Видит там два котла. Рядом с одним надпись «Русские», рядом с другим надпись «Евреи». Возле котла с евреями четыреста чертей охраны. Возле котла с русскими ни одного. Человек спрашивает почему не охраняет. Черт отвечает. Евреев охраняем, потому что один вылезет и всех остальных за собой вытащит. Русских не охраняем, потому что едва один начнет вылезать, так они его сами за ноги назад затащат.
Потому быдло, зная свою породу предпочитает чужих. Это прекрасно доказывает история, когда закончилось движение по инерции, начатое некогда грузином Джугашвили и у власти оказался «свой» Боря из глубинки. Куда-то сразу исчезли и пенсии которых хватало и медицина и забота о беспризорниках. Зато появился большой нарост под названием «имидж первого лица», «аппарат президента» и мерседесы у чиновников, на которые денег не жалели вообще. Человек который всю жизнь был никем, рядовым быдлом, первым же делом начнет доказывать что это не так, потому что если бы это действительно было не так, то доказывать это не было бы необходимости. Лишь затем и может быть, он начнет выполнять те обязанности, которые на него возложены.
Никто так как быдло не любит искать в биографиях великих людей русские корни. Найдя хоть малейшую зацепку они произносят имя этого человека с обязательной присказкой, что его дед был из России. «Это наш Зворыкин в Америке изобрел телевизор». Но никогда в жизни, быдло не задаст единственный правильный вопрос. А какого вообще хера он оказался в Америке? Это наш Бунин, это наш Набоков, это наш Бердяев... Ню-ню...
Никто громче быдла не кричит о том, как его спаивают, как уничтожают его культуру. Возникает закономерный вопрос. А все ли русские являются носителями русской культуры? Как то в одной статье была озвучена любопытная цифра — девяносто шесть процентов первокурсников филологического факультета не знают зачем Чичиков покупал мертвые души. Они не читали Гоголя. Им что в школе не давали? И возникает закономерный ответ, что больше всех свою культуру уничтожают сами русские.
Наверняка многие играли в школе в одну детскую игру. Она называется по разному «сифа» или «чуханка». Цель игры кидать тряпку или чью нибудь шапку. Тот в кого она попала должен взять ее и в свою очередь попасть в кого-то еще. Русское быдло — это «вечный чухан». Он бегает со своей «сифой» ищет в кого ее кинуть, на кого переложить ответственность, но проблема в том, что он остался один в классе. Другие дети уже ушли по своим делам. Делу как известно время, час лишь потехе. Он бесится и начинает кидать сифу в свою собственную тень. Это не я пью! Это меня спаивают. Это не я тупой! Это меня лишают моей культуры.
Чувство величия, своей избранности и имперскости настолько срослось с русским менталитетом, что это проявляется даже в структуре построения предложений. Например возьмем для сравнения заголовки российских и иностранных новостей. У нас: «японские ученые открыли», «английский премьер встретился», а у них: «ученые Японии открыли», «премьер министр Англии встретился». Разница налицо. В первом варианте ударение ставиться на том, что ученый именно японский, что он японец, как принадлежность к определенной нации. Во втором варианте ударение делается на том, что он из Японии, просто проживает там, как принадлежность к определенной территории.
Чувство своей имперскости появилось не случайно и не на пустом месте. До революции в конце девятнадцатого века в России вызревала совершенно новая цивилизация. Вся русская культура до этого была не более чем заимствованием. Первые храмы на Руси строили «фряги», так называли в старину итальянцев. Успенский собор был так же возведен итальянцем (кажется Аристотель Феорванти). Иконопись позаимствована у Византии. Письмо было заимствовано, книгопечатание, религия, естественные науки. Даже то, что русские считают исконно своим, тоже чужое. Пельмени — китайские, балалайка и валенки — татарские. В этом нет ничего плохого или постыдного. Любая великая культура начинается с заимствования. К девятнадцатому веку Россия смогла догнать остальной мир и начала обгонять. Следовали одни за другим успехи в науке, в искусстве. Появилось новое направление в философии под названием «русский космизм». Циолковский уже вывел свои законы для выхода в открытый космос, Павлов выдвинул теорию условных рефлексов. Лишь через полвека в Америке ее в виде бихевиоризма продолжит Скиннер. Попов изобрел радио. Доливо-Добровольский внедрял системы трехфазного тока. Тем же самым в Америке занимался Тесла. Менделеев открыл свою таблицу. Можайский запатентовал первый в мире самолет. Яблочкин и Лодыгин открыли электрическое освещение. Был создан первый в мире трамвай, первый в мире электродвигатель. Однако всему этому пришел конец. Новая космическая цивилизация, космическая по духу, а не потому, что она умеет просто посылать на орбиту металлические ракеты, была уничтожена. Ее заменил низменный материализм и вера в смену исторических формаций.
С тех пор Россия не породила ничего нового. Да есть отдельные успехи, но эти успехи в уже проложенном русле, которое пришло из других стран. Россия не породила ни одного нового принципа, направления, при этом полностью отстав в некоторых сферах на полвека. Например, первая отечественная операционная система разрабатывается только сейчас. Это связано именно с отсталостью в области гуманитарной мысли. На западе за двадцатый век появилась целая плеяда новых философских течений, пока в России все еще была общепринятой философия восемнадцатого-девятнадцатого века. Она тормозила все технические новинки типа генетики, психологии, кибернетики, квантовой физики. А как известно гуманитарная мысль всегда на шаг впереди мысли технической. Сперва возникает представление о чем-то, что вообще возможно, а лишь затем это реализуется на практике. Сперва появляется сказка про ковер-самолет, а лишь потом сверхзвуковой истребитель.
Научная, культурная элита была выхолощена и осталось племя «всех не перестреляете» или племя «на мое место придет другой». Они были убеждены в победе коммунизма во всем мире и потому Россия являлась колыбелью нового этапа в развитии человечества. Тогда люди имели полное право считать себя особым народом, который призван спасти весь мир, причем собой.
Но прошло время. Что-то пошло не так, где-то ошиблись и не получилось. Тогда решили жить как все, строить рыночные отношения. Вот только чувство собственной исключительности куда девать? Оно же такое приятное. Щекочет в душе, переливается теплом и силой. Не стыдно выехать за границу, нагадить там, всех оскорбить и не почувствовать никакого неудобства. Интернет кишит роликами о русских быдло туристах. Мы же имперские, нам все можно.
И возникает закономерный вопрос. А на чем это чувство основано? И почему, догоняя всего навсего Португалию, не первую страну надо сказать, можно продолжать считать себя избранными особенными и великими. На самом деле быдло этот вопрос не задает. А если задает, то на помощь приходит Задорнов.
Когда же Задорнов уже не помогает, то человек окунается в поиски и попадает в «идеологический андерграунд». Туда, где колядуют, читая книгу «Комитет 300», туда где обсуждают целуют ли масоны жопу у козла, туда где охотятся за летающими тарелочками, увозящими с земли добытое трудом и потом золото.
Националист Миронов как-то высказался, что за весь двадцатый век в литературе не родилось ни одного сильного образа, который отражал бы дух народа. Однако выливая помои на отечественную литературу, которая вместо того, чтобы воспевать дух плодила уродливых Африканычей, он совершенно не понимает, что нельзя воспеть то, чего вообще нет. Что такое русский дух вообще? Какие-то сопли про широту русской души, хваленую русскую щедрость, необъятные просторы, березки и прочие клише. На самом деле нет более жадных людей, чем русские, никто так не радуется чужому горю, как русские. Да и береза — сопливое, низкорослое, короткоживущее, рябое дерево, по весне плачущее своим соком. Чтобы что-то воспевать, это нужно видеть перед глазами, это нужно чувствовать, это нужно осязать, а для этого оно должно существовать. Каждый кто задумывается над этим, неизменно приходит все к тем же клише, которые ходят в народе, зазубренные как «отче наш», но ничем не подтверждаются на деле. Пусть любой, уверенный в своей русскости, православности, разумности, щедрости, широте души беспристрастно оценит чем же он такой особенный, чем это подтверждается конкретно. Ответ будет один: «Задорнов сказал...»
Если описывать русский дух объективно, то получиться примерно следующее. Кухня с запахом жареного лука и селедки, на табуретке с отломленной шатающейся ножкой сидит мужик в замызганной гимнастерке. Кроме гимнастерки на нем ношенное трико с пузырями на коленях и стоптанные тапочки на босу ногу. На столе ржаной хлеб, лук, вареная картошка и почти допитая бутылка водки. В соседней комнате лежит больная, старая мать. Из-за рассохшейся, облезлой двери доноситься густой смрадный духан умирающей старухи. В другой комнате, содрогаясь, тихо скулит в подушку избитая беременная жена. Радио на кухне в вперемежку с сигналами «Маяка» издает дребезжащие хрипы Высоцкого. Подперев щеку рукой мужик тихо кемарит, растягивая про себя какую-нибудь лагерно-березовую песенку.
И действительно нет человека с более широкой душой, чем этот мужик. В такой момент он готов снять с себя последнюю гимнастерку. В такой момент он готов взять в руки калаш и кинуться в одиночку на орды врагов. Именно такими моментами порожден миф о невероятной русской душе. В самых низах, в Руси кабацкой.
Так что Миронов не по адресу кричит. Писатель — это отражение окружающего мира. Он не создает ничего. Гоголь не придумывал «Мертвые души», а описывал то, что видел и чувствовал. А те кто воспевают то, чего нет — это уже фантасты.
Именно в эту хваленую душу прицельно лупили и лупят сатирики. Естественный отбор в течение тридцати-сорока поколений русских людей, живших сперва в рабстве крепостного права, затем под пятой коммунизма породили определенную породу русского человека. Подловатого, трусливого, завидущего, доносчика, стремящегося утащить что-нибудь через проходную, готового ржать даже над горем и собственным унижением, чтобы не срать от страха в штаны.
Клаус не раз сталкивался с проявлением русского лицемерия. Впервые он столкнулся с ним на заводе. У них в дежурке сложился небольшой коллективчик в котором они обсуждали начальство, причем не с лучшей стороны и не лучшими словами. Причем этот коллектив, несмотря на то, что был небольшим и состоял из работяг был очень важен и необычайно сплочен. Его забастовка могла привести к остановке всего завода. Среди этого коллектива был один православный мужичок. У него было трое детей и он даже пел в церковном хоре. То, что он все время говорил о начальстве только хорошее никого не удивляло, потому что его считали очень духовным человеком, склонным к прощению и добротолюбию. Вскоре ему дали должность начальника смены и это никого не удивило. Однако заметили, что выходя из дежурки он переставал быть святошей, начинал позволять себе
