станет». Другие отнеслись к его выходу с насмешкою: «А этот, видать, силой соревноваться вышел, ему бои гладиаторов подавай!». Третьи с тревогою: «Сказать что недоброе хочет… музыкантов припугнуть, чтоб знали на случай победы, кому здешние сокровища нужнее», «Не к добру, не к добру это…»
Но все эти разговоры остались далеко позади, как только зазвучали гитара и мелодичный басистый голос великана. Будто бы вознёсшись в далёкие вершины, он пел о ком-то, кто был ещё дальше, говорил о ней с ветром, с горными высями, с духом времени, путешествовал и в прошлое, и в будущее в стенах заброшенного замка… но всё не находил её. И в конце повстречал он одинокого старца, живущего в том замке. Луч света простёрся между ними, и голос смолк. Тонкими гитарными переливами, в коих печаль сливалась с радостью, увенчалось дивное погружённое в себя пение. Далее великан пел о простых радостях жизни, о том, как гуляли юные девицы в саду; вёл рассказ об одиноком старичке, который больше всего на свете любил вино и цветы; а после о говорящих цветах, которые знали столько историй, сколько не знал ни один человек – им очень хотелось поделиться ими с каждым, кто шёл через луг, однако только для того, кто слушал сердце своё, могли донестись их беззвучные голоса.
Когда выступление закончилось, публика принялась аплодировать. Она аплодировала так, словно мощью оваций стремилась разрушить некий сдерживающий её барьер. И ничего более необычного не видели в своей жизни те, чьи лица вместо недавней враждебности сейчас выражали откровенное изумление. Да и как можно было не изумиться?
Вдоль стены Колизея продолжали один за другим вспыхивать факелы. И, наверно, впервые их цепь замкнулась, образовав круг. Реакция публики от этого ещё больше усилилась. Впрочем, что касается того, кто её вызвал, то к этому моменту на сцене его уже не было.
Следующий музыкант – совсем ещё юный паренёк (одетый небогато, худенький, - и на фоне худобы особую роль играла большая копна светлых волос) – являлся, как ни странно, представителем дворцового искусства. Стоит отметить, мало кому из тех, кто не сомневался в победе последнего (независимо от итогов состязания), он был известен. Судя по некоторым слухам: в высоком обществе его – выходца из семьи ремесленника – считали изгоем (того-де он сам добивался, чтобы иметь отличия от других). Так что едва ли возлагали на него большие надежды.
Однако виртуозная, - но оттого не менее чувственная, а порою просто самозабвенная – игра с лёгкостью убеждала в том, что на сцене, хоть и малец с неказистой внешностью, но определённо мастер.
И в очередной раз цепочка огней, окаймляющая верховье гигантской чаши, не имела, или почти не имела, пробелов. Следя за тем, как она выстраивается, зрители Колизея горячо и бурно поздравляли закончившего выступление музыканта. А юноша, принимая их поздравления, выглядел так, будто бы не понимал, что происходит, не верил своему счастью.
В заключительной части фестиваля, в то время, к которому у многих зрителей сложилось мнение, что ничего необычного уже не произойдёт, поскольку и так произошло слишком много, на сцену поднялась высокая, стройная светловолосая девушка, темноволосый, смуглый мальчуган и девочка с длинной русой косой. У каждого был инструмент, а паренёк, которому наверняка не исполнилось и тринадцати, поднимал на сцену аж три инструмента.
Эти трое выглядели даже страннее, чем худощавый малец с большой копной волос, ибо всего больше походили они на призраков, странствующих по миру. Народ в Колизее притих. А когда заиграла музыка и запел голос, стало ещё тише, как будто тихамодальская чаша вдруг опустела.
Тихий, пространный мотив, льющийся из двух струнных, светлым таинственным призраком облетал стены Колизея, словно бы окутывая их прозрачным сном. Голос, не иначе как сотканный из тонких небесных нитей, уносился в незримую даль, и всё смолкало пред ним. Песня не имела слов, но, как казалось, никакие слова и не могли изъяснить её суть.
Следующее произведение было гораздо ближе простому слушателю. В нём звучал призыв лета, танца, радости. Вся песня от начала и до конца исполнялась хором, под бурное аккомпанирование струнных.
Третье было выполнено в духе второго, оно как бы являлось его продолжением, с той только разницей, что не имело вокальной партии. Музыка была столь живописующей, что могло послышаться в ней журчание родника, трели опьянённых нектаром свободы и лета птиц.
Четвёртое, последнее, мало походило на два предыдущих. В нём голос девушки вновь уносил прочь от земли. И вместе с тем мотив оставался тёплым и близким. Путешествуя по таинственной, населённой одними стихиями стране, странница пела о призраке любви, который неизменно сопутствует ей, но никогда при этом себя не проявляет. Этот призрак убережёт её от разбушевавшихся стихий, не даст ей затеряться в неведомой безлюдной стране; способный проникать в будущее, он укрепит её веру в настоящем. Но сможет ли этот призрак пройти вместе с ней сквозь ледяной холод перемен, или же суждено ему навеки остаться в прошлом? Где проснётся странница после долгого холодного сна: вернётся ли она в тёмный и загадочный мир, где властвует магия, или её будет окружать мир, полный света и любви?
Певицу звали Аманда. Та самая дева, о которой ходил слух, будто она дьяволица и будто бы красота её нынешняя – не данная ей от природы, а краденая. Однако по тому, что творилось в Колизее после её выступления, можно было решить, что ни народ, ни судьи слыхом не слыхали о ней и прямо сейчас готовы присудить ей победу.
А меж тем осталось только двое музыкантов. Один из них всем хорошо был виден, ибо – по причине того, что выступившие усаживались за теми, кто выступил перед ними, – он сидел обособленно и ближе всех к сцене. Второй же – по причине своего опоздания – только что и почти чудесным образом (ему не только открыли подпёртые толпой ворота, но и помогли пройти вперёд) появился внутри Колизея. Всеобщий неугасаемый восторг и интерес, с которым публика ждала выхода на сцену того, кто всего минуту назад был последним, перерос вдруг в ликование, когда выяснилось, что он не последний. И, конечно же, больше всех ликовали те, кто знал этого неторопливого и вечно опаздывающего музыканта, старого крестьянина по имени Джо.
Но, судя по всему, не тороплив был и молодец, собравшийся было уже подняться на сцену. Он вдруг остановился и продолжил действия лишь после того, как старик приблизился и в ответ на его предложение выступить первым, сделал уступчивый жест.
Музыкант был статен и красив. У него были длинные тёмные волосы, которые прижимались к затылку и плечам налобной повязкой. Словом, внешность его (не иначе как в совокупности с благородством и дружелюбием) могла и без музыки порадовать зрителя. Однако… последний и не представлял, что его ждёт.
Понадобилось несколько человек, чтобы поднять на сцену с десяток безразмерных мешков, в которых находилось то, на чём молодец собирался играть. В мешках, на удивление многих, были барабаны и подставки для них. Правда, в восторг пришли уже далеко не все зрители, - ибо возможно ли исполнить какую-либо музыку на одних барабанах?.. Хотя стоит при этом отметить, до злых реплик дело на сей раз не дошло. И начало выступления предварило полное затишье, готовое к тому, чтобы смениться чарующей магией звука.
Раскаты глухих ударных мягко, мелодично и, в то же время, властно вплыли в пространство тихомодальской чаши и распространились в нём. Особенность их магии заключалась в том, что она оживляла предания, была способна пробудить древний дух Колизея, запечатлённый в его таинственных настенных гравюрах, внушить слушателю чувство того, что он находится в ином времени и месте. Удивительно, как музыканту, играющему на «самом немузыкальном» инструменте, так легко это удавалось! Монотонные раскаты сменялись звонким каскадом, который чем выразительнее становился, тем больше возвращал слушателя в настоящее. И на протяжении всего произведения они чередовались. Вместе с тем ритм постепенно нарастал, и их чередование ускорялось. Казалось, приближается апогей. Но это не было движением к завершению… Скорость стала невероятной, что, однако, выражало не скоротечность, а постоянство, не мимолётное, хоть и исполненное силы, торжество, а безмерность некоего действа. И коль то была схватка прошлого с настоящим, она никак не заканчивалась победой одного над другим.
Но вот ритм внезапно изменился, и вновь музыка напомнила раскаты грома, только на сей раз звучащие вдалеке. Вызванное к жизни прошлое возвращалось вспять. И долгие неразборчивые дроби в конце – точно ещё остающееся от него, но тоже уже исчезающее эхо…
Молодой человек вышел из-за напоминающей свалку горы барабанов, которая до сего момента делала его невидимым, откланялся в каждую сторону, оглянулся на то, что только что служило подспорьем его ощущениям, - как бы гадая, насколько всё происшедшее было реальным, - после сего взглянул на небо, чему-то улыбнулся и сделал ещё один, на сей раз глубокий поклон.
Барабанщик был представлен Анисионом из Вальховы, града, уже неоднократно упоминавшегося во время фестиваля и приведшего своими именами в недоумение многих тогдашних знатоков искусства.
Сойдя со сцены, музыкант не присоединился к остальным выступившим, а сел на прежнее место, подле старика.
Волнения не стихали, даже наоборот, ибо произошло намного больше, чем ожидали от фестиваля; и то был ещё не конец!
Последний музыкант, впрочем, явно не спешил выступить. Даже когда шум заметно поутих, он продолжал сидеть. Видя это, публика нашла в себе возможность затихнуть вовсе. Но, как оказалось, старик Джо так заслушался, что просто забыл, для чего проделал долгий путь. И если бы Анисион не напомнил ему об этом, он бы, вероятно, ещё долго не сдвинулся с места. Но Анисион не только напомнил, но и помог старику определиться с тем, что ему нужно делать.
- Старею, сынок… вот уж до чего забывчивым порою бываю, - сказал Джо заботливому молодцу и душевно с поклоном поблагодарил его.
Однако, стоя посреди сцены, старик выглядел растерянным. Тогда, чтобы помочь ему обрести почву под ногами, музыканты дружно встали и начали всячески его поддерживать. И как-то неожиданно, когда к поддержке начала потихоньку приобщаться и публика, раздались первые ноты музыки.
