Меня он взял на роль художника Рябовского. Неприятная, эгоистичная личность, от нечего делать закрутившая интрижку с главной героиней. Мне не нравился герой, я не видел роли, но режиссер почему–то был уверен, что я справлюсь с ней. Самому же не отказываться от роли меня упросил наш главреж, не знаю, уж, по каким причинам.
Меня взяла досада, я решил играть плохо, Так плохо, чтобы режиссер сам попросил меня уйти. Хороший артист должен уметь играть плохо. А я мнил себя хорошим артистом.
Дело шло на лад. Играл я отвратительно, всем своим видом показывая, что мне глубоко ненавистен и неинтересен мой персонаж. Режиссер хмурил брови и кусал губы. «Ничего, – думал я злорадно, – еще немного и я тебя дожму».
И в один из дней, когда – по моим расчетам – он должен был обрушиться на меня с гневом и отстранить от роли, все произошло с точностью до наоборот.
Он – тонкий, легкий, высокий вспорхнул ко мне по маленькой лестнице сцены. Я запомнил это его движение: парящее – оно соответствует природе искусства.
Он подсел ко мне, и в глазах его сверкнуло что-то рысье. Горячая роскось глаз, широкие скулы, короткий толстый нос, вообще в облике проступало что–то монгольское, и меня обожгло мгновенно: «Воин! Ратник. Этот не отступится».
– Поймите, – голос его был вкрадчивым, как у восточного владыки, – ведь Рябовский – один из главных героев. Он как зеркало, в котором отражается никчемность героини. Своим равнодушием, даже цинизмом он подчеркивает ее ничтожность. Покажите это. Вы можете.
– Как? – я старался быть безразличным.
– У вас в руках ключ, неужели вы этого не видите? Разгадка и его и ее характеров, вообще всех их отношений, даже жизни. Когда она приносит этюд и просит его посмотреть его. Просит робко, заискивающе, как только может вымаливать внимание женщина, которая чувствует, что к ней охладели: «Я принесла вам этюд». Реплику!
– Я принесла вам этюд... naturemorte. – партнерша подала реплику точно по Чехову – робко, тонким голоском.
– Что он говорит? – два рысьих глаза впились в меня, мне даже показалось, что я слышу дыхание не человека, а зверя.
– А–а–а... этюд? – пробормотал я.
– Дальше!
– Naturemorte... первый сорт, курорт... чёрт... порт…,– я подавал реплики машинально.
– Дальше!!
– Это мило, конечно, но и сегодня этюд, и в прошлом году этюд, и через месяц будет этюд... Как вам не наскучит?
– Вот! – глаза его сузились до предела. – Отправная точка! У Чехова ничего не бывает просто так! Обычные слова, но одной фразой он очертил ее сущность, подбил итог так сказать: она никчемность, пустышка, нахватавшаяся по верхам разных идей, мнений, увлечений. И ни одно из них не затрагивает ее души. С добросовестностью бездарности она будет штамповать один за другим этюды, зарисовки, картины и все они будут мертвы и холодны, как она сама. Ей нужно прибиться к чему–то талантливому, яркому, живому, чтобы почувствовать себя живой, как озябшие люди прислоняются к печке, чтобы согреться. Покажите, донесите это до нее!
Не знаю, как у меня получилось произнести свою фразу, только партнерша после нее заплакала. Режиссер вернулся на свое место. Он был доволен как сытый тигр.
– Рысь, вы говорили, – заметила ученица.
Он усмехнулся. Ученица была красива: светло–шоколадные волосы, хрупкое, но сильное тело, царственная осанка. И талантлива. «Такая должна быть примой, – мелькнула мысль, – быть Корделией, Джульеттой, пока не придет пора играть Гертруду. Должна быть примой… если дадут. В театрах своих прим хватает, могут сожрать и не подавиться…»
– Неважно. Кто–то из отряда кошачьих, – улыбнулся он.
Спектакль мы отыграли при полном аншлаге. Публика, критики и наша труппа были в единодушном восторге. А такое случается редко. Режиссер получил заслуженные лавры и больше ничего не ставил в нашем театре. Его приглашали в другие, он пользовался большим успехом. Сейчас он очень известен, но я не буду называть имя. Скажу только, что считаю его самым лучшим режиссером из всех, кого мне приходилось встречать. Он умел одновременно видеть целое и быть внимателен к деталям, а самое главное – мог подчинить их общей картине, извлечь из актера то, что ложилось в рисунок роли.
Спектакль полтора года не сходил со сцены. Потом пошла череда юбилейных дат, нужно было срочно готовить к ним что-то новое. Наш спектакль игрался все реже, потом его и вовсе сняли. В новых постановках меня занимали, но нечасто. А самое печальное, что я уже не мечтал ни о Гамлете, ни о ком другом. Как говорится, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но плох и актер, который не мечтает о роли Гамлета.
– Почему? – в голосах учеников слышались недоумение и обида.
Он как будто ждал этого вопроса. Опять эффектная пауза: снисходительная усмешка в усы. Вскинулся черный глаз, взорлил над ними. Дети, что возьмешь…
– Потому что… Рябовский! «Это мило, конечно, но и сегодня этюд, и в прошлом году этюд, и через месяц будет этюд...» Перекроила меня эта роль. Ударила как молнией. Осознал в одночасье, что все, что сыграл и сыграю, будет клише, профессиональные наработки, не более. Хороший технарь – еще не художник. А я был технарь. Это трудно понять, особенно когда ты молод, и жизнь улыбается тебе. Еще труднее признаться себе в этом. Признаться, значит принять. Я принял и через четыре года подал заявление об уходе. Думаю, что сделал правильно.
Главреж не хотел меня отпускать. Спросил: «Вы уверены?» Я кивнул.
Он видимо что–то почувствовал, или прочел в моих глазах, вздохнул и подписал бумагу. Он был хорошим психологом, я ему благодарен.
Но профессионализм остался со мной. Поэтому вы здесь. Художников из вас я сделать не смогу – не сподобил Господь, тут уж надо такими родиться, а вот дать вам в руки кисть и краски, с которыми вы будете творить свои бессмертные артистические полотна – пожалуйста. Тут я, кажется, годен.
– Ну–у–у–у, – зашумели юные, неуверенные голоса, – это не так. Вы, вы настоящий артист, вы…
– Знаете, кем я мечтал стать в детстве? – спокойно перебил он. – Гончаром. Или стеклодувом. Мог, не отрываясь, смотреть, как под руками мастера на гончарном круге рождается кувшин, или выдувается ваза. По моему, самое прекрасное – быть причастным к рождению красоты. Ну, а если, не дано мне расписывать кувшин или вазу узорами, так пусть этим занимаются другие. Я не в обиде. Главное, что эти кувшин и вазу сделал я. Как вы считаете?!
И усмехнулся в серые от дыма усы.
Рядами корешки глядят с широких полок,
Под скрип земной оси, развёрнуты торцом.
Работает гончар – и танец глины долог.
И обжигая Мир, Он кажется Творцом.[sup]2[/sup]
Очень профессионально - во всех смыслах! И с учётом знания актёрского мастерства!