Это случилось в Питере – городе, над которым до сих пор витают неспокойные души Гоголя и Достоевского с их чертовщиной и совестливостью. А где же еще? Ведь Питер – это мятежная совесть России, неспокойный эпицентр судьбоносных катаклизмов. Таким он был, есть и останется и для народа, и для отдельного индивида, который вызвался быть нашим героем. Вот он, Петр Трусов, незаурядный сочинитель из нынешних. Прошу любить и жаловать.
Питер большой, а потому сузим пространство нашей истории до престижных окрестностей проспекта имени «какого-то Октября, куда вливается удивленный Герцен», как писал когда-то об этом месте какой-то Набоков – обласканный эстетами и никчемный для новой власти космополит, бравший жизненный разбег именно в этих местах. Такого рода людей с талантливой гнильцой и заморскими замашками в России всегда хватало. Они противопоставляют себя обществу и подобны сорнякам, упрекающим взрастившую их почву в недостаточной питательности. Ох, уж эти другие берега! Стоило ли к ним прибиваться, чтобы понять наипростейшую вещь: человек, проживший первые двадцать лет в России даже после смерти останется русским. Впрочем, бог с ними, ибо Бог с нами.
Заглянем же с Невского немного вглубь Большой Морской, где на самом ее изгибе, слева, восседает монолитное, цвета сухого асфальта здание (да что там здание – дворец!), у которого в пику тем, кто «с детства угол рисовал» вместо угла – изящный полуцилиндр с овальным основанием и четырьмя стекающими по фронтону колонами, через которые, как через щели в редких зубах можно попасть внутрь. О его массивности свидетельствует траектория прилегающей к нему улицы того самого «удивленного Герцена», которая перед тем как вонзиться в Невский искривляется подобно лучу света в сильном гравитационном поле. Существуй оно лет сто двадцать назад, самое что ни есть наидворяннейшее собрание почло бы за честь в нем располагаться. Так или иначе, спустя тридцать лет оно наполнилось молодой кипучей массой новых энтузиастов, чтобы стать Текстильным институтом или по-народному «тряпочкой». Там-то все и случилось. Вот как в своей наполовину автобиографической повести описывает события тридцатипятилетней, а возможно, еще более выдержанной давности сам П.Трусов:
«Лёля была на два года младше, училась в Текстильном институте (сам я в то время учился на филфаке ЛГУ) и участвовала там в студенческом театре, где я создавал платный музыкальный фон (клок шерсти с паршивенького музыкального образования). Кто и как меня туда ангажировал я, в отличие от всего остального, хоть убей, не припомню. Трудовой договор требовал подтверждения компетенции, и в один из дней я вместе с музыкальным руководителем театра, Ларисой Львовной Р-ной, молодой, интеллигентной, изысканной женщиной, явился в райотдел культуры, где не менее интеллигентная чиновница предложила мне себя показать. Я сел за пианино и заиграл первую часть «Лунной сонаты». Буквально через несколько тактов хозяйка кабинета сказала: «Достаточно» и ободряющей улыбкой подкрепила мое право на весьма внушительный по тем временам побочный заработок. Все вышло быстро, просто и с поистине голливудской деловитостью. Так с ее легкой руки я был отправлен к председателю профкома института, добрейшему и незабвенному Эдуарду Иосифовичу Н-скому, а от него – прямиком в деловитые руки судьбы, еще не зная, какую встречу она мне уготовила.
Итак, Лёля. Даже память моя, имеющая за давностью лет полное право на мифотворчество, вынуждена признать, что любовью с первого взгляда там и не пахло. Вначале я не находил в Лёле ничего такого, что выделяло бы ее из числа эффектных студенток, посещавших эту богемную студию. Ну, может быть, походка – стройная, наплывающая, лобком вперед, как тогда говорили про сексапильных. Туда же умный, смелый взгляд и полная независимость от чужого мнения. Понемногу, однако, я стал задерживаться на милых, живых чертах Лёлиного лица, пока вдруг не понял, что влюбился. Да, да, влюбился! Я мог так считать, поскольку мое чувство к ней и близко не стояло с тем натужным притворством, которым я до нее пытался заманить в кровать покладистых девиц. Причиной ли тому романтический озноб моей натуры или отсутствие нужного в этом деле легкомыслия, но успехи мои на этом поприще были весьма скромны. С Лёлей всё было по-другому. Любовью была не только она сама, но и весь мир (включая прозрачной акустики зал, ряды притихших кресел которого сдвигались во время танцевальных вечеров, собиравших золотую молодежь со всего Невского, отчего официальная аббревиатура института (ЛИТЛП) расшифровывалась остряками как Ленинградский институт танцев и легкого поведения. Вечно недовольные, они расходились со скептическими улыбками, бросая на ходу: «А свинг-то не в жилу!»). И даже невыносимое, нескончаемое ожидание встречи с ней становилось чем-то изысканно мучительным.
Вскоре я узнал, что в студии танцев есть некий грузин с саблей, который считает Лёлю своей девушкой и готов «зар-рэзать» любого, кто перейдет ему дорогу. Я не боялся быть зарезанным, но меня останавливал мужской кодекс чести того времени: нельзя отбивать девушку у парня, у которого с ней отношения. Тогда это было так же свято среди приличных мужиков, как закон «не бить лежачего». Однако я ничего не мог с собой поделать. На репетициях и в перерывах я все чаще оказывался рядом с ней, перебрасываясь, если повезет, незначительными фразами и быстрыми взглядами. В конце репетиции за ней приходил грузин и шел ее провожать.
Однажды в конце марта грузин не пришел и я, набравшись храбрости, небрежным тоном вызвался ее проводить. Каково же было мое удивление, когда она согласилась! Мы добирались до ее дома часа полтора, и этого времени оказалось достаточно, чтобы обнаружить ободряющее совпадение наших жизненных взглядов. Она снисходительно отозвалась о грузине, поведала о своей семье и погрузила меня в рассудительный, манящий мир своих предпочтений. Не отставал и я, и она поощряла мои откровения ласковым, призывным взглядом. Март всегда был для меня особым месяцем. В марте началась моя жизнь, и я, не чуждый, как и все Овны сезонной пассионарности, испытывал и испытываю в это время особый подъем духа, который так и ищет, кого осчастливить. Вот и сейчас: воодушевленный, я во все глаза смотрел на замечательное личико под беретом, слушал звуки милого голоса и был готов идти за ней на край света. Не доходя до края света, мы остановились перед восьмиэтажным домом где-то на Краснопутиловской и не спешили расставаться. Вдруг из электрической зыби к нам вынырнул паренек нашего возраста и обратился к Лёле с непозволительной фамильярностью. Я, не раздумывая, развернулся к нему и схватил за отвороты пальто. Парень вырвался, отскочил и пообещал:
«Щас позову пацанов, мы тебя изуродуем!»
Леля, как тигрица, бросилась к нему и прошипела:
«Если ты, Мартынов, что-нибудь ему сделаешь, мои друзья тебя убьют!»
Мартынов исчез в темноте. Взволнованная Лёля потащила меня на улицу, торопливо говоря на ходу:
«Уходи, уходи, я сама с ними разберусь!»
Я упирался, потому что не мог позволить, чтобы девушка сама разбиралась со шпаной, но она почти силой дотащила меня до угла проспекта и заставила сесть в трамвай, говоря, что это шпана из ее дома, и они никогда не посмеют ее тронуть.
На следующей репетиции мы охотно переглядывались и улыбались друг другу, но пришел грузин, косо на меня посмотрел и увел Лёлю. Я поймал ее виноватый взгляд и пал духом. Она перестала ходить на репетиции, и я видел ее мимолетом. Мы торопливо улыбались и если удавалось, перекидывались пустыми фразами. На репетициях я был молчалив и поворачивал голову в сторону входной двери зала всякий раз, когда она открывалась и кто-нибудь входил. Так продолжалось два с лишним месяца, пока однажды, в середине июня я неожиданно не столкнулся с ней и грузином в вестибюле института, куда приехал за окончательным расчетом. От неожиданности мы с ней застыли на месте. Улыбка, которую несколько секунд назад поселил на ее лице грузин, погасла, она взглянула на меня нерешительно и, я бы сказал, потеряно. «Привет!» - тихо сказал я. «Привет!» - так же тихо отозвалась она. Повисло неловкое молчание, которое будь мы вдвоем, наполнило бы нас восхитительным, волнующим смущением. Но рядом нетерпеливо переминался чертов грузин, готовый прервать нашу долгожданную встречу в любой момент. Мне вдруг показалось, что она хочет сказать что-то важное, особенное, призывное. Может, даже встать рядом, чтобы пойти со мной (хотя, черт меня побери, это должен был сказать и сделать я)! Но нет: мы оба словно онемели. Грузину, видимо, надоело наше неловкое молчание, и он потянул Лёлю за руку. Бросив на меня виноватый, беспомощный взгляд, она пошла с ним.
Когда мне в дальнейшем случалось проходить мимо оживленного институтского портала, я жадно всматривался в молодые лица, надеясь увидеть среди них Лёлино. Приблизительно через год я, проезжая мимо института, сквозь заднее стекло плотно набитого автобуса увидел ее с подругой на переходе. Прорвавшись через толпу вечерних пассажиров, я выскочил у Исаакиевской площади, прибежал назад и минут пятнадцать метался там в разных направлениях, но Лёлю так и не обнаружил. И хотя Питер еще теснее, чем мир, больше я ее не видел…
Мы столкнулись с ней, как две космические частицы - столкнулись, выделили любовную энергию и разлетелись в разные стороны. Возможно, она иногда вспоминает обо мне, и если я в чем-то перед ней виноват, то только в необъяснимой, малодушной робости…»
Скучная истина: всякое событие – мать последствий. Заживают даже кошачьи царапины, только не сердечная рана. Жизнь сводит мужчин с разными женщинами, предлагая опознать в череде лиц то единственное, что заложено в них с рождения и признать себя ее пожизненным подельником. Увы, он выбрал не то лицо. Знал, что лжесвидетельствует, и все же через пару лет женился или, иначе говоря, спрятал голову в песок. Сознание наше скрывает неудачи, отвлекая от них суматошными, крикливыми пируэтами – совсем как птица, уводящая угрозу от гнезда с птенцами. Первые годы супружества Трусов тешил себя иллюзией любви к жене, пока не обнаружил, что в основе ее уже знакомое натужное притворство. Обнаружив, смирился. Потом подоспело рождение сына и благотворное осознание отцовства. Писать он начал еще в институте, а поскольку любил не себя в литературе, а литературу в себе, у него получалось, и его стали потихоньку печатать. Он обладал главным качеством хорошего сочинителя: в нем билась неугасимая жилка глубоко запрятанного любовного смятения. Это смятение переливчатой нотой звучало во всех его дальнейших сочинениях. Среди прочего он написал уже упомянутую автобиографическую повесть, теша себя жалкой надеждой, что Лёля каким-то чудом прочитает ее, узнает себя и как-то даст о себе знать. Но нет: она по-прежнему жила где-то в неизвестности, отдаваясь днем работе, а ночью мужу. И эта неизвестность, как ни странно, его устраивала: желая их встречи, он страшился разочарования. Как-то раз его пригласили на телевидение, чтобы взять
