(*)
– Вести с земли…– Бардо самому не нравится то, что он должен сказать, но выбора нет: он стоит не только перед своим старшим братом, и неважно, что этот самый брат с удовольствием забыл бы об их родстве, но перед своим Царём, а это уже куда важнее.
Может быть всего важнее, что даёт море.
– Ну? – Сигер усмехается, он явно не ждёт ничего хорошего, да и будь его воля, он даже Бардо бы не принимал, но тот, о, наглец, появился тогда, когда тут были и знатные представители, и кое-кто из слуг с сомнительной преданностью, да ещё и с такими вестями…
Хотелось, надо признать и это, Сигеру, чтобы Бардо вообще не вернулся, чтобы остался там, где родилась часть его крови, осквернившая Море, но то самое доброе Море притащило его-полукровку, к Морскому Царю, признало, бедное, за своего!
Бардо знает настроение Сигера. Тут нет ничего нового. Он не Эва, которая хоть как-то умеет таить свои настоящие чувства, нет, Сигер всегда открыт к презрению и даже не считает нужным его прикрыть, ни к чему, мол, Царю, подобное.
И неважно, что Царём он стал совсем недавно, а вот то самое неприкрытое презрение в нём давно уже живёт.
Чувствует Бардо настроение Сигера, но долг свой всё равно выполняет и перессказывает мрачно, но минуя собственные мысли, точно и быстро всё то, что передали ему людишки с земли, с той самой земли, где оставалась половина его корней, навсегда отделяя самого Бардо от истинных наследников моря.
Сигер слушает молча. В глазах – торжество. Он ещё не знает последнего, малого, казалось бы, факта, но уже видит блестящую штормовую весть: Эва, ваша царевна Эва, наша мятежница, дочь почившего Царя, вступила в сговор с сухопутными и выдала наши сокровищницы!
Он уже видит эту весть и ждёт, что Бардо сам произнесёт её имя. Тот не догадывается, однако, или же делает вид (Сигеру кажется что здесь дело в природной несговорчивости сухопутных, к которым Бардо, без сомнения, будет относиться до исхода в пену морскую), и рассказывает, не упоминая её.
Сигер не удивлён ответу, той части, что звучала торжественно и уже привычно: люди не знали за что гневается на них море, ведь море вроде бы как само предложило им часть своих сокровищ!
И как тут не поразиться в очередной раз наивности сухопутных душонок? Неужели ни у кого из них не возникло ни вопроса, ни тени его, ни сомнения малого? Неужели никто не подумал: а почему вдруг Море сокровищами своими делится? Да ещё и с кем? С землёй?!
Смешно, нелепо, безрассудно или же расчётливо?
Сигеру приходит вдруг в голову странная мысль: а не темнят ли вечно эти сухопутные? Не привыкли ли они выпутываться из любых передряг почти незамаранными, благодаря одному тому, что сила, истинная сила, не считается с людской наивностью и только вздыхает – надо же, учудили!
А сухопутные и не при деле вроде как! Знать не знаем, дали – взяли, вопросов не задали, ничего в защиту более сказать не можем, а насчёт иного, той же щедрости внезапной и непонятной не подумали!
Может же сухопутная душонка не подумать? Какой с нее, слабой, спрос?!
– И кто же предложил им наши сокровища? – Сигер уверен, что сейчас будет тот самый удар по репутации Эвы, ведь только ей, очевидно, хватит наглости, чтобы прийти к врагам Морского Царства и сокровища своего же дома предложить.
– Они не знают имени посланника, – признаёт Бардо и становится ещё более бесполезным в этом признании.
– Посланницы, – поправляет Сигер.
– Посланника, – возражает Бардо, не улавливая сути. – Они говорят, что к ним явились из моря, какой-то полубродяга-полушут-полупоэт, они решили, что это шутка. Но он сказал о сокровищах, сказал, как найти…
И путь ему указывала мятежница! Сомнений нет! Но мятежница не пожелала выйти из воды. Люди не умеют лгать, тут можно не сомневаться.
На мгновение Сигер теряет самообладание, но снова овладевает собой: какая кому разница что сказали на самом деле эти сухопутные? По всем водам – большим и малым, бурным и покойным пойдут вести о том, что царевна Эва выдала сокровища своего же Царства врагам!
Потому что так нужно Сигеру. Потому что Эва выбрала путь непокорности и должна теперь быть уничтожена. Теперь точно должна. Но прежде нужно выбить из народа, который доверяет Сигеру, даже намёк на поддержку мятежницы!
Она – дрянь. Она – зло. Она – предатель! И это должно стать звучанием всех вод.
– Сухопутные готовы извиниться, если Морское Царство того желает, – заканчивает Сигер, – но они не признают своей вины в полной мере и называют себя обманутыми, ведь их уверили, что сокровища можно брать спокойно, что их дарует им море. Возвращать их они не собираются, называя это платой за открывшуюся им правду.
Сигер хохочет. Сигер ненавидит сухопутных. Сигер презирает их, но в глазах окружения он не находит поддержки. Что ж, это он понимает – он выглядит безумцем, хотя безумен совсем не он, а все они, не понимающие, как изворотливы сухопутные! Как жадны! Как не желают они расставаться с тем, что далеко не их по праву, а было украдено.
– Мой царь, – Бардо склоняет голову, – они сожалеют.
Сожаление? Чего оно стоит? Вот была бы у них засуха, или, напротив, потоп, они узнали бы что такое настоящее сожаление. Но Эва тут хорошо прибереглась: не считаясь с сухопутными, она легко и дважды поставила их под удар. И если из-под первого удара они выползали, отбиваясь тем, что им обещали сокровища Моря, то из-под второго…
Будь Сигер прежним, он бы немедленно повёл бы воды на карательный шторм, разбил бы и берег, и землю, и вдребезги многие жизни. к чему бы это привело? К тому, что придворные и народ увидел бы: Царь не в себе, царь жесток!
А если не примет он мер? Царь слаб! народу не угодишь, и Эва загоняла брата в ловушку, не оставляя ему никакого отступления. И будь Сигер прежним, он бы попался бы! Но у него не было больше никого из по-настоящему близких, смешно, но Эва была той, кому он почти верил! А теперь? А теперь тишина в водах – всё замирает в ожидании, ждёт решения Морского Царя.
Но Сигер не прежний. Он понимает: он был мальчишкой, когда, совершив кровавый грех, занял трон своего отца, но теперь уже нет в нём прежних иллюзий…
«Побарахтаемся, может и выплывем!» – думается ему, а в голове уже образы: пусть все несут весть о предательнице-Эве, пустившей сухопутных, пусть несут!
– У тебя всё? – спрашивает Сигер, возвращая в себе Царя.
– Всё, мой Царь, – отзывается несчастный брат, ничуть неудивлённый резкой сменой тона.
– Ступай, – велит Сигер и теряет остатки интереса к нему. Зачем ему несговорчивость его ответов и докладов? Зачем ему речи, в которых нет вины царевны Эвы? Это уже неинтересно, это уже не то, совсем не то, ему есть чем заняться. Ему нужно отстоять своё право на Царство и трон!
***
– Брат мой? – у Аланы даже голос уже не тот. В ней и тени той прелестной беспечности, которая так нравилась прежде Бардо, и которая так раздражала и Сигера, и Эву. Бардо не понимал их раздражения, но находил забавным такое сходство мнений.
Жаль, что забавность скоро превратилась тьма знает во что!
Она никогда не была такой тенью, и едва ли когда-либо звала его так ласково…
«Брат мой» – это о чужом. Это непривычно.
– Да? В чём дело? – он встревожен. Вблизи Алана ещё более бледна. Он и не заметил этого в этом зале, но когда она пришла сама, поникшей водной лилией сошла в его собственные покои, сомневаться уже было невозможно – Алана уже не та.
Певунья, любимица отца, она увядала, и тени, совсем не шедшие к её прежде живому лицу, оскверняли её глаза, делали их больше и печальнее. Бледность, залегшая на полном жизни и цветении лике, выглядела пятном болезни.
– В чём дело? – Алана усмехается, и эта усмешка ей не идёт также как бледность и тени под глазами. Не её эта усмешка! Усмехалась бы так Эва, никто бы не удивился, но Алана? Нет, ей нельзя, эта усмешка делает её лицо ещё более неузнаваемым. – Наш отец мёртв, Сигер на троне, сухопутные грабят наши царства, в народе один шёпот страшнее другого, а моя сестра в изгнании и ты спрашиваешь ещё в чём дело?
Вопрос и правда звучит глупо, но Бардо уже давно знает за собой эту черту – он теряется, когда не готов к разговору, а он почти всегда не готов: мало на его долю выпадает этих самых простых разговоров, полукровка – это клеймо, и даже если не все признают это откровенно как Сигер, то всё равно сторонятся, словно он заразить этим может.
– Извини, Алана, я не то говорю, – Бардо всегда чувствует за собой след вины и ему не привыкать к этому ощущению. Собственная глупость – одна и другая, вина за виной – неверно оброненное слово или сам факт рождения – разница уже невелика.
– Сухопутные правда не знают кто им выдал место наших сокровищ? – Алана больше не тратит время на пустые слова и переходит к тому, что её всерьёз волнует и это действие тоже не похоже на неё прежнюю. Она отмахивается от пустого, идёт к важному, как быстро она повзрослела!
Или дело не в этом?
– Правда, я уже сказал Сигеру.
– Я уточняю, – сухо роняет Алана, – Сигер это Сигер, а правда в чём?
– Они не знают, – повторяет Бардо, – если бы это было не так, я бы сказал правду и Сигеру. Он царь.
Глаза у Аланы вспыхивают незнакомым прежде огоньком. Бешенство? Впрочем, чему удивляться? Она тоже море. Море, пусть и юное, ещё не набравшее всей силы, но уже стихия!
– Царь? – переспрашивает Алана, и голос её опасно срывается на шёпот, – Царь? Он?
– Не глупи, – предостерегает Бардо, – зачем ты так? Он уже держал тебя в заточении, а теперь смилостивился. Не спорь с ним, улыбайся ему и он тебя не тронет. Он не посылает тебя по поручениям, он не трогает тебя, и ты его не трогай.
[justify]– Не трогает? – Алана осекается даже и ещё одна незнакомая черта пролегает в её лице, но на мгновение, остаётся только горечь, какая-то почти неощутимая, которую можно списать на «показалось». – Ты говоришь как сухопутный. А как же наш отец? Твой! И наши люди? И народ? И Царство? И море? Оно не спорит в
