Тот, кто был мной. Автопортрет (том 3)

находился в тюрьме. Он не мог с уверенностью сказать, раскаивался ли он за то, что сначала несколько раз ударил Валю по лицу, а потом столкнул с лестницы, охваченный ущемленным самолюбием. На суде он, конечно, понимал, что совершил, наверное, самую большую глупость в своей жизни. Впереди маячили тюремная камера и немалый срок в ней пребывания. Эдик должен был признаться и просить прощения у матери и отца Валентины, уже только для того, чтобы смягчить приговор. Он активно сотрудничал со следствием, тем не менее, родители Вали – Тамара Михайловна и Леонид Геннадиевич – требовали наказать убийцу их дочери как можно более строго. И даже назначенные судьей двенадцать лет для Эдика их не устраивали.
А вот Валя его простила. По крайней мере, не держала на него обиды. Она сама говорила об этом Эдику почти каждую новую их встречу по ночам. Лишь как-то по-матерински журила его за совершенное убийство. Каждый человек имеет право в своей жизни оступиться хоть раз, это неизбежно. Осмыслить, пропустить через себя, впитав все ценное, но отбросив лишнее. Валя будто давала ему шанс. И все оттого, что в «зоне» все обернулось для него не совсем уж хреново, и «опущенным» Эдик так и не стал. 
И вот его тюремный срок закончился. И у него появилась возможность начать все с чистого листа. И образ Валентины, кажется, оставил его, лишь изредка всплывая в его памяти. Просто как потускневшее фото, без каких-либо обязательств, впрочем, Эдик не мог не принести цветов на могилу бывшей подруги, кажется, отпустившей его с миром. Однако, он понимал, что груз, висевший на его плечах, останется с ним до конца его дней, что последствия содеянного им не могли ограничиться только дюжиной лет в изоляции от внешнего мира за колючей проволокой и решетками камер тюремного заключения. Не могли и не должны были. И стоя возле могилы Валентины, он ждал этого возмездия, подлинного, по сравнению с которым тюрьма представляла бы собой легкие синяки.
Кровь же на руках Эдика появилась практически сразу после его звонка Жанне, приглашавшего ту к нему в гости на романтический ужин. То была первая серьезная попытка с его стороны завязать глубокие отношения с женщиной после отсидки. Ему нужна была полноценная семья, с кучей детишек, с возможностью понянчить внуков в старости. Как будто не было никакой Вали, никакого прошлого, залитого кровью и насыщенного лязгами решеток. И Жанна показалась ему хорошим вариантом начать все с начала. Скромная, вполне подходящая Эдику внешне, знавшая, между прочим, толк в живописи, она была наполнена нежной теплой энергетикой, так и располагавшей к себе. В Жанне явно была та загадка, какая должна быть в женщине: «должна быть тайна в ней какая-то».
С самых первых секунд их общения Эдик понял, что Жанна и была его шансом перечеркнуть прошлую жизнь жирным крестом. С ней было уже приятно общаться. И еще он буквально видел тот задорный яркий огонек в ее глазах, стремившийся достичь его сердца. Жанна чувствовала в своем новом знакомом уверенность, мужественность, стойкость, с которыми Эдик прошел через двенадцать лет тюремного заключения, ни разу не позволив себя сломать. И как женщина Жанна хотела от него действий. Огонек в ее глазах гипнотизировал, призывал Эдика коснуться его чудесной силы, полностью отличной от тех одноразовых ее всплесков, что активизировались во время его интимной близости с прочими женщинами по выходе его на волю. Тогда Эдику секс был необходим физиологически, без намеков на вообще какие-либо отношения.
Это было его второе свидание с Жанной, куда более ответственное, направленное на укрепление их знакомства и упорядочение планов на будущее. Эдик тщательно подготовился к своему свиданию, на котором все должно было решиться.
Время прихода Жанны близилось, а киноварь не спешила стираться с его рук. Эдик начал понимать, что этого не случится под струей воды из-под крана. Все внутри него твердило о крови Валентины, он нервничал, все его движения были на механике. Он видел много крови вокруг головы Вали после того как она скатилась по твердым ступенькам, темной, рубиновой. Такой же как и сейчас на его руках. Но только на руках. Ведь Эдик не видел киновари на краниках, которые откручивал залитыми ею пальцами. Ни на краниках, ни на полу, ни на собственной одежде. Вообще нигде.
В какой-то момент он остановился, во все глаза рассматривая рубиновый оттенок, засохший до твердой корки. Как будто он сунул руки в банку с краской и позволил ей застыть, с трудом сгибая пальцы. Двенадцать лет назад на них осталась кровь Валентины, когда он бил ее по лицу и сломал нос, а уже следом скинул вниз по ступенькам. Тогда он тоже какое-то время рассматривал свои руки пока менты ехали на место происшествия после его звонка. Эдик уже не помнил, дрожали ли они от волнения. Но сейчас однозначно нет.
Потом он схватился за край раковины, намереваясь оставить отпечатки на эмали, и не увидел их.
-Да ну нахер, - выдохнул он с каким-то облегчением.
То, что он видел киноварь лишь на своих руках, означало, что вряд ли рубинового оттенка жижа могла быть доступна глазам Жанны. Это было только для одного Эдика. Напоминание об убийстве его возлюбленной, место которой вот-вот мог занять другой человек. Валя не оставила его, желая предостеречь его от нового всплеска эмоций, подвигнувших его на преступление. Защищала ли она или же намеревалась отбить у Эдика всякое стремление выстроить отношения с другой женщиной? Хоть его руки не оставляли кровавых следов, ему было не комфортно чувствовать эти перчатки на своих пальцах.
Но вот раздался долгожданный звонок в дверь. В один миг киноварь пропала с его сырых после воды из-под крана рук. И вроде не собиралась больше давать о себе знать. Однако, Эдик периодически переводил взгляд с очаровательной Жанны на свои ладони и пальцы, ожидая увидеть новое красное послание от Валентины с того света. У него не переклинило в мозгу, Эдик был уверен в том, что киноварь являлась сообщением из мира мертвых, оставленном при помощи жутких визуальных эффектов у него в голове. Жанна же отвлекала все его внимание и постепенно захватила все его мысли и неприятные опасения.
Прикосновения и ласки переросли в откровенный секс, затянувшийся, наверное, на половину ночи. И Эдик давно уже не испытывал тех приятных расслабляющих ощущений от близости с женщиной, к которой его по-настоящему влекло, и которую долго не хотелось выпускать из рук. И эти наслаждения продолжались уже во сне, и Эдик и Жанна будто вышли в астрал, пытаясь достичь какого-то божественного удовольствия, кружа друг друга в гипнотическом танце мягкого чистого света. И наверное даже с Валентиной он не чувствовал ничего подобного, перешагнув на какой-то иной уровень неги.
А утром все изменилось за одну долю секунды. Перепачканная теперь уже самой настоящей кровью Жанна еще спала, когда он открыл глаза, и сон ее оказался крепок после утраченных во время плотских утех сил. Обагренной кровью оказалась и постель, в которой они провели бесконечные мгновенья любви друг с другом. Кровь была повсюду, и она уже не была галлюцинацией, и приводила сознание Эдика в ужас. Тогда же в голове его прозвучали проклятья, что он слышал из уст Тамары Михайловны во время суда. В то же время грузный и мощный Леонид Геннадиевич несколько раз пытался сорваться со своего места и наброситься на убийцу его дочери с кулаками, хотел забить того до смерти. Это была самая настоящая драма, в ходе которой Эдик стерпел кучу оскорблений в адрес, а так же пожеланий в духе «чтобы тебя разорвали в тюрьме» или же «чтобы тебя опустили до самой параши». И он выдержал практически все, за исключением проклятий убитой горем матери Валентины. Почему-то они не выходили из памяти, будто выжженное клеймо прямо в мозгу. Именно в них было больше угрозы, чем во всех этих унизительных эпитетах, больше даже чем в твердых сильных кулаках Леонида Геннадиевича.
«-Будь ты проклят, убийца! Пусть кровь моей Валечки останется на твоих руках навсегда! Будь ты проклят, изувер! Будь ты проклят, слышишь?»
И вот теперь больше никакой киновари.

конец


Глава 6. Сердце звучит

Она называла себя Глорией, и это имя подходило ей, подобной сказочной фее или принцессе, правившей бал, что возникла буквально из ниоткуда. И да, Глория действительно явилась внезапно, и ее сила оказалась невероятно огромна. Определенно, это он призвал ее, устроив в груди юной Дашеньки самый настоящий и приятно огненный вихрь, отчего у двенадцатилетней девочки перехватило дыхание, а сердечко колотилось так, что не на шутку перепуганные учителя вынуждены были вызвать «скорую».
Его образ надежно поселился в памяти Глории. Образ затмевал все внимание. Это был образ самого настоящего воина: сильного и бесстрашного защитника, готового драться и побеждать во имя сохранения мира. Защитника, ради которого Глория сама готова была кинуться в драку не на жизнь, а насмерть, зубами рвать соперниц и не щадить врагов. Столь яркий образ пронзил сердце совсем юной Даши и той, которая скрывалась внутри него и пробудилась досрочно стрелой какой-то сверхъестественной страсти, от которой, казалось, не было спасения.
Новый охранник появился внезапно, Даша обратила на него внимание всего раз, пройдя мимо поста, и притягательное мужское лицо с широким шрамом на правой щеке так и лезло в голову, а непонятное, хотя и слабое нытье в груди возникло само собой. Как  Даша узнала, его звали Валерой, и он был старше ее на полных тридцать лет. Среднего роста и правильного плотного телосложения, в черной с иголочки форме, ей Валера казался самым настоящим волком, чье внимание, вроде, никогда не может притупиться. Хищник чувствовался в каждом его движении, даже в спокойствии его приятного (за исключением шрама) лица, даже в его добрых серых глазах. Лишь взгляд Валеры выдавал усталость и естественное стремление к отдыху после напряженного дня. Глория могла и должна была помочь ему. И, кажется, никто больше.
Потому что всем остальным было плевать. Для них Валера был еще одним безымянным наемником, крайним, на которого, при случае, всегда можно повесить какую-нибудь пакость. Впрочем, никаких серьезных ЧП в школе не происходило, ну разве что в прошлом декабре в раздевалке у кого-то стащили айфон. Так воришку быстро нашли и здорово наказали. Конечно, предыдущему охраннику тоже досталось. Ну и черт с ним, Даше тот толстый дед все равно не нравился: очень уж он любил лезть не в свое дело. Внешне он напоминал ей родного деда Аркадия Петровича, которого девочка почему-то опасалась.
Однако именно ее родной дед, кажется, догадывался, что произошло с внучкой в школе днем. Уже дома, когда она оказалась в кровати после укола успокоительного, и чувствовала себя более-менее в норме, дед вошел к Даше в комнату, стараясь не шуметь. Девочка дремала, тем не менее, несмотря на его старания оставаться бесшумным, она все же открыла глаза, и не испугалась. Наверное, оттого, что Глория была рядом с ней, которая совсем не привыкла бояться, окрыленная светлыми чувствами. И больше того, она вдруг поняла, что хотела бы рассказать о них только деду. Не маме, которую любила, не папе, которого уважала. Нет, деду, пребывавшему