Папа

События, о которых пойдёт речь произошли в жизни профессора, однажды принявшего покровительство или будет лучше сказать отдавшего себя без остатка во власть двух сестёр: лени и лжи. Оставаясь под неусыпным надзором, Эдуард Ефимович давно исключил попытку прыгнуть выше головы, и саму возможность найти место, подходящее для этой сомнительной акробатики. Легкомысленная ложь имела характер вспыльчивый, но вполне безобидный, это объяснялось тем, что в их семье всё-таки лень была старшей сестрой и основными процессами управляла именно она.
— Вот вы не верите, а зря.
Обречённо говорил он коллегам, толком не успев ничего ещё соврать. Многие Караваева уважали за прежние заслуги и возможно поэтому не давали повода разгуляться младшей сестре.
Знакомство с Ириной было случайным и получилось так, что Эдуард Ефимович сразу влюбился, не очень понимая, куда это его неудержимо понесло. Любовь вошла к нему в дом, но профессор почему-то не отправил обеих сестёр к пожилой тёте в Саратов и продолжили они жить вместе, только теперь, как бы в разных комнатах.
Хмурый учёный долго собирал в себе силы для признания, но слова вставали колом, а тот постоянно заваливался набок и смысл порхал туда же вслед за ним. Старшая сестра дала понять, что любовные страсти можно поумерить. Её расчётливый совет пришёлся очень ко времени и пусть не всякий коллега согласится, за то любой студент, которому нужно всё и сразу, вероятно сумеет оценить такой подход должным образом. Профессор прислушался, но что с того, у него всё равно получилось, как-то слишком умеренно.
— Давайте обойдёмся без клише и цитат. Вы согласны?
Что сказать, милое вышло признание, к тому же сопровождалось оно взглядом, какой можно встретить только на широком экране, во время показа картины с финальной сценой полной слёз, обещавших долгое счастливое что-то впереди.
Имя Ирина казалось ему приятным и по-домашнему тёплым, как пирожок, но какая в нём может быть начинка? Вот вопрос.
Кто бы знал тогда, что Аллочка станет той самой начинкой. Нет ничего страшного если у кого-то родилась дочь, куда трудней взять в толк, что это твой ребёнок.
Автор подробно описывает личную жизнь профессора, совсем не для того, чтобы у читателя нарисовался образ самого писателя, к примеру человека на редкость нескладного, с мелкими прыщами на мучнистом лице, протяжной страдальческой отдышкой и россыпями серой перхоти на плечах дорогого, разве что как память пиджака. Увидев такой портрет, вряд ли кто захочет дочитать его литературную потугу хотя бы до следующего поворота страницы.
Очень скоро семейная жизнь перестала приносить обещанные радости и, кажется, без сестёр тут не обошлось.
Кем нужно быть, чтобы вот так легко поверить в счастье? Эдуард Ефимович нарочно выбирал темы, уводящие, куда-нибудь подальше от язв актуальной повестки, стараясь найти одну близкую для обоих, но почему-то всегда выкатывалось препятствие в виде бревна, через которое она не могла перескочить, а профессор не в силах был сдвинуть его с места.
— Столько богатств хранит земля и все они разбросаны буквально под ногами, но какой поднять камушек, какой сорвать колосок, чтобы почувствовать в себе это богатство?
Он слушал её наигранное умиление любой мелочью, не переставая удивляться обилию фальшивых нот восторга, таких далёких от истинного театрального мастерства.
— Ты просто не в состоянии это оценить.
Знакомы они были без малого год и Эдуарду Ефимовичу подумалось, что их отношения сейчас поднялись на те вершины, с высоты которых он вполне мог оценить это и многое другое, что склоняло профессора смотреть на мир глазами философа.
— Чем близкий человек отличается от недалёкого? Ведь не секрет, что оба они живут, где-то рядом.
Глядя на неё, философ вполне допускал, что это мог быть один человек. Вот так примерно изогнулся основной завиток их отношений.
Откуда всё пошло? А пошло оно от первых примитивных организмов на земле, только-только освоивших процесс деления и упиралось сейчас локтями в организм, куда более совершенный, тот что лежал, вернее лежала под одним одеялом с профессором и требовала взамен немыслимых жертв.
— Мне надо отойти на минутку в магазин, а ты пожалуйста присмотри за Аллочкой.
Слова её были сказаны любезным, но всё равно командным голосом, которому невозможно возразить.
— Как такое у неё получается? Оставить меня учёного наедине с ребёнком.
Слава профессора давно уже отцвела, и он не знал с чего начать день, к тому же Эдуард Ефимович догадывался, что обещанная минутка может растянуться на час. Случилось то, что было наспех задумано в плохом сценарии, именно в эту самую минутку Аллочка проснулась. Профессор привык, чтобы во время лекции в аудитории царила тишина, но сейчас он испытал настоящий стресс.
Что если взять детское полотенце, и аккуратно свернуть его в кляп? Возможно ребёнок еще некоторое время будет пыхтеть, но вскоре осознает, что носом тоже дышится легко и от мысли этой радостной затихнет.
Полный решимости, Караваев отправился в ванную комнату, выбрал там полотенце помягче и взялся его скручивать. Опыта в таких делах у него не было, потому свивальник получился неопрятным. На всякий случай Эдуард Ефимович примерил ворсистую затычку к своим губам и убедившись, что идея работает, вернулся в зал, где его ждала нескончаемая песня.
— Маленькая Кумачова.
Устало подумал он, вспомнив как в далёком прошлом ненавистная ему знаменитая певица на концертах то загробно подвывала, то подбрасывала голос к тем верхам, до которых её связки дотянуться просто не могли, но ради денег и славы она продолжала их рвать, а лишённые слуха полчища обожателей, нескончаемым потоком несли на сцену букеты. Нарядно одетые плебеи, роняя цветы толкались между собой, давили друг друга, но странным образом успевали при этом аплодировать своему идолу. Даже если пела она о какой-нибудь безобидной спасительной соломинке, почему-то не нашлось никого кто бы ей сказал:
— Не твоё это, иди рельсы класть, а там глядишь, ждёт повышение по профсоюзной линии, и кто знает, очень может быть, получишь премию в конце квартала.
По мнению Караваева, определённо она не пришла на сцену, как принято говорить - через постель, скорее наоборот, шоумены, ответственные за всю эту мракобесию, выполняли каждый её каприз, только бы не оказаться с напористой некрасивой горластой бабой в той самой постели.
Эдуард Ефимович подошёл к детской кроватке, сосредоточил внимание на грудном ребёнке и аккуратно вставил девочке в рот кляп. Это была своего рода дань, принесённая на алтарь здравомыслия и ещё чего-то связанного с работой ума. Почти сразу наступила тишина, но ожидаемого облегчения он, почему-то не испытал. Кумачова раскинула в стороны маленькие пухлые ручки после чего, как-то странно замерла. Караваев вынул кляп и слегка качнул кроватку, но певунья продолжала лежать неподвижно.
Не помня себя, профессор бросился прочь из квартиры, такой неодолимой силы страх овладел им.
Весь день и следующую ночь Караваев провёл в состоянии близком к обмороку. Учёному повсюду мерещились чёрные детские кроватки и такие же чёрные афиши, вещавшие о скором выступлении знаменитости.
Профессор тяжело переживал своё вынужденное уединение по той ещё причине, что поделиться было не с кем. Эксперимент с кляпом он спрятал под замок, стыдясь явить сей плод собственной тщеты опытному критическому уму.
На следующий день мозг Караваева, как и любого другого преступника принудительно активировал системный протокол базовых сценариев совести, от чего беднягу неудержимо потянуло на место преступления.
Утром профессор заглянул в магазин спортивных товаров, изучив ассортимент, он старался угадать с размером надевая на себя остатки распродажи, а когда убедился, что ему комфортно в обновках, рассеянно расплатился на кассе и побежал. На своём пути, он встретил много разных прохожих, но заострил внимание только на одном человеке, тоже искавшем путь домой.
Караваев оказался свидетелем этой сцены по случайной иронии, странным образом нашедшей место в ситуации, от которой тянуло унынием и тоской.
Всё что было при себе, мужчина давно уже выпил и теперь лениво чему-то улыбался. Глаза его блеснули недоброй хитрецой опасного умалишённого, когда он направил взгляд сквозь рыжеватую чёлку в сторону родного дома, где любителя крепко выпить ожидало, что-то большое тёплое, хотя, впрочем, далеко не всегда ласковое. Пытаясь сделать следующий шаг, мужчина упал, собирая карманами пиджака дорожную пыль, и окончательно согласившись с невозможностью ходить, прислонился к холодной стене соседнего дома чужого, где его никто не ждал. Караваев подумал, что загадочная улыбка, прилипшая к лицу бесоборца теперь была адресована именно ему, если бы тот оказался случайным свидетелем страшного, и теперь разделил с профессором одну тайну на двоих. Учёный решил не задерживаться и продолжил свою тревожную прогулку.
Бежал Эдуард Ефимович в летних кедах уподобившись пугливому обитателю леса, но покалывание в боку постоянно отвлекало, и он случайно наступил на острый камень. От резкой боли бедняга, словно раненый заяц припал к земле и немного окосел (нашёл косой на камень). Понимая, что любое промедление допустить нельзя, Караваев превозмог себя, стараясь не прерывать марафон.
Пробегая мимо арки, что открыла проход к тихим знакомым дворам, он повернул туда голову и увидел в тени группу людей. В этот самый момент они дружно и гулко произнесли:
— Клянёмся.
Их фигуры стояли плотным строем и в монолите этом имелось что-то окончательное.
— Ах Арлекино, Арлекино! Трудно быть...
Словно в насмешку донеслись громкие звуки забытой песни Кумачовой из открытого окна, где-то наверху. Караваев сейчас не спасался бегством, это была всего лишь тайная вылазка под видом обычной утренней разминки, но событие в арке и песня из окна, однажды сочинённая идиотом, заставили его ускориться, как если бы за ним уже гнались. Воздушные струи подхватили Эдуарда Ефимовича и понесли вперёд, не давая возможности обернуться.
Когда убегаешь от опасности всегда полезно занять разум чем-то второстепенным хотя бы, потому, что становится не так страшен весь ужас нависшей угрозы и вдалеке, всё-ещё теплится надежда избегнуть скорой расправы. Караваев пересёк улицу, где его вдруг одолело любопытство, что бы эти люди так твёрдо могли обещать друг другу в столь неудобном для проведения подобного собрания месте?
Может быть, они хотели узнать, кто гадит в подъездах собираясь поймать подлеца и сделать виновником всех коммунальных потрясений?
Или же они искали кого-то ещё? Призрак стыда прошёл сквозь Эдуарда Ефимовича острым холодным шпилем и продолжил терзать сознание профессора изобилуя невыносимыми почти физическими страданиями.
Вспомнилась старая открытка, на которой был изображён готический храм, вот так же примерно заострённый вверх.
Собор в Ульме размерами заметно уступал своему Кёльнскому монументальному собрату по вере и считался, пусть не самым большим, за-то самым высоким в Европе. Можно подумать, что архитектор хотел устроить, своего рода религиозное состязание, укрыв под изящной конструкцией тайную