ладаном и даже слегка кружил голову разомлевшей под вечер девушке.
- Люба, Любушка…
Мать вбежала в горницу и увидела дочку, сидящую у открытой печной заслонке. Отблески огня отсвечивали розовым на лице девушки.
Мать бухнулась на колени рядом с дочерью и, наклонившись, зачастила громким шепотом.
-Доченька. Там к нам соседка наша идет. Ну, ты ее помнишь, Верка Некрасовская. Мать того самого Сашки Некрасовского.
У нее, как только сына забрали, приступ случился Немцы тогда сумасшедших стреляли, ровно собак бешенных. А она, Верка -то, не то чтобы с ума сошла, а так, словно блаженная стала. Заговаривалась, камнями в проезжающие мимо машины кидалась.
Вот ее от греха подальше, старшая дочь к себе забрала, в Подольск.
И вот сегодня она вернулась и узнав что ты уже дома, сразу же к нам собралась…Что нам делать, доченька?
-Что делать?
Бесцветным, сухим голосом проговорила Люба приподнимаясь.
- Да что тут сделаешь.… Пригласи тетю Веру в дом и поставь чайник, а там видно будет.
Люба погладила мать по плечу, поправила ее расхристанную шаль и повторила устало, без сил.
- Чай будем пить, мамочка. Чай…
***
Чай пили не спеша, по довоенному. Мать, подкрасила чай и себе и Некрасовской козьим молоком, жирно намазывала тонюсенькие куски хлева повидлом, сваренным из патоки и тыквы. Дочь, к чаю почти не притронулась, сидела на скамейке у окна и, облокотившись на подоконник, молча, рассматривала соседку, тетю Веру.
Соседка, шумно хлюпая чаем из большой кружки, без умолку болтая, смеялась невпопад, иногда впрочем замирала, словно к чему-то прислушивалась. В такие минуты лицо ее становилось грубым и жестким, словно вырезанным из старого корневища и левый глаз ее дергался отчетливо и часто, а пальцы, сжимающие кружку с чаем, сведенные судорогой белели от напряжения.
Неожиданно глянув на Любин живот, соседка бросила словно между прочим.
-Ну а какое отчество будет у твоего постреленка?
- Александрович…- Выдохнула Люба, почти не удивившись вопросу.
-Александрович…Саша…Сашенька…
У меня вот тоже, сына Пашенькой зовут…Или звали!?
Ты Любушка, может быть, знаешь, что, про сынка моего единственного? Вас ведь вместе в Германию увозили.
- Вместе, тетя Вера.
Согласилась девушка постукивая тонкими пальцами по спичечному коробку. Курить при соседке ей почему-то не хотелось.
-Я уже маме рассказывала, что в последний раз я виднелась с нашими ребятами у вагона в в Пренцлау.
Там был не то перрон, не то площадь, куда согнали всех гражданских лиц, привезенных из России. Военнопленных построили в колонну и увели куда-то за вокзал, а нас построили в две длинные шеренги, что бы покупателям было удобней выбирать себе рабов.
- Рабов!? – Соседка, всплеснув руками, опрокинула чашку с уже остывшим чаем, на белую праздничную скатерть
- Это ничего, Вера, ничего.
Успокоила мать готовую расплакаться женщину и погладила руку дочери, словно попросила ее продолжить горький этот рассказ.
- …Меня почти сразу купил барон Фон-Мендель. Ему в его замке была нужна кельнерша…Ну вроде домработницы. А вашего сына, как я уже говорила, я видела у вагона, в толпе. Он был там, на голову выше остальных…Высокий он у тебя, тетя Вера, очень высокий.
- Да девонька…
Невесело рассмеялась соседка.
- Муж мой, Мирон, в сравнении с ним совсем был маленьким. Не отец, а так, мужчинка какой-то…
Она поднялась и наклонившись над залитым чаем столом, поцеловала Любу в голову.
- Спасибо тебе, спасибо.
Сдернув со стола грязную скатерть, она кивнула и вроде бы даже подмигнула подруге и пошла из кухни.
- Не боись, Лиза…Отстираю как-никак, еще белее будет скатерка твоя.
Дверь хлопнула и в комнате, словно тишина взорвалась. Пахнуло морозцем из неплотно прикрытой двери и запах несвежего тела соседки, постепенно пропал.
- А и ладно! – Помолчав какое-то время, мать громко шлепнула по столу ладонью и нацедив рюмку, в два глотка выпила водку.
- И пусть с ней и с ее сыном. Главное что бы у тебя, моя доченька все было хорошо, у тебя и у нашего Николая Александровича.
- Николая?- Протянула слегка удивленно Люба, но глянув на фотографию отца, тоже вскочила.
- Ну что ж, Коленька, так Коленька!
***
Весна 1945 года в тех местах выдалась ранняя. Только-только начался апрель, или как еще его называли старики и старухи –квiтень, а снег уже будто языком слизало.
Мать, достала с чердака люльку, выволокла ее на улицу, отмыла от пыли и паутины и жирно, от души выкрасила замешенном на олифе суриком. Дней через пять, когда злой дух олифы выветрился и краска перестала липнуть к рукам, занесла люльку в дом. Вовремя как оказалось.
В конце месяца, Люба стала матерью, ну а Лиза бабкой.
***
День победы прошел в семье в обычных хлопотах. Мать, напекла пирожков с ливером и горохом, Люба выкупала Коленьку в большом жестяном корыте и переодев в его свеженькую светлую распашонку, вынесла паренька на улицу.
Люба сидела на толстой ветке шелковицы, опустившейся под весом матери с ребенком почти до земли, тихо покачиваясь, гладила Коленьку по рыжеволосой головке, искала в детском личике, черты отца и откровенно любуясь своим ребенком, словно величайшим произведеньем искусства, тихонько напевала любимую песенку матери.
«На улице дождик
С ведра поливает,
С ведра поливает,
Землю прибивает.
[b][i]Землю прибивает,
Брат сестру качает,
Ой, люшеньки-люли,
Брат сестру
Но написано так живо и ярко, что не оторваться.
Спасибо.