История Лешика

История Лешика
 
История Лешика уже и в самом своем начале (едва тот приступил к рассказу) показалась мне вполне достойной того, чтобы быть занесенной в наш с другом новый, пересмотренный Учебник Жизни. А потому все слова случайно выжившего попрошайки я аккуратно перенес в свою писательскую тетрадь. В эту, с виду общую школьную тетрадку, которая в свернутом виде помещалась практически в любой из моих карманов, я старался зарисовывать мелким почерком все, что происходило со мной (с нами) за последние дни. Именно зарисовывать, потому что происходящее никак не поддавалось стандартному описанию.
Благодаря своему житейскому опыту, богатому, кстати, на редкостные события, я давно уже убедился в том, что человеческая память слишком уж несовершенный инструмент, чтобы слепо на нее полагаться: рано или поздно все пережитое обязательно забудется. Тогда как времена у нас сейчас стояли непростые, подлинно исторические, и не запечатлеть их будет сущим преступлением  перед чудом выжившими остатками человечества. Таким образом, по мере заполнения, моя скромная тетрадь все больше приобретала поистине библейскую ценность.
- Признаюсь сразу,- неторопливо начал свой рассказ Лешик,- что мое детство, да и собственно юность, мало чем отличались от ваших.- Рассказывал он в полном согласии с литературными традициями давно от нас ушедшего восемнадцатого века. На ум мне сразу пришелся писатель Филдинг, с которым сейчас вряд ли уже кто знаком.
- Совершенно с тобой не согласен,- возразил я,- мои детство и юношество были слишком уж бурными, чтобы равнять их с твоими: я то и дело сбегал из дому, из благополучной, причем, семьи. Моему другу тоже есть чем похвалиться.
- А что вы можете знать о моем детстве?- взорвалась вдруг Ням.- С восхода солнца и до его заката я видела  сплошь рисовые поля. Как думаете, почему я маленького роста? Да потому что с детства не разгибала спину.
Лешику неожиданно стало стыдно за свои необдуманные слова. Вполне вероятно, что именно из чувства стыда он в очередной раз жадно приложился к бутылке Амароне.
- Приношу извинения за неудачное начало,- сказал он и скромно, но лишь на краткий, едва различимый миг, потупил в землю глаза. После чего, как ни в чем не бывало, продолжил рассказ .
- Ранние годы своей непростой жизни,- рассказывал он,- я прожил как все: незатейливо и, в некотором смысле, даже бездарно. Разумеется, что под ”всеми” я вовсе не имею в виду здесь присутствующих.
- Так-то будет получше,- заметил мой друг.
- А теперь, будь добр, продолжай, не останавливайся,- благодушно махнул он рукой Лешику.
Скупыми на эмоции словами Лешик без малейшей утайки поведал нам о том, сколь беспечно и столь же бессмысленно проходила его юность: в безумном пьяном веселье, в глупых, порой недостойных воспитанного человека поступках. Всего этого он как-то разом стал сторониться, без всякой, вроде, на то осознанной причины. Стал задумываться о высоких жизненных смыслах, размышлять над совершенными поступками, некоторых из них даже стал стыдиться. Иначе говоря, вступил в естественную для подросткового возраста фазу жизни, которую смело можно назвать философской.
Как и многие молодые люди до него, Лешик попытался самостоятельно научиться отличать доброе и светлое от явлений зла, но полностью растерялся в процессе этих своих попыток, тем более, что подсказать ему что-нибудь дельное было некому. Он попробовал также поискать ответы на свои вопросы в толстых умных книгах, но, как и люди, книги ему, видимо, попадались совсем не те.
Изображенная Лешиком картина собственного падения, если расписать ее красками, выглядела примерно так: в виде необъятного, обильно удобренного поля. В какую сторону ни ткнись взглядом, повсюду что-то да растет и просит к себе ухода. Вечно требуется что-нибудь срочно полить, удобрить, сберечь, если речь идет о полезных культурах. Или же безжалостно выполоть, выжечь, вырвать на корню, если это пробившийся на поверхность негодный сорняк. По своему незнанию, Лешик из всего поля выбрал для ухода две близлежащие грядки, одна из которых случайно оказалась засеянной ленью, другая, по столь же нелепой случайности, завистью.
- Эти избраные мной грядки,- неторопливо продолжал свою историю Лешик,- я старательно поливал, оберегал от слабейшего дуновения ветра, не подозревая, что тем самым культивирую в себе уже упомянутые выше ужасные пороки. Корни этих неблаговидных растений невидимо разрастались под землей, расползались во все стороны, точно рачьи щупальца, придушивая один за другим ростки всего славного, что рано или поздно могло во мне проявиться. В дальнейшем мои лень с завистью срослись до полной неотличимости:  примерно так, как в неудавшейся семье порочный отец  с годами срастается со столь же порочной матерью.  И вот в моем лице вы наблюдаете теперь их случайное порождение.
- Лешик у нас писатель похлеще моего будет,- заметил я с некоторой завистью.- При первом же удобном случае попросим для него Букера.
- Весьма показательная история,- высказался в ответ мой друг, педагогическим жестом вздымая к небу свой длиннющий указательный палец.-  Лешик, невзирая на жалкий свой облик, преподал нам некий урок гражданской нравственности. Наглядно, доступными словами и образами представил, каким человеком нельзя быть.
- Как правило,- продолжал он, по-прежнему не опуская пальца,- людям свойственно обвинять во всех своих неудачах общество. Что, в общем-то, верно. Ведь всякий раз, когда упомянутое общество не справляется с возложенными на него (и добровольно принятыми) обязанностями, оно непременно валит собственную вину на случайно попавшегося ему под руку индивидума. Отчего бы тому же индивидуму не отплатить обществу равноценной звонкой монеткой?
- В нашем же случае,- продолжал размышления мой друг,- общество, каким бы убогим оно ни было,  предоставило Лешику достаточно неплохие условия для выживания в среде ему подобных. Лешик, судя по всему, принял эти условия за должное, воспользовался ими, можно даже сказать, что подписал тайный договор с обществом собственной алой кровью. После чего, в соответствии с договором, самым естественным образом завел семью, обзавелся детьми, приобрел дом, даже проделал неплохую карьеру.
- Все именно так и было,- охотно согласился со словами моего друга Лешик.
- Уже с раннего детства,- возобновил он прерванный рассказ,- я отличался особой, редкостной ленью. Все немногие домашние обязанности, возлагаемые на меня родителями, а позже и школьные, исполнял разве что из-под палки. Никогда мне не мечталось кем-нибудь стать или хоть чего-то достичь. Хотелось лишь, чтобы все вокруг навсегда оставили меня в покое. Позрослев, я попытался жить как все другие (разумеется, что не имею ввиду присутствующих), и, как ни странно, несмотря на пороки, у меня это неплохо получалось. Впрочем, не будь у меня таких ужасных порочных черт, как лень и зависть, я бы, скорее всего, не сидел сейчас рядом с вами в эдаком затрапезном виде. Умер бы наверняка вместе со всеми людьми еще пару дней назад.
- И вот как-то раз, по совершенной случайности, во время запланированной семейной прогулки в очередные выходные, взгляд мой привлек городской нищий. Приглянулся даже не сам он, ибо был грязен и внушал своим видом отвращение, а тот легкий способ, которым он зарабатывал себе на жизнь. Дни напролет он почти бездвижно просиживал на улице, всегда на том же одном месте, у старых, окрашенных в рыжее стен городского музея. Всякий раз,когда в его кепку (летом) или шапку (зимой) кидали монетку, он кивал головой и благодарил за подаяние. Таким вот образом, ничего собственно со своей стороны не предпринимая, он зарабатывал себе на пропитание, и со стороны выглядел человеком вполне умиротворенным и даже в чем-то счастливым.
- Я прекрасно понимал,- продолжал Лешик,- что жизнь попрошайки, какой бы изумительной она ни казалась с виду, на самом деле далеко не сладка. У попрошайки не может быть семьи, вроде моей, и уж тем более приличного дома с двумя автомобилями в гараже. Все свои дни он обязан, как прокаженный, проводить на улице, побираясь в любую погоду, возможно, что и в шторм, и в жуткие морозы, невзирая на дурное настроение, плохое самочувствие и прочие обстоятельства. Все это я, как уже сказано, прекрасно понимал, и все же вдруг почуствовал к побирушке необъяснимую зависть, совладать с которой мне оказалось не под силу.
- Сам я отдавал труду каждый божий день, если не считать выходные, тянул, как мог, семью, выбиваясь иной раз из последних сил. И потому одно лишь присутствие рядом с собой подобных попрошаек (а их много, они повсюду) казалось мне оскорбительным. Но казалось так до тех лишь пор, пока я внезапно не осознал, что на самом деле втайне завидую этому городскому нищему. А осознав , понял, что мне по душе беспечная жизнь этих загадочных людей, и что я попросту рожден для подобного существования, свободного от моральных долгов и условностей.
- Будучи человеком упрямым и настойчивым ,- продолжал Лешик,- в чем-то даже решительным, в один из ближайших выходных я сел прямо с утра побираться на пешеходной улице города Роскильде, что в тридцати километрах от моего дома. И хотя переоделся в самую скверную одежду, какая только нашлась, и изобразил на лице крайне жалостливый вид, подали мне ровно столько, чего  едва хватило, чтобы оплатить дорогу и горячую сосиску из киоска.
- Очень скоро я обнаружил, что попрошайничество, несмотря на свою малую привлекательность, представляет собой вполне серьезный род деятельности, сравнимый, скажем, с актерством. Выяснилось, что у попрошайничества, как и у всякого искусства, существует неимоверное число приемов и техник. Не стану утверждать, что испробовал их все, поскольку это невозможно: ведь сколько существует на свете попрошаек, столько и различных оригинальных подходов к этому виду заработка. Время от времени я выбирался в крупные города вроде Копенгагена, Нэствида или Роскильде, и, прогуливаясь по улицам, внимательно наблюдал за тамошними нищими. Увиденное и осмысленное в подробностях записывал в блокнот, которых со временем у меня стало несколько.
- Многое из увиденного я с интересом первооткрывателя опробовал на себе. Повязывал не раз темной бархатной лентой свой правый глаз, будто он был незрячим, однако вскоре отказался от подобной практики: хотя в таком виде подавали больше, глаз затем с трудом снова привыкал к свету, и никак, на мой взгляд, не стоилa пара сотен лишних крон подобных мучений.  Носил руку на груди так, точно она была сломана. Раскладывал перед собой видавший виды деревянный костыль. Одно я хорошо для себя уяснил: чистому и хорошо одетому нищему подают, как правило, не так щедро.
- В семье тем временем мои отношения с женой вконец разлаживались,- продолжал Лешик,-  ведь практически все выходные дни я проводил вне дома. Пусть ошибочно, но и не без причины, моя супруга предположила, что я охладел к ней и завел себе женщину на стороне. Чтобы хоть как-то исправить ситуацию, я вместо выходных стал побираться на неделе, в обычные будние дни, заранее смирив себя с тем, что в простые дни подают много меньше. Приходилось к тому же то и дело отпрашиваться с работы, сказываясь больным.
-