«Острый сюжет» 2-й тур 3-я группа 2-й поединок

Сегодня, одновременно выставляю два поединка в этой группе. Кто зашёл на этот поединок, зайдите сразу на 2-й и проголосуйте за оба поединка.
Тема – Острый сюжет. Рассказы с острым сюжетом: боевик, детектив, приключения, триллер и так далее. Главное, чтобы сюжет был острым.

Объём:
Верхний предел – 20000 знаков с пробелами
Нижний предел – 5000 знаков без пробела

Оценивать поединки может любой автор Фабулы, независимо писатель он или поэт. То есть любой автор Фабулы, независимо от того, участвует он в конкурсах или нет, может проголосовать за понравившийся рассказ. И его мнение будет учтено.

Не имеют право голосовать:
1) Гости
2) Анонимы
3) Клоны

Оценивать рассказы следует, примерно, по таким критериям.
Содержание: соответствие, сюжет, интрига, концовка. Не обращая внимания на буквы, словно вы смотрите фильм.
Повествование: стиль, герои, эмоции, ошибки. То есть, то, что зависит от автора.
Каждый голосующий имеет права каждому автору поставить 0, 1 или 2 балла, по принципу:
0 баллов – рассказ не очень;
1 балл – нормальный рассказ;
2 балла – рассказ хороший.
То есть, все возможные оценки: 2:2,   2:1,   1:2, 2:0,   0:2   1:1,   1:0,   0:1,   0:0.
Не забудьте указать в пользу какого рассказа.
За победу в поединке даётся 2 очка, за ничью – 1 очко, за проигрыш – 0 очков.

ГОЛОСОВАТЬ В СВОИХ ПОЕДИНКАХ, КОММЕНТИРОВАТЬ СВОИ ПОЕДИНКИ ДО ОБЪЯВЛЕНИЯ РЕЗУЛЬТАТА – НЕЛЬЗЯ!!!
ПОЖАЛУЙСТА, СОБЛЮДАЙТЕ ЭТО УСЛОВИЕ!!!

Итак, в этом поединке встречаются рассказы «Закон Аррениуса» и «Капризы фортуны».



Закон Аррениуса

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на спине. Слышался гулкий шум, болела грудь. Глаза были прикрыты, но щелка меж век позволяла видеть размытое круглое пространство голубых и желтых тонов. Ни сфокусировать зрение, ни пошевелиться не удавалось.  Тенорок поблизости гнусаво выводил: «Приидите, последнее целование дадим, братие, уме-ершему-у...»
Сонная одурь постепенно ослабевала, и в голове возникало вялое подобие мыслей. «Отпевают, что ли, кого?»
Догадка немедля подтвердилась самым безумным образом. Круг надо мной затенился чьим-то размытым лицом, и я почувствовал прикосновение горячих губ ко лбу. Лицо уплыло в сторону, и тут же возникло другое, потом – третье… Последней приложилась женщина. Она поцеловала не в лоб, а в губы, погладила руки (они, оказывается, были скрещены на груди) и громко навзрыд заплакала.
Торопливо и неразборчиво в гулкой тишине кто-то (дьякон?) бормотал молитву, потом запели: «Со духи праведных скончавшихся, душу раба Твоего,  Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче...»
Я задергался, пытаясь сбросить оцепенение – но только мысленно. Тело не подчинялось. С равным успехом я мог бы попытаться втянуть затылок или же пошевелить ногтями.
Ужас охватил меня. Внутри я орал, извивался и плакал, умолял прекратить отпевание, уже понимая, что это бесполезно.
Вдруг наступила тишина, в которой ясно прозвучало: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Александру, и сотвори ему вечную память». Услышав свое имя, я потерял сознание – но лишь на время, а когда очнулся, то сквозь полусомкнутые веки увидел синее небо в разводах перистых облаков и кроны худосочных берез. И тут же сверху, отсекая свет, опустилась крышка гроба,  а голоса сделались невнятными. Потом раздался грохот молотка, гроб подо мной закачался, поплыл в сторону и вниз – и замер, легко ударившись дном. Зашуршали веревки. Негромко застучали первые комья земли, потом разом грохнуло сильнее – и тут, наконец, я смог пошевелить правой рукой и ударить ею в крышку. Тычок получился вялым и почти неслышным. Я ударил сильнее, потом еще сильнее, так, что болью отдалось в костяшках пальцев и почему-то снова в груди. В горле что-то прорвалось  и я закричал, но за шумом валившейся земли ни голос, ни мои удары не были слышны. Я почти чувствовал, как тяжесть глины наваливается на гроб, заглушая звуки извне – и только доски начали потрескивать. Вдруг со щелчком, похожим на выстрел, проломилась крышка, и ее обломок впился в низ голени. Запахло холодной землей.
И тогда я вспомнил всё разом и тоскливо завыл, царапая лицо ногтями.
***
В две тысячи пятом друг за другом случилось события, в разной степени неприятные. Во-первых, я пошел лечить некстати разболевшийся зуб. В прежние времена  зубы не сильно донимали меня, а в редкие походы к стоматологу удавалось обходиться без зубодерства или терзания бормашиной, а потому и без обезболивания. На этот раз номер явно не проходил – предстояло устанавливать мост, и я получил в десну инъекцию ультракаина. Через пару минут случилась кома, причиной которой была аллергия. Дальнейшее обследование выявило, что у моего организма есть редкий взбрык – он на дух не переносит анальгетики.
Во-вторых, пока я отлеживался после неудачного укола, обнаружилось, что сердчишко у меня хилое, и заболевание хоть и не смертельно, но в сочетании с первой бедой крайне неприятное, потому что любая серьезная операция исключалась.
Третья незадача приключилась на работе. Заказчики прекратили оплачивать традиционную для меня тематику, а хитрозобый директор навязал мне, бесхребетному, работу по гранту в интересах какой-то связанной с космосом конторы, действовавшей с дальним прицелом и интересовавшейся то ли анабиозом, то ли экономией продовольствия в долгих полетах, а может и вовсе чем-то экзотическим. От моей лаборатории требовалось углубить знания о механизме терморегуляции человека. Такой поворот ставил крест на почти завершенной докторской и вынуждал тратить время и силы на переквалификацию и освоение методик, но альтернативой было увольнение и работа дворника – и это с моим-то сердцем! Поартачившись для вида, я согласился.
Были и другие беды, год был плохим во всех отношениях и не только для меня, но эти три были самыми погаными. Впрочем, на все можно смотреть по-разному. Если бы не гнилой зуб, то как знать – может, и ишемическая болезнь не обнаружила бы себя до фатального момента?
Какое-то время я жалел себя и оплакивал неудавшуюся жизнь. Скудное прозябание в провинции, нищее студенчество, десять лет пахоты, чтобы закрепиться в науке, и разочарование  в ней, оказавшейся вовсе не храмом, в котором ищут истину, а всего лишь папертью, на которой нищие, стараясь не привлекать внимания, грызутся из-за подачек; неудачная женитьба и скандальный развод; нелады с сыном… И вот, наконец, когда рядом появилась заботливая женщина с теплой душой, когда сделано несколько серьезных работ, привлекших внимание ученой братии, все пропадает пропадом.
Ситуация казалась безвыходной но, повздыхав, я принял решение, казавшееся если не единственно возможным, то мудрым: продолжать жить. Жить и работать.
Новая тематика оказалась неожиданно увлекательной. Я не был первопроходцем – и  прежде было известно, что температуру тела задает гипофиз и вилочковая железа, но участвуют и щитовидка, и надпочечники.  Мне же удалось выяснить, что всем этим оркестром дирижирует крохотная парная желёзка, расположенная под ключичными впадинами и ранее никем не замеченная, и примечательная лишь совершенно сумасшедшей концентрацией селена в ней. Я назвал ее Glandula Mezentsevis. Удаление железы у мышей приводило к смерти, но инъекция в нее точно дозированного количества нитрата серебра убивала малую часть железы – и всё менялось. Мышка сначала впадала в кататонический ступор, у нее резко – в десятки раз – снижалась частота пульса и происходил сбой работы всех систем. Проходили сутки, вторые – и она оживала, хотя и оставалась вялой по сравнению с контрольными подругами. Температура тела падала с тридцати шести до двадцати – тридцати градусов, по-разному в зависимости от того, как тепло было снаружи. Мышка ела втрое меньше обычного, была не так подвижна, но сохраняла плодовитость, причем потомство вынашивала лишь на неделю дольше. Холодная мышь жила пять – шесть лет вместо обычных двух. Вскрытие долгожительниц показывало, что ни обильное питание, ни гипокинезия не приводили к болезням сердца и сосудов. Растворимость холестерина в холодной крови росла, бляшки не откладывались. С помощью тепловизора я обнаружил, что мозги и желудки моих подопечных заметно теплее остального тела. Именно поэтому рефлексы сохранялись в норме. Я гонял мышек в беличьем колесе. Вялые поначалу, они быстро согревались до почти нормальной температуры и в резвости не уступали обычным грызунам.
Нет нужды вдаваться в детали; чем ниже температура тела, тем меньше расход энергии, меньше потребность в пище. Но главное тут другое. В любом живом существе и в каждой его клеточке протекает неимоверное множество химических реакций, преобразующих вещество и энергию. Мембраны разделяют реакторы, а крово- и лимфоток направляет потоки; ферменты ускоряют или подавляют процессы. Аррениус еще в позапрошлом веке установил, что скорость химических реакций растет с изменением температуры по экспоненте. А значит, и скорость жизни зависит от температуры тела по тому же закону. Мышь живет полтора года, ящерица – до восьми лет; травоядные динозавры доживали и до тысячи. Правда, константы скорости разных реакций изрядно различаются, иногда – в десятки раз, и потому, если просто охладить тело теплокровного животного, оно погибнет. Но если не мешать организму изменить настройки, то дальше все идет как по маслу.
Я долго размышлял и читал о том, почему же возникли теплокровные животные. Вероятно, наши крысоподобные предки могли без помех кормиться, когда здоровенные пресмыкающиеся цепенели от ночного холода. Они могли жить там, куда вход ящерам был запрещен: в средних и полярных широтах. Наконец, когда наступило длительное похолодание, вызванное падением астероида, динозавры передохли, а наши прапращуры – шустрые,  плодовитые, сообразительные и теплые – сохранились и процвели.
Но человеку теплокровность, похоже, не очень-то и нужна. Ему редко приходится убегать, проявлять мгновенную мышечную реакцию, а заполярье и даже полюса он освоил вовсе не благодаря теплокровности, а потому, что умеет шить одежду и владеет огнем. А вот долголетие не помешает, и по множеству причин. Доходность долголетия для экономики должна быть просто фантастической. Да и вообще, жить долго и счастливо ой как неплохо!
Но черт с ними, с мышами. Отпахав восемь лет, я написал и защитил докторскую, Галка меня любила, наладились контакты с сыном – казалось бы, живи и радуйся. Но вот с сердцем становилось все хуже. По ночам снились кошмары, подъем по лестнице вызывал колотье в груди и одышку. Дело шло к финишу, и это удручало. А отпрыск еще не завершил образование, и оставлять Галку один на один с ее крохотной зарплатой не хотелось. Кто ее поддержит? Мой сын? Но она-то ему мачеха…

В общем, приходилось все чаще призадумываться о том, чтобы обратить себе на пользу опыт последних лет. Я довел группу мышей до ишемии, умертвил пару штук и вскрыл, чтобы убедиться в том, что сосуды у них плотно забиты бляшками. Остальным сделал операцию по усечению Glandula Mezentsevis. Через месяц у всех мышей, кроме одной, просветы сосудов оказались чистыми. Это была победа. Единственная мышка,