Воспоминания о войне

всем комнатам.

Сложнее была борьба со вшами. Мы каждый день снимали все свое белье и давили вшей в складках, особенно в резинках на трусах, и проглаживали раскалённым утюгом.

До прихода наших войск тётя стригла меня большими портняжными ножницами, рядами, как овцу. Забегая вперед, скажу, что когда в конце августа или начале сентября 1943 года приехал брат Вася (он с 1937 по 1943 год с двумя тётями жил  в городе Малоархангельск Орловской области), и он и я стриглись в городской парикмахерской только наголо.

Парикмахерская помещалась в маленькой комнате полуразрушенного дома, напротив бывшего кинотеатра, рядом со столовой.  Вместо кресла стоял обычный стул. Над столиком висел мутный осколок когда-то большого зеркала. Из инструментов лежали две или три опасных бритвы, ножницы и ржавая машинка для стрижки волос.

Перед походом в парикмахерскую мы дома мыли голову кусочком хозяйственного мыла, которое где-то доставала тётя Катя, а после стрижки нам еще раз дома мыли головы жидким зелёным мылом. Запах у этого мыла был специфический. Баня в городе не работала. Мы все мылись в оцинкованном корыте. Бабушка стричь сестру Валю наголо не хотела. Она без конца копалась в её волосах, отлавливая паразитов.

…После того как немецкие войска ушли на Восток, в городе разместились венгерские части. Комендантом  города остался немецкий офицер. Через некоторое время заработал наш базар. Прилавки, которые были до войны, сгорели, а новые были грубо сколочены  из горбыля. Навесы над прилавками были с огромными дырами, и практически не спасали людей от дождя.

Появилась масса, как сказали бы сейчас «бизнесменов», инвалидов, играющих в «веревочку» на деньги. Делалось это так. На куске картона или фанеры игрок быстрым движением рук беспорядочно укладывал связанную в кольцо цепочку от часов ходиков или длинный шнурок. Запомнить, как уложена цепочка (шнурок) было невозможно. Все делалось очень быстро и ловко. При этом жулик приговаривал: —Кручу, верчу! Денег хочу!

В центре цепочки оставлялось свободное пространство. На кон ставилась определенная сумма. Играющий ставил палец в свободное пространство, и игрок тянул на себя цепочку. Если  палец игрока оставался в петле – он  выигрывал, если цепь или шнурок проскальзывали  мимо пальца - проигрывал.

Обыграть этих жуликов было невозможно, как бы игроки  не следили за укладкой цепочки или шнурка. До войны на нашем базаре таких «фокусников» никогда не было. Говорили, что эти игры принесли из тюрем бывшие уголовники.

Примерно тогда же появились «наперсточники». Зевак около них всегда было много. Некоторые мужики пробовали играть с ними, но, как правило, всегда проигрывали. Игроки настолько ловко и быстро перемещали по фанере или картону наперстки, что уследить за ними и угадать где шарик, никто не мог.

На базаре продавали всякий ширпотреб. Сейчас бы сказали – «блошиный рынок». Там имелось все: иголки, нитки, самодельные мыло и спички, зажигалки, сделанные из гильз от патронов. Продавали какие-то железные запчасти, гребешки, гребенки, кресало. Ходовым товаром были «лампы», сделанные из гильз от снарядов, сахарин, тряпье. Все продавалось, все покупалось, все менялось.

С утра до вечера на базаре толкался контуженый матрос. Все звали его «полундра». Связно говорить он не мог, но кричать на весь базар:
— Полундра!  Вашу мать…,- мог прекрасно.
Ходил  он в порванном бушлате, грязной бескозырке, черной от грязи тельняшке, обросший. Где он жил, были ли у него родственники, я не знаю. Но я никогда не видел его пьяным.

Если в июне 1942 года толпы беженцев шли на Восток, то через некоторое время на Запад потянулись колонны наших военнопленных красноармейцев и командиров. Конвоировали их не немцы, а наши предатели. Свирепствовали они ужасно. Были хуже немцев. В отличие от немцев одежда у них была темно-синего или голубого цвета. Разговаривали и ругались они на русском языке.

Каждый из них, кроме винтовки, имел плетку из толстого черного провода. Пленных подгоняли прикладами, а за малейшее неповиновение избивали плетками до крови. Мы видели с ребятами, как больного или раненого, он не мог самостоятельно идти, расстреляли здесь же на обочине дороги, на улице Дорошенко. Я не знаю, кто и где его потом хоронил.

На выгоне (пустырь между селом Погореловка и городом) немцы устроили временный лагерь для наших военнопленных. В начале июля 1942 года сюда за колючую проволоку сгоняли захваченных в плен красноармейцев и командиров.

Всего их было человек пятьсот, а может быть и больше. В тридцатиградусную жару пленным не давали ни еды, ни питья, а умерших от голода, ран, а также расстрелянных за неподчинение, складывали в повозки и, как рассказывали люди, ночами вывозили куда-то в район Белой горы.

Условия в лагере были невыносимые. Военнопленные всё время находились на ногах, лежали лишь раненые, им не оказывали никакой медицинской помощи. Воду привозили в бочке на лошади. Когда приезжала бочка, а жара стояла ужасная, нельзя было без боли смотреть, как за кружку или флягу воды, люди буквально убивали друг друга.

Жители города, близлежащих сел  бросали через ограду военнопленным хлеб, сало, огурцы, фляжки с водой. Мы с ребятами тоже пытались через колючую проволоку передавать пленным воду в бутылках, но охранники криками, а иногда и выстрелами вверх, отгоняли нас.

Люди рассказывали, что некоторые местные жительницы, с разрешения коменданта лагеря, в качестве «родственников» или под видом «невест» забирали военнопленных к себе домой.

...Недавно в интернете я прочитал, что на месте, где находился этот лагерь, 9 мая 2013 года установили памятный камень...

До сих пор не могу забыть, как в саду нашей соседки, старенькой учительницы Екатерины Алексеевны Черноглазовой, нашего пленного заставили вырыть себе могилу и тут же расстреляли. Наверное, кто-то в лагере сказал, что он коммунист или политработник.

Маленького роста, заросший, грязный, он плакал, становился на колени, что-то говорил о детях. В зарослях, каких кустарников мы прятались, что нас предатели не видели – не помню.

Позже, когда в город  пришли венгерские части, мы с ребятами из зарослей бурьяна и кустов видели, как венгерская жандармерия в саду детского дома (недалеко от нашего дома), за небольшим насыпным или естественным курганом, расстреляла группу цыган. Сколько было всего цыган я точно не помню - может быть человек шесть или восемь, а может быть и больше десяти. Расстреляли мужчин, детей, женщин, стариков, якобы, за то, что цыгане увели у них несколько лошадей. Перед расстрелом жандармы заставили цыган выкопать себе могилу.
             
После этого я еле пришел домой. Тётя Катя рассказывала, что я два или три  дня ничего не кушал. Была рвота. Так тяжело повлияла на меня картина расстрела табора цыган, хотя я до того уже видел много смертей. Я и сейчас отлично помню место, где находится этот курган.

Когда я учился в восьмом классе, у меня на затылке появился клок седых волос. Пожалуй, я слишком рано стал седым, потому, что видел для своего возраста, а мне было тогда 12 лет, слишком много ужасов.

В сентябре 1942 года новые городские власти (в городе был бургомистр) открыли школу в небольшом одноэтажном доме  напротив входа в храм Рождества Пресвятой Богородицы.  Дома решили, что лучше мне ходить в эту школу, чем бродить с ребятами по городу и базару. Сколько открыли классов - не знаю, но хорошо помню, что девочек в школе я не видел.

Ввели урок «Закон божий», заставили выучить молитву «Отче наш» (я помнил её с детства, когда с сестрой ходил к бабушке - маме отца). Перед началом уроков мы всем классом читали ее и молились. Занятия по географии, истории с нами проводил батюшка. В «учебнике» географии на картах СССР отсутствовал. Когда и где были отпечатаны эти учебники мне неизвестно.

Писать нас учили почему-то со знаком «ъ». Письменных принадлежностей не было. Вместо тетрадей мы писали бледными фиолетовыми чернилами на каких-то советских книгах между типографскими строчками. Какие предметы были еще, я забыл. К счастью, ходили мы в эту школу недолго.
             
Территория детского дома  (рядом с которым мы жили) была превращена в лагерь для наших военнопленных и евреев. Евреи ремонтировали дороги. У каждого из них на одежде красовалась надпись белой краской - JUDE. Охраняли лагерь венгерские солдаты. Наш огород от двора детского дома отделяли жиденький забор из досок, колючей проволоки и густые заросли малины. Она разрослась выше человеческого роста.

Надо отдать должное венграм. Они относились к нашим пленным и населению более гуманно, чем немцы. Например, заступая на пост, часовой мог поднять колючую проволоку напротив нашей малины, и пропустить пленного к ближайшим домам, чтобы он мог попросить у жителей какую-нибудь еду, воду.

Существовало только одно условие: пленный обязан вернуться до момента смены часовых и тогда он попадал в лагерь без проблем.  Если кто-то не мог вернуться в условленное время, он лежал в нашей малине, ожидая «своего часового». Я слышал, как кто-то из наших пленных, лежа в малине, шепотом говорил об этом бабушке.

Когда лагерь ликвидировали, от малины практически ничего не осталось. Её всю сломали и вытоптали. О побегах из этого лагеря я ничего не слышал, хотя для этого имелись все условия.

Как ни странно, но красивое здание бывшей женской гимназии в центре города во время боев, прихода немцев и венгров осталось целым. Или его не успели, или просто  не хотели  разрушать.

Венгры устраивали там вечера танцев в зале с большим балконом. С этого балкона, мы с ребятами, проникнув внутрь гимназии через подвал или окна, плевали и бросали окурки на танцующих внизу венгров и наших девушек, которых приводили венгерские солдаты. Иногда нам за это хорошо влетало от охраны.

Перед уходом из города  немцы (а может быть и венгры) здание бывшей женской гимназии сожгли.

В 1942 году я, подражая старшим ребятам, попробовал курить. Поскольку ни папирос, ни сигарет или даже простой махорки достать мы не могли - курили «бычки». Делалось это так – на палочку крепилась обычная швейная игла. Увидел на земле окурок, накалываешь его на иглу, затем складываешь в пакетик. Вылущивали из окурка остатки табака, просушивали его, и курили. Так и собирали на папиросу или «козью ножку».

Дома запах табака от меня почувствовали сразу же. Тётя серьезно говорила со мной, но я с ребятами все равно потихоньку курил. Один раз у оврага мы увидели открытую венгерскую машину. Внутри ее лежала коробка с сигаретами. Венгров вблизи не увидели, и коробка оказалась у нас.

В овраге мы ее открыли и удивились. Таких сигарет никто из нас никогда не видел. Они были в золотой обертке, в красивых пачках, ароматные. Мы спрятали коробку в какую-то яму и потом потихоньку наслаждались этими сигаретами. Если бы мы попались на воровстве, нас ждала жестокая расправа - запросто могли убить на месте, или основательно избить. Я закурил в возрасте 12 лет и курил почти двадцать лет.

Бои на Белгородском направлении шли непрерывно. То наши войска шли вперед, то вынуждены были отступать. Зимой 1943 года я попал в несколько историй, которые могли для меня окончиться трагически.

В