Маленькая война

гудел в коридорах нежилого барака, в мусорных кучах, свистел в одинокой консервной банке.
Я проследил за взглядом команданте – мусорные холмы шевелились, ожили. Оттуда, из-за свалки, должны показаться заудинские. Боливар подо мной нервничал, кусал поводья. Я натянул их, положил ладонь на рукоять пистолета и попросил Бога, чтобы оружие возмездия не дало осечки.
Хромой Батор шептал, будто разговаривал с кем-то невидимым. Глаза его сузились и слезились от порывов ветра. Волосы упали на лоб.
– А-а, они тута! – из-за мусорной кучи забелели пижонские туфли, потом зачернела долговязая фигура Мадеры. Он подмахнул клешами консервную банку, она громыхнула, и очень похоже забрехал Мадера:
– Эй ты, командир сопливый, а ну, гони своих вояк обратно! Еще не поздно, усек? Чо варежку разинул? Одна нога здесь – другая во дворе!
Хромой Батор не сдвинулся с места. Мой Боливар ударил копытом.
– Давай я... – тихо сказал. – Приказывай.
Команданте промолчал. Дымные полосы струились в свинцовое, опаленное на западе, небо...
И вдруг с шумом взлетела стая ворон, закаркала, предупреждая друг друга об опасности. В сгустившихся сумерках явственно послышались голоса, топот множества ног, бряцанье и кашель...
Мадера подскочил к Хромому Батору, сверкнул фиксой.
– Да ты чо, в натуре! За дешевку продаешь?! – он толкнул его в грудь. –
А ну!.. Живо!
Хромой Батор, царапая короткой ногой землю, пошел на Мадеру.
– Ты чо, ты чо, в натуре! На своих, да?! – попятился Мадера. – А я-то к тебе, как к брату! Дурак ты, поял? Какие бы дела крутили! По-шанхайски, поял? Они ж малолетки, усек, им ничо не будет! Малолетки, поял? Озолотились бы, дурень! – Мадера оступился и упал на мусорную кучу. – Ах, ты так, гнида хромоногая! Мадеру на понт! Шанхай спортил, барбос сопливый! – заверещал он. – Уйди, козел! Убью-ю!
Лица не было видно. Блеск золотой коронки и чего-то холодного, опасного...
Живот стягивает судорогой. Родина или смерть.
«Если нож – стрелять! Если нож – стрелять!» – твержу приказ, как заклинание, и дергаю, дергаю рукоятку – ствол увяз в дырявом кармане.
Хромой Батор стоит, завороженный тусклым блеском узкой полоски металла. Не отводя взора, делает шаг и загораживает спиной нарушителя закона Города.
– Назад, команданте, назад! – дуло пистолета прыгает, рукоять скользит в потных ладонях. – Буду стрелять!
Команданте медленно оборачивается, поднимает руку.
– Не!..
Собачий лай отвлек на мгновение. «Такса» юлой вертанулась у ног и взяла след. Пижонские белые туфли мелькали среди куч.
– Где он?! – обжег горячим дыханием участковый Батиста и понесся в сторону собачьего лая.
Я рванулся было в погоню, но услышал стон. Он шел от земли. Упав рядом, рукой нашарил что-то липкое...
Закаркали, вздымая мусорный ветер, черные птицы, дохнуло холодом – стало темно. Я закричал в ужасе и тоске...

Потом с заудинскими пацанами мы несли обмякшее тело команданте, потом бегали от одной телефонной будки к другой; толкаясь и спотыкаясь, старались не отстать от «Скорой». Потом Борьку не пускали в больницу, а Петька пинал валенками казенные двери, потом у кого-то из заудинских взяли нужную группу крови, потом нас долго держали в милиции и грозили, а толстый майор, побагровев, кричал, что не допустит войны до нашего совершеннолетия...
Краски, слова, запахи воскресного дня смешались... Но был момент перед тем, как захлопнулась дверца «Скорой помощи».
Команданте шевельнул запекшимися губами. Он бредил.
Я склонился над носилками.
– Я здесь, команданте! Что, что?..
Его волосы пахли мылом.
– Не стреляйте...
Он был чист.

00 час. 00 мин. Продолжение полета
Полночь. Кутаюсь в одеяло, не могу заснуть – возле уха громко тикают часы «Победа».
Встаю с постели. Луна запропастилась. Стекло гнется, дребезжит от ударов ветра, приятно холодит ноющий лоб. В тусклом свете фонаря кружатся, кружатся листья. Барак кряхтит, подвывает чердаком... Тополя скребутся о карниз, по потолку и стенам гуляют диковинные тени...
Мне страшно. Верного Боливара я отпустил на волю.
Пистолет и патроны выбросил в Уду. Река поглотила их без звука и следа.
Но мне все равно страшно. Я выполнил приказ хромого безумца, но зачем-то оставил последний патрон... зачем?
Поворачиваюсь на другой бок. Надо думать о чем-нибудь хорошем.
О чем же, о чем?
Дядя Володя, он же Батиста, изловил Мадеру при помощи «таксы». Собаку кормили всем двором.
Хохряковы непонятно отчего передумали разводиться.
Семену Самуиловичу разрешили заниматься любимым ремеслом. На семейном совете Борька заявил, что пойдет в дамские парикмахеры.
К нам приходил Максим Маланович и сказал, что кризис миновал. Рада спит. Мама надела туфли на высоких каблуках.
О чем же еще?
Поздно вечером я забрел в кочегарку помыться, чтобы смыть кровь и не пугать своим видом маму. Дядя Саня и его жена купали в своей каморке дочку. Родители смеялись и брызгались водой, как маленькие. Дочка с восторгом пялилась из ванночки...
Мне становится легче.
В окне высыпали звезды, они дрожат и будят слабые надежды.
Спит мама, спят соседи, летят во сне сквозь звезды взрослые и дети, умники и дураки, добрые и злые, спят стоя деревья, кони и караул...
Отбой, земляне. Я завожу часы «Победа», кручу колесико до упора. Ночь в горах коротка. А утром – в школу.
      Я зарываюсь лицом в подушку и чудится мне – нет, нет, я слышу! – как нежно и печально звонит от реки колокол...


     
                                              ________________________