прападобнага Іаана …
-- Чего изволите? – саркастически подал реплику святой отец.
-- Надо решить весьма насущный вопрос, – интеллигентно извернулся Иоганн, перейдя на русский язык. Впрочем, так же непринужденно он мог соскользнуть в десяток европейских, и в пяток азиатских лингвистических систем – под собеседника. -- Так сказать, решить – что разрешить?
-- Да не тяните вы кота за… подробности ненужные! В чем сложность?
-- Что нам следует делать сейчас – освящать или обмывать – столь чудесное приобретение?
Взялся за гуж – полезай в кузов! Как освятить машину двум священникам двух родственных, но столь сердитых исповеданий? По очереди? Не годится. Если по очереди, то выходило, будто автомобиль должен покинуть одну веру и перейти в другую. Когда бы равви замолил его первым, а батюшка вернул в лоно православия, то самоход следовало считать «выкрестом», а сие нехорошо.
Напротив, если первым за дело примется святой отец, а после него – ребе, то из христианина получится недоиудей, или как скажут в синагоге «пришлец», а сие тоже нехорошо, и нехорошо весьма.
Напоследок, в порядке бреда, проскользнула крамольная идея – а если одновременно? Дуэтом? К примеру, как Шуров и Рыкунин, или скажем, как Рудаков и Нечаев, прославленные куплетисты… отец Иоанн дернулся в ледяной судороге. Пригрезится же такое! Коварный эйкуменизм, подстерегает верующих на нелегком жизненном распутьи. Про себя отметим, что впадение в ересь эйкуменизма, в те годы, грозило полной и безоговорочной анафемой на десять колен, с занесением в личное дело и отзывом пропуска в рай. Ну а сие так нехорошо, как и словами не скажешь.
В Благой Вести от мытаря Матвея содержалась инструкция на всякие казуистические ситуации: «…Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Батюшка заворковал в голос, извиваясь умом, как уж на сковороде:
-- Освящение есмь особо духовная традиция, заповеданная нам от отцов Церкви в их прекраснодушии и благоговении… э-э-э… и требует особого согласия… м-нэ-э-э… согласия особого сослужающих… н-н-н-у-у-у и неслиянно, неразделимо и, так сказать, равночестно… в едином духе… э-э-э… Божественного деяния, ви́дения, слы́шания, благословения, благодарения, благоухания… и протчая, протчая, протчая…
-- Разливайте, грешники… Аминь вам всем и ныне, и присно и во веки веков! Лэхайим!
Святой отец Иоанн перекрестился, поклонился и присоединился. Выпили по первой, и усталая жизнь, как будто бы, вздрогнула, очнулась и резво покатилась дальше. Промежуточная стычка осталась за батюшкой. Религиозного конфликта в селе Ивановка не вспыхнуло, и грядущая ночь не обещала стать Варфоломеевской. Впрочем, нынешняя ночь не обещала и светлой тайны Рождества. Но, все-таки, пряталось в ней необычное...
Отец Иоанн задумался. Ответ был на подходе, крутился у самого носа, как бессмертный ночной комар. Но тут к батюшке подсел, достаточно подгулявший, учитель Божией премудрости.
-- Таки послушайте, какой вопрос, совершенно из ниоткуда, пришел до моей головы.
Потомок древних левитов ловко жахнул стопарь, и яростно захрустел соленым огурцом.
-- Раз уж мы решили освятить наш совместный автомобиль, что совершенно немыслимо, то неплохо бы приискать ему имя.
-- Небось, надумал уже? -- батюшка почувствовал близость следующего раунда брэйн-ринга.
-- Азохен вэй! Таки, я вас умоляю! И в мыслях не имел! – обиженно взвился Иоханаан.
-- Как же нарекать именем явление, рода коего нам не сообщается? Или у тебя свои соображения на сей счет? – отец Иоанн наслаждался безмятежностью и собственной добротой. Покой, вполне ожиданно, снизошел на утомленную душу, как результат трехсот граммов казенной, да закуски в образе мягко притомленной картошки, густо снабженной зеленым луком, укропом, петрушкой, и чабрецом. Поэтому, настойчивость коллеги из соседнего цеха несколько раздражала. Разбавляла, так сказать, высокий градус наслаждения.
— Вот я, к слову, говоря, полагаю наш самоход, как бы, девицей на выданье, -- Иван Иванович старательно орудовал вилкой, гоняя по тарелке последний кусочек. – Аргументы таковы: «Волга», машина, колесница, повозка. В подвенечном белом платье, означающем чистоту и непорочность. Чего тебе еще, егоза? Конкретнее? Пусть будет Мария. Машина – Маша – Мария – Мириам. Логично?
-- Логично! Только не в нашем случае.
-- Да что ж такое-то?!
-- Идемте, бекицер, и вы сможете убеждать себя сами.
Совладельцы, нехотя покинули обильный стол, и отправились на автостоянку. Предмет их мечтаний блистал хромом ручек, триплексом ветрового стекла, и белой эмалью кузова. Красота слепила глаза и ласково щекотала душу. Иван Иванович нежно погладил крышу, капот, и багажник. Положил ладонь на тыловое крыло. Положил властно, уверенно, и с удовольствием. Бывало, он также касался талии своей супруги, в молодые годы. В годы давно забытых порядковых номеров. Грустная история. Сначала исчезла талия, затем матушка-попадья, потом – надежда вернуть их обеих обратно.
Жениться вторично православному священнику не полагалось. Да чего уж там… Воспоминания кружились в голове, и седая голова кружилась вместе с ними. Настроение внутри души густело меланхолическое, что было не слишком хорошо. На этом этапе питейной дистанции необходимо сделать выбор – немедленно идти спать, или же активно продолжать водкопитие. Отец Иоанн склонялся ко первому, но перед глазами кривлялась физиономия равви Иоханаана. Кривлялась и произносила неприятное:
-- Дзявчына на выданни, так вы говорите? То-то, вы ручку приложили к телу молодому, отче Иване… а? Таки, делайте смелее, чем тореадор, в бычачьем бою – проникающим движением, легко и непринужденно, под платье свадебное – шасть! Стесняетесь? Я вас умоляю! Не надо делать мне, прямо здесь, трагедию Шекспира… дело-то простое, житейское. Конфузитесь осязать, так хоть взгляните!
Батюшка присел на корточки и, покряхтывая, заглянул под задний бампер. Та, ничого особлывого, как говорится, но выхлопная труба, и в самом деле, отменяла светлый образ Марии-Маши-машины. Труба была определенно железная, зачерненная снаружи, отполированная изнутри.
Дзявчына оказалась дужым хлопцем. Возразить было нечего и незачем. Обратно, на душе стало обидно до ужаса. Совсем не за то, что автомобиль теперь выходил самцом. Подумаешь! Самец так самец, быстрый, сильный и выносливый. Тоже хорошо! Досадно, что сообщил о том Иоханаан, склочник и пакостник. Доволен собой – уел-таки старшого. Да, уел, ничего не попишешь. Куражится теперь, шут фильдеперсовый…
-- Твоя правда, раввуни. Хлопец – хоть куда! Всем хлопцам – хлопец! И тебе благодарность моя, оттого, что заметил вовремя и не допустил позора для меня, да еще, не приведи Господь, при народе!
-- Да, ну что там… ерунда пустяковая… не в этим роль играет, -- Иоханаан, неожиданно, опешил от глубокой грусти, наполнившей взгляд святого отца. В общем-то равви не был плохим человеком, но жизнь совершила над ним экзистенциальную деформацию изрядного масштаба. Еврейский мальчик, носящий под мышкой скрипку в футляре, а в руках – папку с нотами, стал мишенью для глупых острот, тяжких оскорблений, фруктовых огрызков, ледяных снежков, и прочих, детских и недетских, бед и несчастий.
Ночные слезы не шли дальше тощей подушки – жалобы взрослым были чреваты неприятными разговорами. У бабушки – сердце, у дедушки – инсульт, у тети Софы – шизофрения. У мамы – нервы и на кухне не наточены ножи. У папы – высокое давление. Папу списали по актировке раньше, чем выяснилось, что он уже папа.
Маленький скрипач завидовал сумасшедшей маминой сестре, жившей в своем отдельном мире, на обособленной душевной территории. Там все и всегда хорошо. Там слово «жид» не оскорбление, а чудна́я фамилия французского писателя. Там черта оседлости проведена по экватору. Там желтая звезда ничем не хуже красной или белой. Там крест, с четырьмя концами, не оскорбляет сторонников креста восьмиконечного. Там не топят котят, не абортируют детей, и не стреляют взрослых. Ой-вэй!
Юный слушатель хедера упрямо мечтал найти дорогу в край добра и милосердия. Нашел иешиву и синагогу. В своих ожиданиях молодой раввин разочаровался, поскольку в доме молитвы происходило то же самое, что и за его пределами. Только, с очень сильным еврейским акцентом.
На полноформатную шизофрению не хватило смелости. В крайних случаях душу врачевали мелкие подлости и внутреннее злопыхательство, пропитавшее организм. Последнее, один раз возникнув, осталось насовсем, как двести двадцать вольт в розетке. И не важно, что где-то и когда-то, хватало сто двадцать семь. Еврею – двести двадцать. При частоте в пятьдесят герц. Герц? Именно – Герц! Герц Герцович. Круглосуточно. Непрерывно. Постоянно. Не нравится двести двадцать? Получи триста восемьдесят.
-- Вы сейчас сделались очень грустный… как небо три года без солнышка… простите меня, авва… Давайте замастырим славянско-еврейский гешефт – я сыграю на скрипке, как вам никто никогда не сыграет, а вы перестаете тосковать? По рукам? Без обмана?
Никто не заметил, как исчез и вернулся, скорый на ногу равви. Селяне, уже сытые, но еще не пьяные, отдыхали в желудочном изобилии, после двух-трех стаканов крепкой, из-под сургуча. Дело двигалось к вечеру, и приятная прохлада успокаивала разгоряченные души и слова.
Тщедушный Иоханаан, закрыв глаза, приник жидкой бороденкой к ручному станку для душевных пыток и терзаний чувств. Пучком конских волос, исполнитель ударил по двум струнам сразу. Новорожденный звук вышел резким, скрипучим и очень тревожным. Смычок сполз до упора, и музыкант дал ему остыть. В ход пошли длинные сильные пальцы, яростно ласкавшие струны, тихо стонущие от сладкой любовной боли. И снова взлетел смычок, на сей раз разделенный на тридцать два кусочка, каждый со своей нотой. Несколько сумасшедших тактов, и безжалостный мучитель ушей и сердец, спрятался в мхатовской паузе. Иоханаан Давидович, перевел дыхание, усмехнулся воспоминаниям, и вновь коснулся струн.
Шаг – шаг – шаги-так-шаг – шаг – шаги-так – шаг-шаг. Звонче, ближе, быстрее. Веселая мелодия в глубоком миноре. Душа отдыхает, когда за дело берутся ноги.
В семь-сорок он
