Монстр

Я долго лежу с закрытыми глазами, так, на всякий случай. Лина, конечно, спит, но я всегда перестраховываюсь – нечего  мне попадаться на глупостях! Разве дорого стоит немного подождать наверняка? Разве тяжело полежать с закрытыми глазами?..
Я не знаю в чём тут фокус, но каждый раз, когда я открываю глаза в ночи, чтобы вылезти из своего убежища, мне нестерпимо хочется движения: всё тело, уставшее за день от пустого лежания, не может выдержать и пяти лишних минут перестраховки, и начинает зудеть, дёргаться.
Поэтому я лежу с закрытыми глазами. Так надёжнее.
Ну, сколько ещё? По моим ощущениям прошло минуты три, но я знаю – впечатление разума в таких случаях обманчиво, и тело, изнывающее без движения, воспринимает время совсем иначе. Как назло – чешется нос. Потом рука. Потом где-то на голове…
Так, ну хватит с меня!
Я вылезаю из-под кровати одним движением. Моё тело проводит в скрюченном положении весь светлый день, хмарный вечер и часть ночи, зато к своему часу оно наполняется силой, так что из-под кровати я выбираюсь одним усилием.
Так и есть – Лина спит.
–Лина? – я зову её. Негромко, конечно, не стоит орать посреди ночи, стоя призрачной полутёмной фигурой над кроватью семилетней девочки. За такое не похвалят.
Нет движения. Дыхание ровное, спит спокойно, крепко.
–Лина, ты слышишь меня? – эта предосторожность скорее, но я всегда спрашиваю дважды. Был у меня случай, когда девятилетний Карло пытался меня подловить, прочуял, подлец такой, что ночью его комната не пуста, и решил не пугаться, не родителям сказать, а самому устроить охоту на приходящих.
Так и затаился малец. Прикинулся спящим, убедительно прикинулся, и как только воли ему хватило, чтобы в  тишине пролежать да не уснуть? Не представляю. Да только когда позвала я его – он не откликнулся. Ну я над его кроватью склонилась, только-только руку потянула к его лбу, а он глаза открывает и мне в лицо фонариком – прятал, зараза, под одеялом, сразу и выключил, да так резво, что любой охотник на нечисть позавидует.
Меня и обожгло немного. До сих пор тень полутёмного полупрозрачного лица пузырит  под левым провалом глаза. Но это ничего, а вот как на меня орали! Благо, Карло и сам не ожидал что такое выйдет и реально что-то в ночи увидит, от того и фонарик выпустил, заорал, а я метнулась в темноту, да только от своих спасёшься ли?
Всё видели, всё узнали, перехватили меня тут же, да швырнули под ноги Самому. а там кайся-не кайся, не поможет, сама дура, сама виновата, а толку?
Могли обнаружить, могли увидеть, почти поймали…
И спасло меня в тот день, что это первое моё нарушение, хоть и серьёзное, а за всё моё посмертие всё-таки одно.
–Ещё хоть раз и Ничто! – пообещала мне Темнота, пока я рыдала на холодном полу вечного мрака, – ещё хоть только раз, Махлат…
Там, в других мирах, имя – это признак доверия или дружелюбия, но у нас, низших существ темноты – это строгий окрик. Берегись, Темнота знает твоё имя, а тот, кто ведает имя твоё, тот над тобой и властвует!
Берегусь с тех пор так, как сёстры мои не берегутся.
Но Лина спит. Крепко спит и видит сны. Хорошие сны, конечно же, как и полагается при такой спокойной безлунной ночи. Я касаюсь её лба невесомой рукой, прикрываю свои провалы глаз мороком темноты приходящей – не видеть, не слышать мне сейчас нельзя, надо сосредоточиться на том, что снится этой девочке.
Она видит собаку. Весёлую, безродную, прыгучую. Весело резвится с ней посреди полянки. Очаровательно. То, что нужно. Такое ясное представление, так чётко прорисованы в её сознании и шёрстка, и шершавый язык пса, и его мячик…
Я заберу всё. Смотри, Лина, смотри, как меняется твой сон, как тает в нём безоблачность твоих мечтаний, как падает и ползёт к тебе на брюхе пёс. Он болен, он не встанет больше, так что плачь, девочка, плачь во сне, я это обожаю.
Я здесь за этим.
Смотри, Лина, смотри, как он заглядывает тебе в глаза. Ну-ка, фокус! Попробуй-ка обнять его на прощание. Раз, два, и руки загребают пустоту, а кончики пальцев только мазнули по шёрстке.
Я забираю всё. Я питаюсь светлыми снами. Так делают все мои сёстры. Не от зла, конечно, а от того, что каждый, кто служит и живёт во Тьме, должен нести свой вклад. Нахлебников нигде не любят, и если ты в наших рядах – докажи, что должен тут быть, что достоин быть тут, а не в Ничто.
Если ты слаб, чтобы быть демоном – иди в прислужники. Если ты слаб для прислужника – иди в простой быт, устраивай уют тех, кто выше тебя. Не можешь? Шпионь. Не способен? Тогда собирай по миру кусочки силы, напитывайся энергией, тяни всё хорошее, пропускай через свою суть и тащи в общий котёл Темноты. Тьме нужна сила. Будь полезен ей, и она позволит тебе оставить немного для себя и своего существования.
Я и сёстры специализируемся на снах. В основном на детских – дети часто видят яркие сны, куда чаще, чем взрослые. И ещё легче восстанавливаются, и не надо ждать две-три недели, пока измотанный работой и жизнью взрослый что-то там соберёт в своём подсознании, чтобы нас подпитать!
Сон меняется… за это нужно любить детей! Их разум выводит их из одного печального сна в другой, яркий, счастливый. Теперь в её сне плещет море. Наверное, она была там совсем недавно и память ещё жива – мне, если честно, неинтересно. Мне интересна её радость. Сейчас я её выпью, сейчас я её оскверню.
Ты тонешь, Лина, и море тебя не обнимает. Ты тонешь, и море тащит тебя куда-то к самой черноте. Ты не можешь вдохнуть. Ты паникуешь. Бьёшься. Теряешь силы. Тебя ведёт, ведёт…
Шорох. Не в комнате, а за дверью. Но я научена горечью, я вздрагиваю и замираю до того, как шорох становится различимым.
–Ты же обещал…обещал, что это прекратится! – женский голос шипит за дверью. Она боится разбудить дочь, но она так зла, что мне даже в голову приходит мысль навестить её сон сегодня, навестить сон матери Лины.
Ответа я не слышу, хотя напрягаюсь изо всех сил.
–И недели не прошло с зарплаты, – шипение продолжается, оно похоже на змеиное, только страшнее своей бесполезностью. Змея хоть броситься может, а эта.
–Да заткнись ты! – новый голос прорывается мощью, и на фоне шипение женского кажется громом. А следом и в самом деле следует грохот.
Лина вскакивает, напуганная, но я уже учёная, я легко ныряю под её кровать с обратной стороне, скрючиваю полутёмное-полупрозрачное тело, жду.
Лина сидит в постели. Она больше не уснёт сегодня. Моё тело ноет без движения.
***
–А можно мне поменяться? – начальники всех миров одинаковы. Они всегда смотрят на тебя так, словно их взгляд – это уже одолжение.
–Что тебя не устраивает? – интересуется старая гадина.
Мы все молчим, но мы все знаем, что она к своей карьере не приложила никаких усилий. Подумаешь, большое дело, в нужное время нужному демону на глаза попасться! Ан нет, большое-всё-таки, я вон не попалась, сестра моя Эва не попалась, другая сестра Нейма не попалась, а Ламия вот попалась.
Сидит с тех пор, заправляет…
Ненавижу её. И завидую. Хочу, конечно, лгать себе, что не завидую, что я свободная, что я покидаю Темноту, но толку от моих блужданий? Ну что я вижу? Разных детей? Разные сны про котиков-собачек-море и луга? Обалдеть как интересно. Не знаю, кем я была при жизни, но вряд ли мечталось мне о чём-то подобном.
–У этой девочки неблагополучно дома, – признаю я, – точно не могу сказать, но, судя по тому, что я слышала – её отец проиграл крупную сумму. Он игрок. Его жена дважды уходила от него с дочерью…
–Трижды, – поправляет Ламия и её глаза радостно блестят красным цветом.
Ой, радость-то какая! Уела меня, ой, молодец!
–Ну…да, – но перед Ламией нельзя так себя вести. Даже если очень хочется. Старая дрянь ставит нам проценты выработки силы для Тьмы.
–И что? – интересуется Ламия, берёт обманно-миролюбивый тон.
–В семье разлад, девочка переживает, её сны становятся всё более тусклыми.
Это правда. За последние четыре дня я забрала лишь крупицы из её снов. Да и сам сон стал нервным, тревожным. Она не малое дитя, ей семь лет, она прекрасно знает, что папа болен, а мама из-за этого злится – это если верить папе; и знает то, что папа её – слабовольный дурак и ничтожество, а мама – несчастная женщина, которая вынуждена терпеть это уродство – это если верить маме.
Лине семь и она не знает кому из них верить. Ей кажется, что оба они в чём-то виноваты. Вернее, не оба, а все они – ей чудится в их ссорах и её вина. И не только в ссорах, но и в том, что мама, плача, понесла утром куда-то свою шкатулку, а вернулась мрачная и быстро сварила ей кашу на воде. Обычно на завтрак подавалась каша на молоке или омлет, а ещё блинчики с сиропом и какао. В этот раз не было блинчиком и молочной каши, была скучная, водяная.
Но Лине семь и она уже поняла, что иногда надо молча съесть кашу на воде и не спорить.
Поняли это и её сны. Днём она всё больше молчит, копит в себе тревогу, а ночью видит во снах не щенка, которого ей обещали подарить ещё две недели назад счастливые мама и папа, а ругань, и ещё почему-то осколки вазы, хотя Лине казалось, что про осколки она только слышала, а не видела их. И всё же они приходят, и ей кажется, что что-то бьётся…
У мамы опухшее от слёз лицо, папа злой и мрачный. Оба срываются друг на друге – сон это или явь? Лине семь и она не знает.
Зато я знаю – яркости и радости в её снах нет.
–И что? – интересуется Ламия равнодушно.
Она издевается – я уверена. Но даже если очень хочется протащить её тело по каменной, столешнице, полируя её змеиной мордой все неровности стола, этого делать нельзя.
Темнота ей отомстит сама. Однажды отомстит – она справедливо ведёт счёт всем недостойным своим слугам.
–Питаться нечем, следовательно, я не могу нести силы от неё сюда, – я объясняю это Ламии так, словно она совсем дура, а я должна ей объяснить, что Небесное Царство это там, где верх. Я нарочно избираю такой тон.
Её глаза недобро сверкают.
–Это ваша забота, а не моя, – цедит она. – Не принесёте нужного количества, отправитесь в Ничто. Передайте привет от меня всем ничтожным.
Ей самой грозит Ничто – я надеюсь! Но вслух говорю, конечно, совсем другое:
–Госпожа Ламия, вы же знаете, что среди сестёр у меня один из самых высоких процентов на выработке. Если я просто погрязну в Ничто, то процент всей силы, что мы приносим, заметно снизится. И спросят уже с вас.
Хвала Тьме, я хороший сотрудник! Мне есть чем козырять. Как справляются другие – не представляю.
–И что вы предлагаете? – Ламию задевают мои слова, и я понимаю, что она сама боится, смертельно боится своего покровителя, и Тьмы, и того, что окажется бесполезна. Что ж, она не глупа, она должна понимать, как шатко положение фаворитки.
–Отдайте мне другого ребёнка, я начну его разработку, а эту пусть закончит кто-то, у кого процент меньше. Может быть самый маленький.
Простите меня, сёстры, но тут каждый сам за себя!
Ламия медлит целую вечность, но, наконец, решается:
–Этой девочке недолго осталось. Всего ночь, если верить карте знаков, – она впивается хищным кровавым взглядом в пустой для меня и расписанный для неё свёрток. – Пусть закончит свои дни, а ты с нею побудь. А завтра я тебе дам другого. Пойдёт?
Как закончит?
–Не поняла, а что должно случиться в эту ночь? – мне нельзя возмущаться, нельзя спрашивать, но слова вылетают до того, как я успеваю их осознать
–Она умрёт, –