«Если человек несёт в себе внутреннюю правду,
всякое насилие извне только усиливает её
тайную сопротивляемость насилию,
приближает её к святости»
И.Савин
Даже в страшном сне Павлову не могло бы присниться, что когда-нибудь его арестуют за то, что он служит своей стране. А то, что он к тому же ещё и воевал за неё, только усугубляло его странную вину. В безгосударствии он считался главным преступником. «Контрреволюционером». Все, кто служил и защищал Россию, объявлялись потенциально опасными. Те же, кто самочинно их убивал и грабил, были героями, «борцами за свободу». Абсурд стал нормой. Как человек образованный и разумный, Павлов понимал, что революция неизбежно сопряжена с эксцессами, с передёргиваниями. Он, как и все, ожидал повторения того, что происходило во Франции, забывая, что у русских имелся свой опыт бунта. Бунта против всего, что олицетворяет порядок. Павлов рассчитывал, что покричав, погалдев на митингах, люди одумаются. Ведь это были простые русские люди, воспетые классической литературой. И все революционные матросы и солдаты тоже когда-то такими были. Они должны были одуматься. Так или иначе, хотя бы как конституционная монархия, Россия должна была уцелеть. Так должно было быть. Если бы не вмешался Рок. На русской земле Судьбе было угодно испробовать всю тяжесть своего удара. При революциях всегда страдают высший класс и представители правоохранительной системы. Расправы и самосуд были закономерны и ожидаемы. Но не в таких же масштабах. Высший класс просто-напросто истребляли, искореняли всё с ним связанное. Никто никогда и нигде такого не делал. Ни один народ даже в бунтарском запале, не уничтожал своей культурной элиты. Это же значит остаться не только без военных профессионалов, полиции и бюрократов, но и лишиться врачей, учителей, учёных, священников. Лишиться костяка, опоры. С одними только мускулами. Но без мозгов. Принципиально и целенаправленно уничтожали базу, откуда Россия получала лучшие кадры. За хорошее происхождение пускали в расход. Убивали за знания, за честь. Всех. Не щадя ни женщин, ни детей. Руководили этими процессами люди, имеющие мало общего с Россией. Все чеки заполонили инородцы. Но осуществляли их приговоры русские. С диким неосознанным удовольствием проводили в жизнь решения своих новых господ. Беспринципный, недообразованный, насквозь политизированный интеллигент стал хозяином дня. Знания подменяли идеей. Умения политической платформой. Достоинства партийностью.
За Павловым пришли рано утром. В тот день арестовали много офицеров. К нему заявилось пять вооружённых до зубов матросов, увешанных гранатами и пулемётными лентами.
«На кой чёрт им столько оружия? С кем они собираются воевать?» — мелькнуло в голове у кадрового боевого офицера. И он тут же сам себе ответил. «С нами».
Павлову дали собраться, чтобы у матросов было время порыться в его вещах. Грабёж неизменно сопутствовал аресту.
Павлов взял смену белья, зубную щётку, бритвенный станок, немного табаку. И икону.
С ним обращались пока достаточно деликатно — с большевистской деликатностью. Грубили, но не били.
В дороге Павлов всё удивлялся. Целых пять человек. За ним одним. Не оказывающим сопротивления. Раньше даже самого опасного террориста сопровождали, максимум, два жандарма. А тут целый отряд. «Или они нас очень боятся или очень ненавидят. А, может быть, и то, и другое вместе. Скорее даже так», — размышлял он.
Искоса разглядывал своих конвоиров. Двое типичные деревенские пареньки. Не самые сообразительные. С внушительными челюстями, невысокими лбами и пустыми невыразительными глазами. Третий, и по неестественной жестикуляции, и по расширенным зрачкам, видно, был кокаинист. Он, похоже, и сейчас был под этим. Четвёртый с плутовским взглядом и загрубевшими руками скорее походил на старого рабочего. Пятый, несомненный их лидер, был типичный интеллигент. Очень молодой. Из студентов или вообще гимназист. Несмотря на его молодость и интеллигентность, Павлов понимал, что этот для него опаснее всех остальных. Те могли убить, преимущественно с целью присвоения его вещей. Этот смог бы и пытать. Говорил он очень путано, перегружая речь оборотами.
— Понимая политическую обстановку, мы должны арестовать вас, штабс-капитан, — всякое титулование уже безвозвратно кануло в лету. Представителей императорской династии именовали «товарищами Романовыми», — видя в вас естественного идейного врага, мы должны обезопасить установившийся порядок, — неожиданно резко повысил голос, — защита достижений революции — наш прямой долг, штабс-капитан. Миндальничать и слюнтяйничать мы не будем, — он уже чуть не визжал, и так же неожиданно вдруг понизил голос и замедлил тембр, — советская власть будет беспощадно бороться со всеми враждебными ей элементами. Лучше перебить, чем недобить.
Слушая его бессвязную речь, Павлов гадал, сумасшедший он или тоже под наркотиком. Подумал, что опять же могло быть и то, и то вместе.
Павлов смотрел по сторонам и не узнавал родного города. Такое ощущение, что с каждым днём становилось всё гаже и гаже. Аккуратно вымощенные улочки были завалены отбросами и шелухой. Стоял крепкий запах нечистот. Никто и не думал убирать мусор. Все пока что занимались разрушением. Витрины магазинчиков были в лучшем случае заколочены, в худшем выбиты. За считанные дни всё было испачкано и сломано. Даже идти по такой улице неприятно было. Словно по помойке крадёшься. Наконец, дошли. Павлов даже обрадовался, что закончился тягостный для него путь. Настолько всё кругом было отвратительно. Обрадовался, что все радостные и ненавидящие взгляды проходивших мимо солдат остались позади. Пока его вели, ни один человек не посмотрел с участием или с жалостью. Гражданские когда видели офицера, идущего с заложенными назад руками, под охраной матросов, как правило, отводили взгляд. Со стыдом или брезгливостью. Были такие, что откровенно радовались его беде, поощряли матросов. Странно и страшно было слышать от прилично одетых женщин фразы, вроде: «Так их, буржуев», «Всех их надо». Лишь одна высохшая старушонка что-то прошептала и горячо закрестилась. Хотя она, наверняка, точно так же крестилась, когда под конвоем водили каторжан, насильников и убийц. Крестилась и на пьяную драку, на пожар. На любое событие, выбивающееся из общей колеи. Едва ли это было сострадание. Теперь каждый был сам за себя. И все были против офицеров.
Чека поместилась в доме бежавшего, а, может быть, и расстрелянного купца. Отделанное под классический греческий стиль, здание было изгажено не так сильно. Чекисты следили за своим удобством. Входя, Павлов, заметил идущую с другой стороны процессию. Там офицера вело аж семь красногвардейцев. «Они б ещё пулемёт с собой прихватили», — горько усмехнулся он.
В переоборудованном под камеру зале сидело человек с двадцать. Большинство военные. Но были и гражданские: профессор, два земца и тип, чью профессию сложно было установить — то ли журналист, то ли коммерсант, то ли обычный жулик. В камере отсутствовали какие бы то ни было удобства. Вместо нар доски, вместо подушек одежда, вместо одеял она же. Ночью было холодно. Днём, наоборот, жарко. Не проветривали, не выпускали на прогулку. Если кормили, то плохо. Бывало, по нескольку дней не давали еду. Спасались за счёт родственников. У покушавшихся на жизнь Царя сидельцев Петропавловской крепости были несоизмеримо более лучшие условия.
Павлову пришлось просидеть шесть дней, прежде чем его повели на допрос. И ведь за всё это время ему так и не предъявили обвинения. Если не считать за таковое ту белиберду, что нёс арестовавший его студент. Новая власть не признавала таких отживших норм, как закон, и таких отвлечённых понятий, как справедливость. По крайней мере на месте не убили. Правда, Павлов, глядя на своих истощённых отчаявшихся сокамерников, пришёл к мысли, что, возможно, это было бы и лучше. Сам он не унывал. Он не был бездумным оптимистом. Просто верил в предначертанность человеческой судьбы. Чему быть, того не миновать. И на войну шёл с лёгким сердцем. Понимал, насколько велика возможность погибнуть, но не боялся. Поэтому мог водить людей в атаку. Поэтому получил свой чин. Как давно и при этом недавно это было. Как будто века прошли, настолько всё переменилось. С революцией наступила другая эпоха. Раньше он был герой, теперь преступник. При чём и для первого и для второго повод был один — служба в армии.
«Наверное, вина моя в происхождении. Офицер, к тому же дворянин. Для них я классовый враг. Что ж пусть. Не на фронте, так здесь. Дал бы только Бог сил, чтобы достойно принять». Было чего опасаться. Самой страшной участью для него было потерять лицо. С некоторыми заключёнными это уже произошло. Тяжело было видеть старого генерала, лебезящего, заискивающего перед наглыми хамами, ни в грош его не ставящими. На удивление, профессор проявлял стойкость и выдержку. Он да ещё несколько офицеров являлись образцом непреклонного благородства. Павлов решил быть не хуже. «Пусть бьют. Выдержу и это. Лишь бы не стали как-нибудь унижать». Павлов был готов к смерти. Пытался морально подготовить себя и к долгим мукам. Стал больше молиться. Практически не выпускал из рук икону. Он просил об одном — не о спасении, на которое слабо рассчитывал — но о силах, чтобы достойно всё перенести. Страшнее собственных страданий была возможность замарать офицерское звание. «Пусть видят, сволочи, как умеет умирать русский офицер».
За ту неделю, что он просидел, никого не допрашивали, никого не забирали, только доставляли новые партии арестованных. На седьмой день Павлова вызвали к следователю. Национальность его нетрудно было угадать. Картавил, немного коверкал русский язык. Любил цитировать пословицы, но всякий раз перевирал их. Вспоминая туполобых верзил матросов, Павлов не понимал, как они такого могут слушаться. Чем их взяли?
После демагогической тирады о величии революции последовал ряд формальных вопросов.
— Служил?
— В каком полку?
— Воевал?
— С какого по какое?
— Участвовал ли в карательных отрядах?
После ожидаемых пунктов последовал вопрос неожиданный.
— Признаёт ли он советскую власть?
Павлов не знал что ответить. Как можно не признавать то, что уже стало фактом? Вот и сказал, что признаёт как свершившийся факт. Но следователю этого показалось мало.
— Политические убеждения?
Павлов чистосердечно признался, что никогда не имел никаких политических взглядов, но что как офицер был верен присяге, данной Государю. Из этого чекист сделал вывод, что перед ним монархист. Павлов не стал спорить. А из наивного, без всякой задней мысли замечания, что монархия предпочтительнее анархии, чекист заключил, что ему попался отъявленный, «махровый» черносотенец. Павлов принял и это. Идеология правых, с постоянным юдофобством, с патриотизмом напоказ, стала теперь ему куда ближе и понятнее, революционных идей, оправдывающих предательство и призывающих к грабежу и насилию.
Услышав положительный отзыв о монархии, следователь змеинно прошипел.
— В погромах участвовали?
Для него одно неизбежно должно было быть сопряжено с другим. Или, быть может, он всего лишь
