Погожим летним днём по бульвару прогуливался важный господин. Во фрачном костюме, высоком котелке и тростью из дорогого орехового дерева. С первого взгляда его можно было принять за банкира или успешного фабриканта. Но нет, ни один банкир и ни один фабрикант не имеет такой величественной осанки и такого горделивого вида. В таком случае его можно было бы счесть государственным служащим высокого, никак не меньше статского советника, уровня. Но и такое предположение было бы ошибочным. Мало какой чиновник, сколь бы высокий пост он ни занимал, мог позволить себе такие пышные, закрученные кверху усы. Сей господин, несомненно, служил, только не по гражданской части. Прошлое его определённо было связано с армией. Благодаря характерной растительности на лице опытный глаз смог бы установить род войск и даже полк, к которым имел отношение её обладатель. В лейб-гусары, как известно, брали только шатенов. Лейб-уланом мог стать лишь блондин или, на худой конец, рыжий. Усы же были отличительной чертой конно-гренадер. Догадка, что усатый важный господин мог быть представителем этого славного полка, соответствовала бы действительности. Барон Тизингоф — не какой-нибудь штафирка. Бывший конно-гренадер, несмотря на возраст и выступавшее брюшко, он сохранял ещё кавалерийскую молодцеватость. Если только труба позовёт, он в любой момент готов был снова сесть в седло. Давно выйдя в отставку и поменяв мундир на штатский костюм, барон не избавился от военных привычек. Вставал всегда в одно и то же время. Ко многим, сугубо мирным занятиям, он относился с армейской строгостью. Утренняя прогулка для него была равнозначна принятой в кавалерийских частях выездке лошадей. В установленное время Тизингоф отправлялся в свой неизменный маршрут, от которого и сегодня не уклонился.
Ввиду раннего часа на улицах было немного приличной публики. Мимо сновали прачки, рабочие, мальчишки-рассыльные. А он, рослый и грузный, степенно шествовал в этом людском потоке как ледокол среди маленьких, отклоняющихся с его курса льдин. Неожиданно, огромный Тизингоф, резко изогнувшись, схватил за руку вертевшегося рядом мальчика.
— Попался — вскричал он. — Воровать вздумал?
Малец уже минут с пять неотвязно следовал за Тизингофом. Вряд ли он признал в нём своего знакомого и вряд ли из чистого озорства норовил вплотную прижиматься к нему. Определённо это был специалист по очищению чужих карманов, на специальном жаргоне именуемый «щипачом».
Обладая зоркостью кадрового офицера и выработанной за годы скачек и рубок реакцией Тизингоф быстро заметил воришку и сумел захватить его с поличным.
— В околоток. Ты слышишь? — ревел барон. — Мы идём в околоток!
Мальчонка, раза в четыре уступавший в росте Тизингофу и настолько же проигрывавший ему по весу, был ни жив ни мёртв. Он и подумать не мог о том, чтобы бежать. Мощная баронская ручища удерживала его словно в железных тисках.
— Ты что же это воруешь? Почему это ты воруешь? Красть у других грех.
Тизингоф от допроса вдруг резко перешёл к любопытству. Он искренно не понимал, зачем это люди сознательно отнимают у других людей их собственность.
— Так почему ты взялся воровать? — уже не так строго спросил барон.
— Есть нечего. — плаксиво пропищал крохотный воришка.
Как правило, все застигнутые за предосудительным делом преступники произносят эту отговорку. Но, в случае с мальчуганом, это не походило на фальшивое желание вызвать жалость. Маленький и рахитичный, он был худ для своего возраста. Скорее всего в самом деле на преступную стезю его толкнул настоящий голод.
Тизингоф озадаченно хмыкнул.
— В таком случае, когда грозит голод и ничего другого не остаётся, только дурак не украдёт. — вдруг с совершенно другим выражением заключил барон. — И пусть только кто-нибудь посмеет мне возразить.
Он присмотрелся к маленькому преступнику и ослабил хватку, всё ещё не выпуская его из рук.
— Ну что ж, делать нечего. Пошли. — изрёк свой приговор Тизингоф.
Пойманный воришка хорошо знал, где находится полицейский околоток и все посты городовых. Однако они прошли мимо них. Шли довольно долго. Пока не добрались до большого ухоженного дома.
На стук дверь открыл старик с окладистыми баками, которые по густоте и длине могли бы поспорить с баронскими усами.
Старик весьма удивился, увидев своего господина вернувшимся на полчаса раньше полагавшегося, да ещё в такой необычной компании.
Тизингоф указал на мальчишку.
— Смотри, Евсеич, кого я привёл.
Евсеич и без приказа смотрел во все глаза.
— Ты представляешь, воровать вздумал?
Евсеич покачал головой. Такого он не представлял.
— Ну-ка, проходи. — сурово бросил барон. Затем просто внёс своего пленника внутрь.
— Да, Евсеич, приготовь-ка ванну да погорячее. И тащи мыла побольше.
Евсеич удалился, все ещё не переставая неодобрительно качать головой.
Убедившись, что дверь надёжно заперта, Тизингоф выпустил воришку из рук. Освобождённый от того только ещё больше почувствовал свою неволю. Он весь сжался в комочек. Из своего ещё более отдалённого детства он помнил рассказы о том, как в древности первых христиан подвергали самым тяжким мукам. Оставалось лишь гадать, какие же пытки приготовил для него этот огромный и суровый старик.
Барон наклонился. Мальчик зажмурился. «Началось», — подумал он.
Барон взял его за руку, задрал рукав и, повертев, облегчённо вздохнул.
— Ничего страшного. Даже следа не осталось.
Именно за эту руку он тащил его. Тизингоф лишь проверял, не причинил ли ненароком по своей огромной силе травму ребёнку.
Мальчик всё ещё готовился к расправе. Барон наклонился ещё ниже, к самому его лицу. Ворёнышь зажмурился ещё крепче. «Так вот оно, сейчас начнётся», — пронеслось у него в голове. «Такой великан и убить может».
Но барон дружелюбно и даже ласково для такого грубого вояки спросил.
— Ну-с, и как нас зовут?
Только теперь мальчик осмелился открыть глаза и напрямую взглянул на своего пленителя. До того он ему казался лишь безразмерной тенью.
— Как же нас зовут? — переспросил барон.
Мальчик сглотнул. К нему никогда прежде не обращались во множественном числе и уже очень давно никто не говорил с ним ласково.
— Макаркой, — тихо прошептал он.
Тизингоф с трудом расслышал. Он специально ухом повернулся.
— Макарка, значит? Это не в честь ли преподобного Макария, Египетского?
Мальчик не знал, что ответить. Четьи-Минеи он не читал. Религиозные каноны были плохо знакомы ему. Уличная жизнь не способствует духовному воспитанию.
— Нехорошо. Назван в честь святого, а воруешь... Впрочем, когда грозит голодная смерть, хочешь — не хочешь, а начнёшь красть. — сам себе возразил Тизингоф. Закончил он совсем чудной фразой. — Ну и глупо же ты попался. Уж если взялся за такое дело, то делай его хорошо. Так я считаю, и пусть кто-нибудь только посмеет мне возразить.
Макарка или Макарий, как торжественно именовал его Тизингоф, машинально кивнул. Меньше всего на свете он хотел бы хоть в чём-то возражать этому страшному человеку.
Вскоре вернулся Евсеич. Доложил, что ванна готова.
— Ну-с, пошли. — решительно приказал барон.
Макарку отвели в ванную комнату. Со страху он снова зажмурился, но краем глаза всё-таки иногда посматривал. Так что он смог заметить корыто (название этого сантехнического средства не было знакомо беспризорнику), наполненное горячей водой. Так вот, что они, изверги, задумали — догадался он — варить его будут. И не сбежишь ведь. Великан занимал собою весь дверной проём, а за ним маячил ещё второй. «Конец», — горестно подытожил Макарка, изготавливаясь к суровой каре.
Его раздели и, несмотря на сопротивление, запихнули в ванну. Вода была горячая, но не обжигающе — даже приятно.
Отмыв грязнущего мальчика, Тизингоф и Евсеич с трудом подобрали ему новую одёжку. Его обноски по обоюдному их решению были выброшены. Новая одежда, хоть и чистая, оказалась не сильно удобнее. Макарий буквально тонул в баронской рубахе.
— Нехорошо, — поморщился Тизингоф.
Молчаливый Евсеич в знак согласия покачал головой.
— Мундир тебе надо всё же выправить. — Тизингоф избегал и гражданских выражений.
Отослав Евсеича за «мундиром», Тизингоф распорядился приготовить завтрак. «Да посытнее».
Когда это было исполнено, барон с той же решительностью, с какой всё делал, повёл Макара в столовую.
— Ешь, — властно приказал он. Словно что-то неприятное заставлял сделать.
Макарка уже и не помнил, когда последний раз ел досыта, ещё и горячее. Ел он быстро, давясь.
— Добавки хочешь? — спросил Тизингоф, когда вся поставленная на стол снедь была уничтожена.
Макар отказался. Больше в него не влезло бы. Он теперь мог спокойно пару дней не есть.
— Ну и хорошо.
Барон больше ни о чём не спрашивал, не читал нотаций. Только смотрел задумчиво и курил папиросу за папиросой.
К полудню появился Евсеич. Принёс штаны, рубашку, курточку и ботинки. Костюм как для господского ребёнка. Глазомером старого слуги он точно угадал с размерами, даже ботинки пришлись в пору.
— Ну вот, справный боец, — удовлетворённо отметил Тизннгоф.
— И что нам с тобою делать?
Евсеич ничего толкового подсказать не мог. Макар, само собой, тоже. Он пребывал в полной прострации, не понимая, что происходит. Как в сон провалился.
— Ничего другого не остаётся. Знаю куда тебя пристроить.
Евсеич, осенённый догадкой, впервые кивнул, а не покачал головой.
Макара, отмытого и накормленного снова куда-то повели. В этот раз не пешком, а усадив в коляску.
Ошеломлённый мальчик всё еще не пришёл в себя, просто сон для него перешёл в новую фазу. Но на хороший исход он, по-прежнему, не смел надеяться. Хорошего в его жизни ничего не было.
В дороге, пока Тизингоф ругал извозчика за медленный «аллюр», Макар принялся размышлять о своей горестной судьбе. Припомнил рассказы старших коллег о том, как приговорённых, перед тем как повесить, одевают во всё чистое и сытно кормят. Уличная босота обсуждала, в основном, то, что её заботило — виды наказаний и особенности пенитенциарных заведений.
Макарка знал о Петропавловской и Шлиссельбургской крепости, о Лефортовской и Бутырской тюрьме, но о таком заведении, куда его привезли, он никогда не слышал.
Если бы мог читать, то узнал бы по вывеске над входом, что называется оно «приютом для неимущих сирот «Счастливая обитель». Безграмотный Макар же счёл, что здесь его, видимо, и будут вешать.
Тизингоф уверенно повёл его сразу наверх по длинной винтообразной лестнице. Как будто ему доводилось уже бывать здесь.
Похоже, что и его здесь тоже знали.
— Добрый день, господин барон, — поприветствовала его служанка.
— У себя? — только и спросил Тизннгоф. Пустой болтовни он не любил.
Макарка уже не жмурился. Любопытство перебороло страх. Необычная тюрьма не походила на описания бывалых щипачей. Неужели, они врали? Тюремщиками служат бабы в передниках. Всюду цветы поставлены. Ни одной решётки. Или это в самом деле для особых преступников? Ну да, тюрьма для господских детей, потому и нарядили в господского — к такому умозаключению привели Макара его рассуждения.
Они вошли в какой-то кабинет.
В кресле сидела пожилая высокая, почти одного роста с Тизингофом, женщина. Если бы Макар не пошёл по неверному
