над струнами, словно ночная бабочка с невесомыми хрупкими крыльями, вселяя в инструмент душу и чувства исполнителя. По натертому паркету, по теплым узорам на его плашках, неслышно притоптывала босая ступня Владимира, но это сейчас совершенно не смущало его.
- Вслушайся, Наташа: самые что ни на есть примитивные аккорды, такими у нас играют во всех тюрьмах, во всех дворах, далее такой же непритязательный, легкий переход и снова примитив. Но в этом и заключается гений человека, что бы из простейших аккордов создать нечто настоящее...
- А чья это музыка? - прошептала Наташа.
- Молоденькая девушка, Консуэлла Веласкес, мексиканка, она уже заставила восхищаться собой весь мир. Я уверен, что скоро ее музыка появится и у нас... - Он помолчал, а потом уверенно продолжил:
- Вот так примерно ты будешь играть, Наташа, через несколько месяцев. Только так, поверь мне...
Владимир вздохнул, оторвал руки от струн, и красавица-гитара послушно легла вычурным своим грифом Наташе в ладонь.
