Летнее утро плавно перетекло в полдень пока во дворе и доме Федора была суета. Сам Федор вполоборота сидел на лавке у дома и сквозь окошко смотрел как хлопочут соседки в кухне, собирают посуду, позвякивают ложками и стаканами, таскают ведра с узваром и выварки с пирожками, наваристым бульоном для лапши и большими пакетами ещё какой-то снеди. Федор достал сигареты и, чиркнув спичками, вдруг вспомнил, как впервые закурил в четырнадцать лет, найдя отцовы сигареты в серванте, и как била его мать ремнем и приговаривала:
-Не дракон - не кури, не дыми! Нечего дымить — не паровоз!
Но это не отвадило, и вот уже четвертый десяток лет, не смотря на кашель, слабеющее сердце и прочие явные изменения от никотина, он курил. А иногда и выпивал крепкую, ящик которой заносили в дом прямо в эту минуту. Мужчина затянулся и отвернулся от кухни, глядя сквозь редкие прутья забора вдаль, на дорогу, а считай что в никуда. Опять пришли воспоминания, как уходил он из дома подаваться на работу в город. Уходил молча, насуплено, под плач и ругань матери. Федор плюнул в сердцах: да что ж это такое? Чего не коснется его память, всё разлад с ней вспоминается! Не было что ль хорошего меж ними? Всё же мать и сын. Федор попытался ещё поворошить память, избегая вспоминать плохое, но ничего не вспоминалось.
-Федюнь, - окликнула его соседка тётка Нюра. - Ты б пошел да возле неё посидел бы. Через час в церковь же повезем отпевать. А она тебя так ждала, всё вставать пыталась да идти встречать рвалась.
-Да, сейчас. Докурю и приду! - закивал мужчина, отводя глаза.
Но едва дотлевала одна сигарета, Федор закуривал другую. Так и не пошел в дом посидеть рядом с покойницей. Не страх мертвого человека смущал его и не горькая боль в душе держала подальше от навсегда уснувшей матери, а бесконечная пустота, взращенная, выхоленное в его душе ссорами, с обидами, с постоянными упреками, замечаниями и укоризной, что высказывала она ему. Что не выучился, не захотел строить карьеру. Что жизнь свою жил, как черновик писал. Что вялый, безучастный к своей судьбе. Даже сейчас звучали в ушах, где-то из глубоких закоулков мозга, нотки материнского голоса, привычно резкие и высокие, летящие в его равнодушное лицо на повышенных тонах.
После того, как отец ушел к другой, мать, испугавшись, что не справится с подростком сыном, стала доставать его придирками. То не то сделал, то не там встал, не туда и не то положил. А он лишь щетинился и ждал совершеннолетия, чтоб уйти из дома и искать свое счастье в жизни, без нотаций и скандалов. Да не тут-то было! Федор был не то чтоб красавец, но видный и статный мужчина. Девки гроздьями вешались, но ни одну не позвал замуж, ни одной не предложил стать женой. И лишь потому, что в каждой мерещилась ему мать. В каждом женском голосе слышал Федор нотки её голоса. И как он не старался найти себе жену, ничего не получалось. Оттого видно и судьба сложилась у него бродяжья. В армии попал на флот, потом долго ходил по морям и океанам, списавшись на берег пересел за баранку и теперь посуху дальнобоем продолжил странствовать по миру. Вроде был окружен друзьями-товарищами, а по сути всю жизнь один как перст.
Из грустных дум вывела его собака Альма, лизнув пальцы, держащие потухшую сигарету. Мать завела себе собаку года три назад. Щенком подобрала где-то у дороги и выходила, вынянчила. Требовала одинокая душа старой женщины хоть на кого-то изливать свое тепло и любовь, пока сын домой глаз не кажет. Вот Альма ей и подвернулась. Она пусть и дворовая псина, но ладная, можно сказать красивая: вся огненно-рыжая в темных подпалинах. Точно бастард чьего-то породистого кобеля. Это и в уме собаки сказалось. Необыкновенно сообразительная и ласковая была Альма. Вот и сейчас почувствовала какими-то своим шестым собачьим чувством, что Федор не просто так сидит и в дом не идет, а что гложет его изнутри что-то тяжелое и темное. Такое, как мучительная обида на ту, кому уже не выскажешь, с кем уже не помиришься. Но Федор не любил собак. Он вообще не особо любил домашних животных.
-Фу, пошла! - легонько, но уверенно хлопнул он по морде собаки. Альма чуть присела на задние лапы, отшатнувшись от него, но не ушла. Постояв с полминуты, переминаясь с лапы на лапу, сначала села около него, а потом и вовсе улеглась у самых ног.
По дороге мимо дома сновали редкие машины, проезжали рейсовые автобусы да носились мальчишки на велосипедах. А Федору вдруг вспомнилось, как ругала его мать в отрочестве, что погнул колесо велосипеда. И как долго не давала денег на новую резину для колеса. Это сейчас он взрослый и понимает, что денег тогда впритык было. Кривизну и погнутость Федор с приятелями выровнял, а ездить без покрышки не мог. Как и стоял велосипед добавляя своей увечностью ещё больше укора к материнскому. И шевельнулась опять давняя горечь и плеснула в сердце яд.
-Ты ж погляди, - тихо проговорил мужчина. - Мне уж за пятый десяток перевалило, а всё не остынут старые шипы, всё жгут...
-Ты с кем разговариваешь? - окликнула его опять тётка Нюра.
-С Альмой... - чуть смутившись от того, что его застали врасплох, соврал Федор.
Собака же услыхав свое имя тут же поднялась, виляя хвостом, потянулась мордой к мужчине, прижав уши и заглядывая в глаза:
«Вот я, рядом с тобой! Вот я здесь! И верность моя, и преданность, и любовь безмерная, всё здесь!» - казалось говорили глаза собаки. Но Федор опять фукнул и уже ощутимо хлопнул рукой по её по морде. Альма взвизгнула, опустила голову и побрела за угол дома.
Через несколько минут подъехал оранжевый ПАЗик с черной полосой по бокам — катафалк. Парни, что покрепче, пошли в дом выносить покойницу. Федор тоже было сунулся в дверной проем, но волна, пришедших проститься, оттеснила, а потом вовсе отодвинула на самый край людского потока, к тем, кто пришел поглазеть. Отступая назад не глядя, нечаянно наступил на собаку. Альма громко взвизгнула
-Что ж ты, проклятущая, под ногами вертишься, - сердился Федор.
На звук многие обернулись и заторопили мужчину, чтоб успел в ПАЗик сесть, проводить в последний путь. Дорога до церкви была недолгой, но в нагретом на солнце автобусе было мучительно жарко, а в открытые форточки залетала пыль, суша и перша в горле. Аромат живых цветов, что богатым саваном укрывали покойницу, душил и мутил Федора. Он старался не глядеть в лицо матери, всё отводил взгляд. И всё же на краткий миг его взгляд зацепился за черные, как смоль, брови на её бледном желтоватом лице, привычно сведенные к переносице. Даже после смерти, всё ещё чем-то недовольные и сердитые, они были насуплены. И потом в свечах, что колеблясь горели и потрескивали на отпевании, в тусклой позолоте святых, безучастно глядящих на скорбный ритуал, в потных спинах могильщиков, в тарелке с лапшой и в стакане с водкой виделись ему эти брови.
До заката дом был полон людей. Но вот их поток схлынул и остались только некоторые соседки, помогавшие убрать после поминок, перемыть посуду, навести в доме порядок, да засветившие лампадку перед старой фотографией покойницы. В тугих темных сумерках разошлись и они, оставив Федора одного. В наступившей тишине, обезголосившей, обезлюдевшей, ему стало немного легче. Сидя на диване в комнате, бывшей когда-то материной, он озирался по сторонам и разглядывал её, как будто увиденную впервые. Шкаф, трюмо, пара полок с книжками, всё больше его школьными, оставшимися в этом доме по неизвестной причине. Плетеная корзина с вязанием, часы с громким ходом, стол под старинной плюшевой скатертью да три стула рядом. Четвертый Федор когда-то развалил да так и не починил. Где ж он, стул-инвалид? Наверное в сарае. Старый сервант с мутноватым стеклом на дверцах, хранящий в своей утробе рюмки, чашки для гостей, блюдо под праздничный пирог да тарелки, что не в ходу каждый день. Всё знакомо с самого детства. Как будто и не прошли десятилетия через эту комнату, минуло время её, уберегло от ветхости, от износа да от тления. Федор встал и подошел к серванту и заглянул внутрь, на дальнюю зеркальную стенку.
Ему в глаза смотрел тяжелым взглядом угрюмый человек. Федор пытался уловить скорбь или тоску, но только ненависть и угроза сочились черным ядом из каждого зрачка. Мужчина попытался улыбнуться сам себе, но вышел лишь грозный оскал. Федор вздохнул, расфокусировав взгляд отвлекаясь от собственного отражения, и случайно заметил старый альбом в углу серванта. Со страниц увесистого альбома на него глядели молодая женщина с мальчиком на руках и высокий красивый мужчина с ней рядом - отец. На другой странице эта же женщина с букетом цветов и в нарядном платье — первомай. Вот их опять трое и они обнимают друг друга: мать, отец и сын. Вот серьезный отец, улыбающаяся мать и жмущийся к ней сын с букетом и портфелем — первый класс. А вот уже они только вдвоем: мать и сын. Она держит его за плечи и положила голову на подросшую макушку, улыбается, но мальчик смотрит хмуро, из-подо лба. Федор листал и листал, переворачивая страницу за страницей и на него выплескивалась яркая, многогранная, настоящая жизнь, которую он забыл. Он забыл, когда мать улыбалась, он забыл, когда радовал её. Он забыл, когда радовался сам. Что-то новое щемящее тоскливое прорезало сердце мужчины, как-то безвозвратно грустно стало на душе. Из всё той же памяти, что хранила нотки голоса с упреком, вдруг вынырнул материнский смех, такой родной, такой веселый. И его смех — ещё по-детски звонкий и чистый. Всё в прошлом... Ничего не вернуть и не с кем вспомнить. Хоть что-то вспомнить из прошлой жизни, наполненной светом и теплом. Кого винить за упущенное счастье?
Федор почувствовал, что к горлу подкатывал комок. Удушливый комок, грозивший вылиться слезами. От этого мужчина почувствовал злость. Ярую, отчаянную злость. Он захлопнул альбом с силой и швырнул его на стол, отчего тяжелая скатерть пошла морщинистыми волнами. Не глядя на альбом, мужчина схватил сигареты и спички, порывисто распахнул дверь, чтоб выйти во двор. Что-то смутное отскочило от двери и задышало песьим дыханием. Альма. Она молча сидела и ждала его на улице. Чтоб при появлении его быть первой, кто его встретит, кто ему выкажет свое участие и сочувствие. Но Федор, всё еще гонимым необъяснимой яростью, лягнул в темноту ногой и пнул во что-то мягкое, во что-то живое. Живое взвизгнуло и протяжно заскулило.
-Тварь! - закричал он. - Ты вымотала мне все нервы сегодня!
[justify]Он окинул взглядом тьму двора. Ничего не видно. Ночь обступила его
Да, к сожалению, в жизни так бывает. Детские обиды отравляют жизнь и разрушают психику. Очень крутой рассказ. Горько. Правдиво. Прочитал с удовольствием.
Примите мой поклон. Вы - Мастер.
Но, дочитать не могла... Безумно жаль ни в чем не повинную собаку.
Холодно на душе стало. Уже не могу читать такое.
Это ее раз - доказывает: Вы - мастер. Помимо безупречного владения словом, ее и полное погружение в описываемое.