переговариваются.
А рядом под деревом, помнится, у них вагончик стоял. Печка там с трубой, чайник на печке греется, вдоль стены табуретки и вешалки, куда эти студенты свою чистую верхнюю одежду повесели. Должно быть что бы красками не испачкать. Вот я первое попавшееся пальто с гвоздика и сняла. Накинула его на себя, а ноги от усталости подкашиваются, вот я и присела рядом с печуркой.
Как присела, так и уснула…
Наверное, впервые за последнее время я так хорошо выспалась.
Девушка улыбнулась и даже зажмурилась от приятных воспоминаний.
- Даже когда с меня это злополучное пальто, офицер полиции, по их, Sicherheitspolizei, стягивал, я, похоже, еще до конца не очухалась, настолько в тепле да тишине разоспалась.
Ну а потом, участок в полицейском управлении Дрездена, а через два дня опять поезд, уже в концлагерь в Тюрингии. Бухенвальд, так называемый…
А через три месяца, с круглыми красными нашивками на спине и груди телогрейки, означающими склонность к побегу, меня повезли в концентрационный лагерь смерти, Лисиничи, в пяти километрах от Львова.
Девушка смахнула истерзанный пряник в ладонь и отправив крошево в рот, потянулась к стакану с давно уже остывшим чаем.
- Ты знаешь мама, Бухенвальд страшное место, но лично мне лагерь в Лисиничах, показался адом.
В Бухенвальде и начальство лагеря и охрана, были из немцев, хоть и злые, но все ж таки люди.
В Лисиничи же и охрана, и палачи – застрельщики, почитай только из украинцев, предателей Родины.
Ох, и злые были суки, ох и жестокие. Кажется попадись им матери их рОдные, они и их не пожалеют, до смерти забьют.
Вот там-то я и встретилась и с Бабак, и с Некрасовским, и с Кравченко…
Вот только служили они по другую сторону решетки, полицаями.
Немцы называли их «ukrainischen SS-Mannern», ну или травниками.
В местечке Травники, что в тридцати километрах от города Люблина, была школа, в которой как раз и обучались предатели Родины, будущие охранники и палачи в концлагерях.
Как оказалось, и Бабак, и Некрасовский с Кравченко обучались в этой школе.
…Мне их черная одежда каждую ночь снится, мама.
Бабак с Кравченко в простых, обер-вахманских погонах красовались, а Некрасовский, до фельдфебеля дослужился.
Выблядок.
Это ведь он, мама меня в первый раз изнасиловал, а потом дружкам своим за пачку галет и бутылку самогона продал.
-Да где ж они сейчас-то, нелюди эти!?
Голос матери дрожал и звенел в вязком вечернем полумраке.
-Не знаю мама. В конце июля 1944 года, немцы сбежали все побросав, наверно и эти, полицаи вслед за ними в Германию подались.
Люба ногой пододвинула к себе чемодан, щелкнула замочком и достала початую пачку «Беломорканала».
- Я закурю мама…Я когда про лагеря свои вспоминаю, всегда к папиросам тянусь…А так я почти не курю…Вот этой пачке уже четвертый день.
В голосе дочери послышалась детская, замешанная на слезах просьба.
- Да конечно кури Любушка!- Мать вспорхнула и достала спички с божницы, уставленной темными гнутыми иконами.
- Придет время, сама бросишь. Сейчас такая пачка, два рубля, двадцать копеек стоит.
-Брошу мама, обязательно брошу.
Прикуривая, проговорила девушка глазами полными слез провожая сизоватый табачный дым плавающий под дощатым, крашеным побелкой потолком.
- Ты знаешь мама,- проговорила устало Люба, гася папиросу в блюдечко с отколотым краем.
- Я пожалуй спать лягу…Завтра договорю.
- Да, да, конечно.- Мать вышла из-за стола и сдернула с кровати светлое, старенькое покрывало.
***
Дочь спала неспокойно.
Разметавшись на скомканной простыне, она стонала во сне, что-то говорила по-немецки, обрывисто и жалобно, прикрывала лицо левой рукой.
- Да что с тобой, Любушка?
Мать подошла к кровати и сторожко опустилась на краюшек. На руке дочери, чуть выше запястья, в плотном полумраке комнаты, слегка разбодяженном светом от лампадки, чернели жирно и криво выколотые цифры: 898 775.
-Семьсот семьдесят пять…
Прошептала мать с ужасом, прикрыв рот ладонью, потом приподнявшись, поцеловала Любу в потный лоб и, поправив одеяло, направилась к двери.
Решила петуха порешить и дочери на завтрак с лапшой отварить.
Никчемный был у нее петух, старый и глупый: кур не топтал, да и по утрам не горланил как у соседей. Одно названье, что петух…Недоразуменье сплошное, а не петух.
…Дни шли за днями, неделя за неделями, пожелтели и осыпались листья с длинной, несуразно изогнутой груши торчащей посреди огорода, все чаще и чаще по утрам лужицы покрывались тонким, хрустким ледком. Да и дочь постепенно успокоилась: перестала вздрагивать при каждом скрипе половицы, и ночами все реже и реже плакала во сне. Впрочем, живот у дочери рос как ему и полагалось. Согласно сроку. Судя по всему, пацаненок должен народиться, где-то в конце апреля, ну или в самом начале мая.
-Хотя в мае не очень здорово: всю жизнь маяться будет, мужичок – то наш…
Сама с собой рассуждала мать, украдкой разглядывая раздобревшую дочь.
Впрочем и мать и дочь, словно сговорившись, тему отцовства будущего сына и внука обходили, словно ожидая некого знака свыше, толчка, без которого этот разговор просто не мог не случиться. И он случился совсем неожиданно, буквально за несколько часов до наступления нового, 1945 года.
…Маленькая, неказистая елочка, украшенная обрывками ваты и привязанными к веревочкам карамельками, кривовато установленная в крестовину, красовалась на этажерке, установленной в простенке между окнами.
Вязкий запах хвои и еловой живицы, перемешавшись с запахом поплывшей от жары карамели, отдавал
Но написано так живо и ярко, что не оторваться.
Спасибо.