Рудольф К. был, пожалуй, самым необычным человеком на Земле. Он родился без рта. Без зубов, без языка, вообще без ротовой полости. Ужас обуял врача и акушерок при виде новорожденного. Младенец не кричал, не плакал. Только беспомощно сучил ручками и ножками по воздуху. Там, где должен был располагаться рот, у него была абсолютно ровная гладкая поверхность. В остальном же, он ничем не отличался. Органы пищеварения были в порядке (насколько могли быть в порядке при таком устройстве организма), хотя и не было средства для непосредственного потребления пищи. К счастью, сразу додумались сделать в его горле небольшое отверстие, через которое ребёнка и кормили. Чудо было, что он не умер при рождении. Ещё удивительнее, что смог прожить столько времени.
Рудольф так и рос. Не ведая твёрдой пищи, питаясь питательными растворами. Ни разу не произнеся ни единого слова. Родители были достаточно богаты, чтобы обеспечить его существование или, скорее, уж выживание. Какое-либо исправление было невозможно.
Люди прозвали Рудольфа «Голодарём». И чаще его поминали этим прозвищем, чем собственным именем. В прошлом такой человек мало того, что не имел бы шанса выжить, его бы, наверное, сочли «антихристом» или чем-нибудь в этом роде. Даже и сейчас в бульварных газетёнках появлялись статейки с названиями, вроде «ошибка природы», «уникум» и пр. Пара судебных исков на крупные суммы заставили бессовестных борзописцев попридержать свои языки.
Мальчик очень быстро освоил грамматику — единственно доступный ему способ общения. Несмотря на свой дефект или уродство — если называть вещи своими именами, — развивался так же, как и все. С окружающими он общался с помощью карточек, которые всегда в изобилии носил с собой. Голодарь не имел возможности вести обычную жизнь. Он не ходил в школу и вообще редко покидал дом. Семья К. жила за городом в небольшом особнячке. Смыслом жизни для родителей стал их ребёнок, пусть и такой — «с особенностями», как тактично они о нём говорили. Для маленького Рудольфа приглашали педагогов, проходивших через жёсткий отбор. Оставили минимальное число слуг. Его покой зорко берегли.
Ему оставалось только чтение. Самостоятельно он освоил несколько языков. Делал успехи в математике и биологии. Но большую склонность имел всё же к гуманитарным наукам. Подробно изучал труды философов. И сам что-то писал. Некоторые его афоризмы даже сделались известны и весьма популярны, правда, уже после его смерти. Он был не просто умён, а, пожалуй, что и гениален. Вот только имел ограниченные пути для выражения своей гениальности. Вынужденный жить затворником, несмотря ни на что, вопреки всему, не отвратился от жизни. Очень любил птиц. Отец привозил ему диковинных пернатых из самых отдалённых краёв.
Он мог выходить из дому лишь вечером, когда стемнеет, замотавшись шарфом или платком. Только в таком виде отваживался на прогулку в город. И то избегал людных мест. Спокойно прогуляться, не прячась, он мог лишь по внутреннему саду, скрытому от возможных любопытных взоров высокими кустами и внушительным забором. Прислуге строжайше было запрещено говорить о молодом господине с чужими. Правда, все эти меры не могли полностью оградить его. Периодически кое-какие слухи о нём всё-таки проскальзывали.
На удивление, людей больше всего волновал не столько сам феномен его существования, сколько то любил ли он кого-нибудь, способен ли он в принципе на нормальные, человеческие отношения? Ни одного мужчину, тем более в период возмужания, не может обойти это чувство. Не могли же книги полностью заменить ему полноценной жизни. У них в доме служило несколько горничных. При таком замкнутом образе жизни и ограниченном круге общения у него неизбежно должны были возникнуть симпатии к одной из них. И, хоть он внешне никак не проявлял своих чувств (даже матери ничего не писал об этом на своих карточках, а с ней он всегда был откровенен), тем не менее одна историйка имела место. Уж чересчур быстро у них уволилась молоденькая горничная. Только поступила и чуть ли не через полгода уже вынуждена была уйти. Многие сразу увидели в этом любовную драму.
Голодарь прожил совсем немного. Всего двадцать один год. Несмотря на все усилия его родителей, одному журналисту удалось достать заключительную часть его дневников. И каждый, прочитавший эти строки, сможет сам побывать, так сказать, в теле этого уникального человека и сделать свой вывод.
19 сентября
Сегодня, говоря о Элизабет, мать так посмотрела на меня, даже не то, что посмотрела — никак не изменяя своего обычного выражения, бросила быстрый изучающий взгляд. Она пыталась угадать, что думаю и чувствую я. Но меня невозможно разгадать. Даже у неё это никогда не получалось. Я же в свою очередь всегда читал её как открытую книгу. Люди думают, что умело скрывают свои чувства за словами. Но меня не проведёшь. Какой бы хладнокровный, равнодушный и невыразительный тон ни поддерживали, я всегда с лёгкостью угадывал, что у человека на уме. Меня словами не обманешь. Здесь дело не только, а может быть не столько в том, что я уже успел достаточно изучить мимику и характеры всех домашних. Нет. Даже если и случается встретить кого-нибудь чужого, я всё равно точно определяю, где он лжёт, а где говорит правду. И до сих пор я ещё ни разу не ошибался. Сам не знаю, что это. Талант. Острая наблюдательность. Развитая интуиция. Но просто я знаю, когда человек врёт, а когда говорит искренно. Взять хоть шофёра, когда он уверял, что не явился на работу из-за болезни. Он был очень правдоподобен, приводил веские, убедительные доводы. Ни у кого не возникало сомнений на его счёт. Я же ясно сознавал, что слова его — ложь. Внешне он никак себя не выдавал. Но вот тембр... Не знаю, как это объяснить. Если кто-то говорит не то, что думает на самом деле, пусть и кто-нибудь абсолютно мне незнакомый, я, как резонатор, точно реагирую на мельчайшие несоответствия. И я слышал — именно слышал, что он лжёт. Это не логика, не какое-то инстинктивное чувство. Я слышу, когда лгут. Это следствие моего недуга. Я слишком внимателен, чувствителен к человеческой речи. У слепого развивается слух, глухой умеет читать по губам. Я чуток к речи.
20 сентября
Элизабет попросила звать её Лизи. Её все так зовут, и даже лишь написанным на бумаге своё имя она хочет видеть только в такой форме. Весьма бойкая девушка. Помнится, только появившись, она уже сумела поставить весь дом на ноги и взбаламутить всех служанок. Всё у нас идёт по заведённому порядку. Все к этому привыкли. Но Лизи, буду уж так её называть, не придерживается рамок. Служанок шокировало даже то, как она раскладывает бельё. Наверное, для них это такой же острый вопрос, как для меня человеческая речь. Уж слишком много споров было вокруг этого. Не нравятся им и её духи, и высокие каблуки. У Лизи острый язвительный язык. Почти всё из того, что она делает, воспринимается в штыки. Особенно возмущается старая Марта. Она даже частенько не утруждает себя поиском повода. Ворчит просто так, потому только, что «видишь ли, ходит тут». Лично мне Лизи понравилась. У неё светлые волосы, открытый взгляд. По-детски невинное лицо. Весёлый, жизнелюбивый нрав. Она кажется девочкой благодаря своим вечно удивлённым, широко распахнутым зелёным глазам.
Её, естественно, предупреждали обо мне. Подготовляли, проводили психологическую обработку. Но сколько ни готовься, нельзя привыкнуть к такому. Даже мать и отец, сколько ни вкладывают любви в свои взгляды, слова, действия, всё же не могут скрыть проскальзывающего исподволь отвращения. И я не виню их. Это естественная реакция.
Бедняжка Лизи, как она ни старается, сколько ни прикладывает усилий, чтобы не смотреть на меня, но это выше человеческих сил. Хотя теперь она не так нервничает в моём присутствии, как в первое время. Забавно, как она говорила со мной тогда: подчёркнуто, нарочито вежливо. Как будто я — жертва только что перенесённой аварии, и любое неосторожное слово может напомнить мне о произошедшем. Правда, и тогда Лизи не боялась меня, а то с некоторыми бывало и такое. К счастью, скоро взял верх её природный характер.
Я как-то сразу привязался к ней. В первую очередь, наверное, за её искренность, за неумение лгать. Она никогда не лжёт. Если её ставят в тупик, вынуждая к изворотливости, она просто замолкает. И такое молчание красноречивее любых слов. Все лгут. Мать и отец часто пытаются скрывать от меня правду. Но только не Лизи. Лицемерие противоречит её природе. Она сделана из другого теста, нежели остальные. Она другая. Но не только искренность привлекает меня в ней.
21 сентября
Опасаюсь, как бы не было у Лизи неприятностей. Особенно тяжело осознавать, что я могу стать их невольной причиной. Её уже давно выговаривали за то, что она не стесняется моего присутствия, занимаясь при мне хозяйскими делами. Прямо просит подвинуться, чтобы вытереть пыль, а то и помочь ей в чём-нибудь и т. п. Она может и обратиться ко мне с каким-нибудь вопросом, что для прочих представляется чем-то немыслимым. Вероятно, её влечёт любопытство. Она как ребёнок не может переделать, пересилить себя. Меня это не тяготит. Хуже, когда тебя избегают или делают вид, что не замечают, не обращают внимания. Будто ты пустое пространство.
Надеюсь, всё обойдётся. Ведь на неё невозможно долго и всерьёз сердиться.
22 сентября
Люди не могут смотреть на меня, не задаваясь при этом вопросом, зачем я живу. Для них, свободно говорящих и едящих, такое существование кажется немыслимым. Такая жизнь кажется для них сплошным мучением. Но тишина многому учит. Никто не умеет так слушать и вслушиваться как я. Я живу в тишине. Я обречён на абсолютную беспросветную непреодолимую тишину. Словно насекомое, волею судьбы помещённое в человекоподобную оболочку. Как это ни странно, меня самого эта участь с недавнего времени начала устраивать. Молчание — моё призвание.
Только в этом я и могу быть способен на что-то. Я так слаб из-за того, что лишён полноценного питания. Жидкая пища лишь поддерживает мою жизнь. Но здоровье моё оставляет желать лучшего. Вешу я, наверное, раза в два меньше нормы и к тому же быстро утомляюсь. Прогулка для меня равносильна путешествию первооткрывателя. Иными словами, полна непредсказуемости и даётся большим трудом. Но это одна из немногих вещей, где я могу проявить хоть какую-то самостоятельность, где я сам всё решаю.
23 сентября
У меня с матерью из-за Лизи произошла размолвка. Ей не нравится, как Лизи держится со мной. Не нравятся её раскованность и непосредственность. Более всего ей не по душе, что Лизи свободно со мной общается, шутит и иногда подначивает. Мать окружает меня кольцом молчания. Её возмущает, если кто-нибудь говорит со мной. Она везде ожидает угрозу, даже там, где её нет.
Сам не пойму, почему Лизи стала для меня ближе всех. Как-то незаметно, не властно она вошла в мою жизнь. И теперь занимает в ней значимое место. Мне она ближе, чем отец, ближе даже, чем мать. Едва ли это любовь, по крайней мере не любовь в обычном понимании. У меня не может быть нормальной жизни. С этим я давно смирился. Никогда не восставал, не возмущался по этому поводу. С самого раннего детства мне было совершенно ясно, что я один
