искал новых доводов для обвинения.
— Я — офицер, — с нажимом ответил на это Павлов.
— Понятно. Так значит, могли бы, если бы получил соответствующий приказ, — вывернулся чекист.
— Русская Армия никогда в погромах не участвовала.
— Вы состояли в Союзе Михаила Архангела?
—Устав категорически запрещает офицерам участие в какой-либо общественно-политической организации, — Павлову приходилось объяснять очевидные вещи.
— Ну а если бы не были офицером?
— Я не могу представить себя вне армии.
— Солдат били?
— Никогда. У вас странные представления о армии.
— Ничуть. Со всей страны мы получаем тысячи свидетельств о зверствах в царской армии, — неприятно скартавив, пропел чекист.
— Русский офицер зверем быть не может.
— Как вы подчёркнуто произнесли «русский»...
— Не вижу в этом ничего плохого. Я достойно нёс своё звание. Заботился о солдатах. На войне ел с ними из одного котла...
— Ладно, ладно... Теперь кого ни спроси, все братья солдатам. Ну мне всё ясно. Монархист и не скрывает этого. Увести.
По тому как это было произнесено, Павлов догадался, что конец пришёл. «Увести» значило «расстрелять». Он вздохнул, начал молиться. Повторяя все молитвы, какие помнил.
Он ошибся, полагая, что всё кончится расстрелом. Сбылись худшие опасения. Отвели в подвал с подозрительно мокрым полом. Следом зашли здоровенный матрос, какой-то тип в кожанке и тот самый полупомешанный «студент».
— Ну что? — обернулся матрос на двух других.
— Валяй, начинай.
Матрос кивнул и со всей дури ударил Павлова ногой в живот. Когда тот упал, начал его избивать. И бил не абы как. Наработанный кулак искал места, где удар будет ощутимее, и бил так, чтобы не убить ненароком. Особенно полюбились матросу почки.
— Мразь в погонах. Я тебе покажу. Ты у меня, падла, в ногах валяться будешь. Руки целовать будешь.
Но своего не добился. Павлов отругивался. Но не унижался до просьб о пощаде. Своим сопротивлением только подзадоривал чекистов. Пока его били, он всё повторял. «Господи, спаси и сохрани... Господи, спаси и сохрани..» И не за жизнь просил. А за душу, за честь. Когда временно прекратили, нашёл даже в себе силы, чтобы гордо взглянуть на своих мучителей. Это их ещё больше взбесило. Привыкли видеть покорность и забитость. Мало у них пока что было настоящих офицеров. Потом, уяснят, что из достойного человека достоинство не выбить, как ни старайся. Пока что не знали этого. И лютовали от своей бессильности.
Матрос даже утомился. Сходили за чугунным прутом, выдернутым из какой-то ограды. Начали избивать этим прутом. Павлову сломали ребро, левую руку и раздробили кисть правой. Разошедшийся чекист хотел и череп уже проломить. Студент остановил его. Муку нельзя было так рано заканчивать. У него было что-то заготовлено.
— Смотри, какой попался. Не сдаётся.
— Да уж, — сглотнул запыхавшийся матрос.
— Я тут кое-что задумал. Помогите, товарищи.
— Щас, он у нас соловьём запоёт.
Павлов на какое-то время потерял сознание. Подождали, пока он придёт в себя. По наущению «студента» подвесили его за ноги.
— Что ты задумал, — матрос озадаченно почесал голову.
— Сейчас увидишь. Дай-ка нож.
Он наклонился к лицу Павлова.
— Это, господин офицер, восточная метода. Я читал, японцы таким образом расправлялись со своими христианами. Очень остроумно задумано. Вы сами в этом убедитесь.
Он сделал глубокие надрезы за ушами.
— Человек медленно истекает кровью. Очень медленно.
Двое других смеялись над этим, как над удачной хохмой.
— Ну, Валька, ну голова.
Тип в кожанке обратился к товарищам. — Что, может, примем, пока он висит?... У меня есть.
— Пошли.
Пока они нюхали кокаин, Павлов истекал кровью. Было не то что больно, скорее неприятно. Голова не тяжелела, а, наоборот, становилась легче. Из ран струилась кровь. И он всем существом чувствовал, как при этом жизнь покидает его тело. Это было страшно. Утешал себя мыслью, что немного осталось. Что прошёл уже основные и самые тяжёлые муки, что справится и с этим. Время тянулось так долго. Вопреки всем ожиданиям, сознание не терял. Все ощущения как будто даже обострялись. Мука этой пытки состояла в том, что человек ясно ощущает, как умирает, ни на минуту не теряя остроты восприятия. До самого последнего момента. И это было по-настоящему мучительно. И продолжаться это могло очень долго. Тут можно было сломаться. И у самого выносливого от такого сдадут нервы. Переломанные конечности не так беспокоили его, как это медленное истечение крови, растянутый уход жизни. Это било по инстинктам, по главному страху. Когда особенно сильно хотелось кричать, Павлов молился. Помогало.
Чтобы додуматься до такого изощрённого садизма человек должен специально интересоваться историей пыток, должен думать над тем, как заставить мучиться другого. Что это в таком случае? Болезнь, врождённое качество или их революция такими сделала? Что характерно, все трое, истязавших Палова, были свои же, русские. Еврей-следователь сторонился крови, предпочитал не знать, что тут происходит.
Троица вернулась.
— Живой ещё? — удивился матрос.
— Конечно. Он так не один день может висеть. Кровь потихоньку идёт.
— Но только надо его кончать, — вставил второй, — у нас ещё целая партия впереди.
— А жаль, потешная задумка.
— Конечно, жаль.
Павлова отвязали. Изуродованное до неузнаваемости лицо Палова собралось в улыбку. Он умирал. Он уже был не тут. Мука закончилась для него. И он достойно вынес её. Выдержал всё-таки. Не кричал. Не просил ни о чём. Сохранил честь.
— Желаете что-нибудь сказать? — спросил «студент».
— Спасибо тебе, Господи, — еле слышно выдавил Павлов.
«Студент» кивнул и спустил курок.
— Не сломался-таки.
— Надо было, чтобы подольше повисел.
— Всё одно не помогло бы.
— Умеют всё-таки эти подлецы умирать.
— Офицер, — с невольным уважением отметил матрос.
