подъедет,
В семь-сорок он подъедет -
Наш старый, наш славный,
Наш агицын паровоз.
Ведет с собой вагоны,
Ведет с собой вагоны
Набитые людями,
Будто сена воз!
Семь-сорок продолжились в прекрасной Хава-Нагиле. За ней посыпались, как из лопнувшего мешка, старый фрейлех, трофейная Розамунда, камаринская пляска, Иерушаляйм хазгав, военно-морское яблочко, песня о том, как Ицык женился, цыганочка с выходом, и даже лезгинка, правда, без кинжалов. Селяне яростно отбивали каблуки у хромовых, кирзовых, и резиновых сапог. Сапожник Аарон Кац с благодарностью взирал на скрипача, а Иоханаан, не зная ни жалости, ни пощады, зажигал мелодии, одну горячее другой.
Все, имеющее начало, не избежит завершения. Танцоры устали, равви раскланялся и убрал инструмент в футляр. Настал час седативного действия хлебного вина и ядреного самосада. Мужики степенно толковали о видах на вечный неурожай картошки, о построении коммунизма в отдельно взятой за горло стране, о крепостном праве в условия развитого социализма, а, кроме того, о войне – о той, которая уже была, и о той, которая еще только будет.
Еще полчаса, и праздник буден завершен. Женщины потащат по домам грязную посуду, плачущих детей, и крепко спящих мужей. Завтра выйдет обыденным и серым. То, что заперто внутри души, так и останется под самоарестом. Пожизненное предварительное заключение. Вечный следственный изолятор. Временами – штрафной.
-- Отроче Базилевс, поди сюда… ступай-ка, отроче, в мой дом… помнишь где? Так вот, ключ за правым косяком, на чердаке найдешь гитару испанскую, -- батюшка поднялся и отряхнул крошки с рясы, -- при ней ремень такой, расшитый. Впрочем, коли без ремня, – ничего, тащи ее сюда, как есть, бекицер тащи!
-- Отец Иоанн! Откуда мне знать, какая – испанская, а какая – нет?
-- Считать умеешь, чадо неразумное? На испанской – шесть струн, -- Иван Иванович показал шесть разогнутых пальцев, -- а на цыганской их семь, -- и добавил еще один перст.
Васька умчался со скоростью пули, а вернулся с инструментом фламенко в руках.
-- Молодца, Василий, благослови тебя, Господи! – батюшка перекинул ремень через седую голову. -- Ну-ка, Давыдыч, дай нам ноту «ля»! Вот-вот, чудесно… еще… еще… готово. Теперь слушайте, дорогие мои!
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда весенней вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай.
Бабы зарыдали мечтательно. Мужики закурили отчаянно. Старики нырнули в глубины памяти, где вдребезги разбередили свои старые раны. И не свои тоже.
Ах, Александр Николаевич, ах, Пьеро печальный, да хрустально-кокаиновый. Мы и декаданса-то никакого в глаза не видели, и в холостяцких флэтах не обретались, и марафета аптечного нюхом не нюхивали, а вот, как вы закартавите, вкупе с открытым роялем, так и заноет-заскулит-заплачет сердце, там внизу, влево от середины организма.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон.
И метет бородкой реденькой,
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
Отец Иоанн растрогался до крайней крайности. Хотелось рассказать всем и обо всём, а потом расцеловать каждого. И попросить прощения. И непременно помыть ноги всякому, без исключения. И тогда настанет любовь и благодать для всех, и любые попы станут не нужны. Ни лохматые, ни чисто выбритые.
День прошел – царя Салтана уложили спать вполпьяна. Строчка из Пушкина была последним маяком расплывающейся реальности. Перевернувшись лицом к коврику на стене, соработник Божий вошел в сновидение, как в светлые сени, предваряющие райскую горницу.
-- Маш! Ма-аш! – негромко позвал Иван Иванович, -- Маш, выходи!
-- Вань, не шуми! – отозвался любимый голос, -- сию минуту иду! И не стучи, пожалуйста, а то, и впрямь, откроют, да впустят. Достукаешься!
-- От приглашения не откажусь! Готов, как есть – готов!
-- Нет, Ванюша, не готов.
Отец Иоанн проснулся легко и радостно. Горницу заливали косые лучи утреннего солнца. На душе было исключительно радостно. Сны с участием матушки Марии никогда не огорчали его. Напротив, общение с ушедшей супругой, преисполняло его силой и уверенностью. С наслаждением прочитав утреннее Правило, преподобный с хрустом потянулся, умылся колодезной водой, и пропел на пробу:
-- Прэ-э-эле-е-естно! Прэ-э-эле-е-естно! Ами-и-инь! – звук был то, что надо. В опере сказали бы -- Гремин в голосе.
Картина складывалась. Утро. Ранний час. Тишина. Голос. Мария во сне. Радость в душе. Иван Иванович перед зеркалом причесал седые волосы и бороду. Заговорщицки подмигнул своему отражению:
-- Не вышло Марией, так я тебя Иваном окрещу. Да-с!
Облачился, батюшка, по полной программе – с шелковым подризником, поручами и епитрахилью. Вот только пояс пришлось оставить в шкафу потому, как он завязывался на спине. В алтаре, всякому священнику помогает диакон, но откуда взяться диакону в пять часов утра?
Отец Иоанн взял с полки потрепанный требник, кадило с ладаном, и кропильницу со святой водой. Крестить – так крестить, любить – так любить, гулять – так гулять, стрелять – так стрелять!
Мудрые селяне расположили белоснежный седан, соблюдая принцип паритетного владения. Разобрали часть забора и штакетной изгороди, вымыли руки с мылом, и закатили «Волгу» задом наперед. То есть, фарами на улицу, правыми колесами в огород равви, а левыми – в огород преподобного. Отец Иоанн обошел машину вокруг, по часовой стрелке, затем – насупротив. Приноравливался к рельефу местности. Наконец, занял стартовую позицию у правого заднего крыла, возжег кадило, и отправился в крестный ход. Направление – лицом к солнцу, как и предписывал требник. Шагал, не торопясь, кадил размашисто, девяностый псалом исполнял с чувством и выражением. Завершив торжественную часть, святой отец перешел к конкретному вопросу:
-- Господи Боже наш, седяй на Серафимех и ездяй на Херувимех, мудростию украсивый человека, и благим Твоим промыслом вся ко благу направляй, ниспошли благословение Твое на колесницу сию и Ангела Твоего к ней пристави, да шествующии в ней им храними и наставляеми, в мире и благополучии путь свой совершивше, Тебе славу и благодарение возсылают, хваляще Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
У преподобного имелся некоторый опыт освящения транспортных средств. Катера, лодки, пароходы встречались в его жизни, даже аэроплан и парашют были. Но автомашин не попалось ни разу. Поэтому, отец Иоанн совершал таинство в полном соответствии с напечатанным текстом. Вооружившись очками, он не отрывался от раскрытой книги. Когда освящение было завершено, настала минута дать колеснице имя.
Чин наречения батюшка знал на память, благо, практиковал его довольно часто:
-- Господи Боже наш, Тебе молимся и Тебя просим, да знаменуется свет лица Твоего на создании Твоем сем, моторе Иоанне, и да знаменуется Крест Единородного Сына Твоего в сердцах, и в помышлениях водителей его, во еже бежали суеты мира, и от всякого лукавого навета вражия, последовали же повелениям Твоим. Аминь.
Далее следовало кропление. Божий соработник Иоанн намеревался обрызгать святой водой своего нового сотрудника, Иоанна с мотором. С молитвой, крестным знамением, и земными поклонами. Полная кропильница в левой руке, кропило – в правой.
-- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – правый борт, салон, дверцы, окна, пороги;
-- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – мотор, капот, решетка радиатора, ветровое стекло;
-- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – левый борт, руль, педали, форточки, крыша;
-- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – багажник, запасное колесо, заднее стекло и…
… И мир рухнул. Иван Иванович истово молился, протирал глаза платком, пребольно щипал разные места, бился лбом о землю и взывал во всю глотку. Не взяло. Преподобный выбрался из золотых риз, и опрокинул на себя всю кропильницу. Не помогло. Разочаровавшись в качестве своей веры, отец Иоанн стащил с ноги правый башмак, и что есть силы метнул обувь в дом раввина. Не долетел. Последовавший за ним, левый бултыхнулся в железную бочку с водой, стоявшую у вражьего крыльца. Святой отец, мысленно подписал капитуляцию, и уселся на грядку, опершись спиной на прохладный бок «Волги». Минуту-другую, он разглядывал свои босые ноги, испачканные почвой, а потом расплакался, без конца и без края, как в далеком детстве.
Так что же повергло Ивана Ивановича в такое отчаяние? Взгляните сами: пресловутая
