Голодарь

вызнать, что я чувствую к Лизи. Он был очень тактичен. Не понимая, что и тактичность становится груба, когда дело касается сокровенного для чужой души.

12 октября
Вчера Лизи спросила меня, любил ли я кого-нибудь. Я ответил как есть, что не знаю, способен ли любить. «У каждого человека должна быть в жизни любовь», — убеждённо сказала она. «Разве такого как я можно полюбить?» — возразил я. Она ответила: «Нельзя выбрать кого любить». После этого мы обменялись долгими взглядами. В моём преобладало удивление и немой вопрос. Её взгляд я так для себя и не сумел разгадать. Это была целая гамма выражений. Озорное лукавство, дружеское ободрение, возможно, слишком тёплое для одной только дружбы. Я смутился. Запутался. Чуть было не задал свой потаённый вопрос. К счастью, вовремя сдержался. Всё-таки что значил её вопрос о любви? И почему она так настаивала на возможности любви для каждого? И этот взгляд?  Что это? Нет, так дольше продолжаться не может.

13 октября
У уродов есть соблазн возомнить себя исключением, избранным. Это, правда, не облегчает жизни, но даёт некоторое если не утешение, то своеобразное возмещение. Небольшую моральную компенсацию, несоразмерную переносимому урону. Гордость, живущая в любом человеке, толкает к тому, чтобы стремиться превратить свой изъян в достоинство. Не признаваясь никому — в том числе самому себе, урод считает, что природе особенно пришлось потрудиться, чтобы отметить его, чтобы выделить из всех прочих. До того, как встретил её, прекрасную во всех отношениях, я тоже мнил себя существом исключительным. Даже считал, что я не-человек. В чём-то уступая, но в чём-то и превосходя других. Да, я считал себя выше других. Пока не встретил её. Она показала мне самого себя. Чем я являюсь. Я такой же  как и все. Не лучше, а только хуже. Урод. Что и говорить.

14 октября
Я слышал, как Лизи разговаривала с Карлом. Она смеялась его шуткам. Её беззаботный задорный смех как колокол бил мне в уши. Нестерпимо было слушать их. Что это? Ревность? Прорвавшееся чувство собственника? Как глупо. С её общительным характером она со всеми старается быть дружна. И почему бы ей не сблизиться с Карлом? Так же как и со мной? Ни на что не претендуя, не имея на то никаких прав, мне всё же хочется быть для неё единственным, единственным, с кем она разговаривает, с кем может быть весела. Сам понимаю, как это глупо. И ничего не могу поделать с собой. Мои чувства одолевают меня.

15 октября
Развязка последовала неожиданная и драматичная. Иного финала мечты не могут иметь. Я столько готовился к вопросу. Подбирал варианты. Но всё сводилось, в основном, к одному — любит или нет. Карточка, уже заранее написанная, дрожала у меня в руках. Я порывался разорвать её. Во мне боролись какая-то слепая слепая неудержимая решимость и страх, стыд. В конце концов победила решимость. Не от храбрости, я просто не мог уже бороться. Этот шаг был от бессилия. Я вручил ей заветную карточку.
Лизи удивил мой вопрос. Хотя удивление было не так сильно, как я предполагал. Словно она уже давно ждала этого, но и боялась. Лицо на мгновение напряглось. Не огорчение было в этом, а раздумье. И какая-то внутренняя борьба.
Она начала говорить, что пока не может ответить точно, что чувствует, и не от того, что боится ранить меня отрицательным ответом. Она сама не знает, что чувствует, но определённо какие-то чувства у неё есть. До этого я был ей близким другом. Теперь же она запуталась. Она говорила, что её тянет ко мне, что она не хочет потерять это (хоть и сама не знает, что это — симпатия или любовь). В принципе, все её слова солидаризировались с тем, что испытываю я, с моими волнениями и надеждами. Говорила она с дрожью в голосе, прочувствованно.... Но для меня совершенно очевидно было, что это ложь. Она намеренно лгала мне!
Я написал ей напрямик. В чём дело? Почему не отвечает честно? Если я не могу её привлекать, пусть лучше так и скажет. Это будет куда менее жестоко, чем ложь. Я давно себя подготовил к такому ответу и смирюсь с ним. Я переживу, и на дружбу нашу это нисколько не повлияет. Если она этого опасается.
Она опять начала юлить. И не одной тактичностью это объяснялось. Что-то было ещё. Тогда я в ещё более резкой форме повторил свой вопрос. По моим сдвинутым бровям она поняла, что я не шучу, что хочу правды. Как бы жестока и неприглядна та не была. Лишь бы не ложь. Только не от неё и не в этом. Ей я готов простить и прощу всё, за исключением лжи.
Она смешалась. Готова была заплакать. Её глаза увлажнились. Жестокое чудовище, я довёл её до слёз!

16 октября
Неудивительно, она стала избегать меня, сторонится. Наша дружба уже пострадала. Хотя, если задуматься, я ли тому виной? Моё нелепое признание или требование честного ответа? Или что-то иное? Нет, я должен знать. Должен знать правду. Её ложь ранила меня больше, чем ранил бы отказ.

17 октября
Не удаётся заснуть. Не могу найти покоя. Голова в огне, мысли путаются. Всё продолжаю думать над её словами, мучаюсь из-за непредвиденной реакции. Исписал с десяток карточек. От извинений и просьб забыть обо всём переходил к обвинениям. Наконец, решил просто спросить, почему солгала, почему избегает говорить правду.

18 октября
Улучив момент, когда она останется одна, я вручил ей заготовленную карточку. Настаивал на ответе. На честном ответе. Я настаивал, не взирая на эмоции — её и свои собственные.
Она сказала мне всё. Правда оказалась ужасна.
Всплыл образ вездесущей матери. Она сделала Элизабет однозначное предложение. Унизительное не только для неё, но и для меня, может быть, даже в большей степени. Предложила ей крупную сумму, чтобы она сблизилась со мной и изобразила любовь. Я понимаю, какие чувства или, вернее, мысли руководили ею при этом. Но простить не могу. Это не рука помощи, это нож в спину.
Всё это был обман. С самого начала. Её интерес ко мне. То памятное объятие, её рука в моей руке. Сама непосредственность была напускной. Искренность была фальшивой. Тёплый взгляд притворство. Меня особенно резануло, что говоря со мной, она два раза употребила «вы», хотя мы уже давно условились быть на «ты». Сказала, что поначалу отказалась и не из одной только гордости, но и из-за меня, щадя меня. Призналась, что со временем я стал для неё настоящим другом. Друг!! Сбылись мои худшие опасения. Говорила, что она согласилась на это предательство (иначе я определить это не могу) в том числе и ради меня. Могу ли я этому верить? Якобы, она действительно стремилась полюбить.  Но, как ни старалась, так и не смогла. Я уже не мог слушать.

Мне больно и стыдно вдвойне — за себя и за неё. Пал мой идеал. Мечта, наконец-то, воплотилась и сразу же была нещадно растоптана, изгажена. Изображая чувства, она не только меня предавала, но и себя. Тем хуже если у неё была некоторая симпатия, это лишь отягощало её вину.

20 октября
Я не могу видеть её. Мне хочется простить, забыть или сделать вид, что забыл. Видит Бог, как я этого хочу. Но моя Лизи умерла. Её образ, который я никак не мог изгнать из памяти, потускнел. Сами собой стали всплывать недостатки. Восхищавшие когда-то качества потеряли свою идеальность. Она — такая же как и все. А я — нет. И не могу быть.

22 октября
Её выгнали. Легче мне от этого не стало. Моя жизнь теперь может только ухудшаться. Надежда блеснула для меня, приблизилась насколько возможно, я уже начал ощущать в себе невиданные силы — возможность жить, быть как все, но это была лишь видимость. Едва я сделал шаг, первый в жизни сознательный смелый жест, надежда отдалилась навсегда. Жизнь изменилась бесповоротно. Я жил укрытый от мира. Не только меня оберегали, я сам одевал раковину. Как будто, ничего кроме книг мне не нужно. Находил в своём существовании плюсы, придумывал их. Стены убежища рухнули. Окружённый заботой я более одинок, чем затерянный на необитаемом острове. Мне была явлена неприкрытая правда. Что я есть в действительности. Урод. Чудовище. Монстр.

26 октября
Всё и все отвращают меня. Мне не зачем жить. Я — ошибка. К чему это обострённое чувство правды? К чему угадывание лжи? Зачем? От этого больше вреда, чем пользы. К тому же самого важного я всё равно не разглядел. Мой мир разрушен. Всё бессмысленно. Ничто не радует. Книги лишь усиливают отчаяние. Не могу слышать своих птиц. Я сам себе противен.


Здесь дневник обрывается. Вскоре Рудольф — Голодарь умер. Его смерть врачи объяснили общим (физическим и психическим) истощением. Как будто само тело перестало усваивать пищу. Родители наотрез отказались отдавать тело их сына на исследования. Никакие деньги, никакие медицинские светила не могли их переубедить. Внимание было настолько велико, что им даже пришлось похоронить его у себя в саду, чтобы ни у кого в будущем не возникла мысль откопать останки уникального человека.
Рудольфа закопали в том самом саду, где он любил гулять и где мог спокойно гулять, где он был счастлив или, по крайней мере, близок к счастью.