Маленькая война

грязные проплешины, бурые крыши барака и сараев... Ветер усилился. Понизу полощется белье, с тополя срываются последние листья, низко гудит лестница...
Лысая подошва скользит по влажной перекладине, и я зависаю на руках. Вот что испытывает червяк на крючке!.. Двор кружится, кружится, сараи встают на дыбы, полоска горизонта гнется коромыслом... Эй, бог, если ты есть, помоги! Мама, Рада, пацаны-ы! Будь прокляты эти военные игры! Хочу жить... Жить! Мама-а!
На помощь пришла не мама, не бог – закалка «барбудос». Не зря, ох, не зря наш команданте заставлял подтягиваться на перекладине до боли в животе. Превозмогая ее, тянусь вверх, ботинок упирается в твердь... Жив! Вива Куба!
Лицо в слезах, но кто это видел?!. Грудь ходит ходуном, в глазах – желтые кольца. Мертвой хваткой – за стылое железо. Отдыхаю напротив большого окна. Крашеная хозяйка кормит грудью дитя, лицо ее светится...
Еще дрожат руки, но сердце стучит ровнее. Сижу на крыше, пью воздух как лимонад. И не могу напиться. Вкусно! Скулы щиплет ветерок. До чего же вкусно жить! Радоваться рыжему солнцу, серому небу, воркующим голубям, мороженому, улыбкам девчонок, шуткам пацанов, каникулам и запаху тающего снега...  Буду взрослым и добрым, заведу детей и остроносые ботинки (нет, сперва ботинки),
а мама никогда не умрет. «Бом! Бомм!» – гудит в груди колокол.
Внизу не слышат! – стирают, варят обеды, нянчат детей, скандалят, пьют водку, говорят о ценах и колбасе. За колокольней – горы, пепельные их шапки сливаются с небом, по которому быстро и неслышно летят птицы и облака. И хочется коснуться их руками... Во дворе копошатся фигурки, такие одинокие!..
12.00. Солнечный коготок царапнул бровь, я смаргиваю капельку влаги. Тиканье часов возвращает меня с облаков на пыльный чердак. А если там притаился Батиста?
Стараюсь не греметь ботинками о железо. У смотрового окна замираю от голоса, чистого и звонкого. Это ее голос. Но что она делает в штабе «барбудос»?
– А здесь ничего... Даже уютно. Это и есть ваш штаб?
Я распластался на крыше, лежу тихо. Слышу собственное дыхание.
– Зачем пришла? Тебе нельзя,– ломкий басок команданте узнал бы из тысячи.
– Какой строгий! Играете в свою войну, да?
– Тебе-то что? Уходи!
– Это приказ? – фырканье.
– Если хочешь – да.
– Я же не солдат... – Короткий смешок. – О, не гневайтесь, команданте... Я правильно сказала?
Сопенье – команданте думает.
– Тебе, наверное, кажется, мальчишеская дурь...
– Угадал. Так мне и кажется.
– Мы за правду боремся... Тебе не понять.
– Где уж мне! И во имя правды разбиваете друг другу носы?
– Не поймешь. Девчонка ты. Кончен разговор.
– Ну, надо же нам поговорить. Хватит бегать друг от дружки и презрительно фыркать при встрече. Я ведь тебе нравлюсь, правда?
– Вот еще! Совсем не нравишься!
– Но и не кусаюсь...
Тихий смех. Шелест болоневой курточки.
– Не говори так... Я не маленький.
Скрипит шлак. Смешок.
– Опять убегаешь? Подойди, не бойся.
– Вот еще! Чего ты хочешь?
Я представляю, как Хромой Батор меняется в лице.
– Поцелуемся? Для начала, мм?
Хихиканье. Не верю ушам своим. И это говорит Рада! Умница, паинька, круглая отличница.
Долгая невыносимая пауза. Ни звука. Лишь воркуют голуби, внизу слабо гавкает собака, и воет в трубе ветер. Я вспотел. Черт возьми, да целуйтесь вы скорее! Шуршит болоневая курточка. Кончится эта пытка или нет?! Я готов застрелить обоих из пистолета мелкого калибра!
Раздается плач. Банальный девчачий плач.
– Ты... ты... – задыхается Хромой Батор. – Ты бесстыжая... Так нельзя... Если по правде – ты мне нравишься... Но ведь девчонка еще... Так нельзя, понимаешь?
– А когда будет можно? На том свете?! – зло кричит Рада. Рада ли?
– Мы могли бы дружить... – неуверенно бурчит команданте.
– Нужны вы со своей дружбой! Играете в свои игры... Проснись, команданте! Мы все умрем! Умрем!
Я чуть не скатился с крыши. Что эта девчонка себе позволяет?
– Что случилось? Скажи толком!
Плач пресекается: девчонку трясут за плечи.
– Твой отец приходил... ночью... – давится слезами Рада. – На кухне сидели... с папой... Говорили ужасные вещи... про атомную бомбу... С-страшно... У-у!
– Не плачь. Тебе, наверное, померещилось. Со сна.
– Не говори со мной как с маленькой! Иду по улицам... Люди смеются, мороженое едят, с детьми, колясками... Думала, притворяются. Может, так надо... Чтобы без паники... Я тоже притворялась. С самого утра... Улыбаюсь, улыбаюсь, аж скулы болят... И мамы нету! Папе не говорю... Не любит, когда подслушивают...
По-моему, я краснею. Ну и положеньице! Не затыкать же уши! И когда они кончат слезы лить?
– Красивая, умная... Не целовалась еще... Ничего, ничего не знаю... Любовь, дети, зачем это?.. Я никому не сделала плохого. Почему, почему я должна умирать?.. Папа куртку купи-и-ил... Болоневую-ю!.. О! А вдруг она взорвется? О! О!
– Что? Что взорвется? Говори толком!
– Бом... Бом... Бомба-а-а!.. – залилась в три ручья девчонка.
Эта истерика уже действует на нервы. Рада с каждым словом нравится меньше и меньше. Могу поспорить, что у нее покраснел нос.
– Тебе померещилось, приснилось... – убежденно басит Хромой Батор. – Ну, хочешь, у отца спрошу?
Плач стихает.
– Скажи,– сморкается в платочек плакса,– когда с кочегарки прыгал, страшно было? Только честно...
– Откуда знаешь? А вообще-то – да. Страшно.
– Но ведь ты мог разбиться!
– Не знаю. Не думал как-то. Хотел доказать... Себе самому. Дурак, в общем.
– Извини...
Молчание.
– Скажи, отчего колокольня у реки без колокола?
– Н-не знаю. Чо это ты вдруг – про колокол?
– Так... Хочу услышать. Никогда не слышала колокол... Хоть бы чуточку, а?
– Успокоилась? Иди домой. И забудь, как страшный сон.
В ответ невнятный писк. Шуршание болоневой курточки, скрип шагов, хлопок люка. Фу, ушли... Ромео и Джульетта – чердачный вариант. И команданте тоже хорош. «Давай дружить!» Расскажи кому – не поверят.
Влезаю через окно, разминаю затекшую ногу. На чердаке без изменений. Дымные полосы света. Под ботинком пружинит шлак. Улыбки Гагарина и Фиделя. Разноцветная карта боевых действий зовет на подвиги.
Проверяю тайник. Батиста до него не добрался. Пистолет, два патрона. Чего тут болтала эта истеричка? «Мы все умрем!» Кинокомедия! Театр юного зрителя!
Так и подмывает пальнуть из мелкокалиберного пистолета в белый свет!

12 час. 44 мин. За Удой-рекой
Мой Боливар на полном скаку налетел на мину – экая досада! Случилось это по милости труса Борьки. Упросил-таки проводить его до парикмахер-ской. Рассказал, что отец забыл дома термос и бутерброды. И изобразил сцену в лицах.
«Как муха на мед!.. Все мужики мужиками, по воскресеньям с семьей,
с детьми, а он!..» – кричала Борькина мать тетя Зина – высокая, с мушкетерскими усиками. «Работа такая, Зина. Желание клиента – закон...» – вяло оборонялся Семен Самуилович. «Старый козел!»
И так далее... Тут не только термос забудешь – голову.
В пылу погони за расстроенным дамским парикмахером я наступил на яблоко конского навоза, шмякнулся на мостовую и едва не выронил из кармана пистолет. Если бы не Борька – Боливар целый-невредимый стоял бы на привязи.
Закавыка в том, что парикмахерская на том берегу реки. Встреча с противником в одиночку, да еще на его территории, чревата потерями – термоса, мелочи до рубля и выше, а главное, синяками и разного рода унижениями... Даже описывать их не хочется.
Глядя на несчастное Борькино лицо, я согласился. Ну и дурак! При падении подошва левого ботинка оторвалась и «просила каши». К тому же зазеленил штанину. Боливар обернулся ишаком. Борька, склонившись надо мной, предложил хлебнуть из термоса. Тоже мне, сестра милосердия!
Нейтралку проскакали без звона копыт. Я поневоле подражал команданте: хромал, загребая рваной подошвой мусор. Борька виновато трусил сзади. Река ехидно журчала под мостом. Друг отставал больше и больше. Я тоже сбавил ход. Начинались владения заудинской шпаны.
Двигались кружным путем, короткими перебежками. Зауда – деревня в городе. Заборы, квохтанье кур, огородики, цепные собаки, избы со ставнями, баньки, стайки... Пыльные кривые улочки, лавочки, завалинки. Обходили их стороной, шарахались от звуков гитары и огородами вышли к парикмахерской. Красный флаг, высокое крыльцо, дверь на мощной рессоре, фикус в кадке – чинно, благородно.
В тесном коридоре томились женщины разного возраста и толщины.
В воздухе разливалась сладость – одуреть можно. Борька прямиком шагнул в зал. Семен Самуилович порхал над креслом, в котором восседала дама с золотыми серьгами и кровавым ртом. Кресло привинтили к полу – иначе огромная башня из рыжих волос по всем законам физики его опрокинула бы. Не башня – симфония. Маэстро в ослепительно белом халате взмахивал дирижерской палочкой – расческой, нашептывал, клиентка отзывалась серебряным колокольчиком. Отступал на шаг-другой, щурился загадочно, улыбался в зеркало. Дама жмурилась: «Семен Самуилович, вы волшебник...» О соседние зеркала вяло бились сонные мухи, у пустующих кресел скучали парикмахерши в желтых халатах. Очередь стремилась только к Семену Самуиловичу – лучшему дамскому мастеру города и его окрестностей.
Борька поставил на столик термос и сверток, нагло подмигнул клиентке в зеркале. Я изучал в коридоре прейскурант и образцы причесок. «Полубокс», «Канадка», «Бабетта», «Улыбка»... Нежности телячьи! Спиной ощутил пристальный взгляд нескольких пар глаз. Очередь, - все на одно лицо! - морщилась и воротила носы.
Я и сам почуял неладное. От штанов разило ароматом конских «яблок», в царстве красоты, видимо, особенно нестерпимо. В пасти рваного ботинка торчал окурок.
В стенном зеркале отразилась хитрая рожица с большими ушами и грязным носом. Я был неотразим.
– О, мне дурно... – закатила глазки крайняя, с напудренной бородавкой.
На помощь пришел друг: запах конюшни проник в зал. Борька, словно заправский пожарник, облил меня из ручной пневматической груши – с кепки до левого ботинка.
– Фабрика «Заря»,– торжественно возвестил он и направил струю на бородавку. Очередь притихла. Борьку тут знали и побаивались.
Я утерся кепкой. Духи и конский навоз дали мерзостный результат.
Семен Самуилович расшаркивался с клиенткой. Дама трогала башню на голове, кровавым ртом изрыгала поток любезностей: «О! О!» Семен Самуилович взмахнул салфеткой и припал к ручке с кровавыми ноготками.
– Следующий! – заорал Борька.
Дверь жахнула, взвизгнула рессора, и в зал влетела Борькина мать. Усики ее шевелились. Чем-то тетя Зина напомнила моего Боливара. Наверное, фырканьем. Семен Самуилович отпал от ручки с кровавыми ноготками и получил вместо платы пощечину. Дама ойкнула. Парикмахерши перестали ловить мух и ждали развития событий.
– В окне видела! – фыркала тетя Зина, грозно поводила плечами и трясла вторым подбородком. Платок сбился на литую шею.
– Зинаида! – трагически воскликнул мастер дамской прически.
– Или семья, или!.. – Борькина мать зыркнула в сторону. Очередь сидела, не шелохнувшись. В сгустившемся молчании жужжали мухи.
В этот момент хлопнула дверь, и в зеркале я увидел маму. Что ей понадобилось в дамской парикмахерской? Заметив меня, мама очень смутилась.
– А, соседка! Пожалуйте, пожалуйте,– обрадовался Семен Самуилович.
– Мимо шла... С базара... – теребила платок мама и показывала всем авоську. Она посмотрела на меня умоляюще. Я выставил правую ногу,