Федор Михайлович Достоевский, дописав «Братьев Карамазовых», отправился в трактир. Его семнадцатая любимая жена Анна Григорьевна всегда впадала по этому поводу в крайнюю досаду. Вытащить Федора Михайловича из трактира представляло проблему. Он там, как правило, дрался. А поскольку удар у него был поставлен первейшими английскими мастерами бокса, то больницы Петербурга по утрам полнились покалеченными Достоевским незадачливыми участниками дискуссий, шпиками, следившими за ним, и вообще, западниками, не носившими бороды.
Прошло всего лишь небольшое время. Было только два часа ночи. Анна Григорьевна ни в коей мере не ждала в такой час Федора Михайловича, но вдруг раздался резкий и уверенный стук в дверь.
«Он до утра там будет бухать,» - думала Анна Григорьевна - «а потом придет полицейский чиновник, что-то там сообщит, и моего мужа выдадут мне никакого, покаянного и оборванного... . И слава Богу, если б еще денег никаких с собой не брал...».
Аллка Пугачева — горничная — отворила, и великий русский писатель, снеся ее с пути, пролетел в свой кабинет, минуя туалет и столовую, и бросился на рабочее место. Этого Анна Григорьевна очень боялась. По-пьяни он мог написать такое, за что конгресс сионских мудрецов приказал бы его ликвидировать. Но пока что и русская идея, и все прочее сходило ему с рук. Анна Григорьевна заварила чай, взяла мед и тыквенные семечки, которые Достоевский очень любил, и вошла в кабинет.
Федор Михайлович склонился над столом. Но, как поняла жена, в данный момент ничего не писал. Она приблизилась и положила ему руку на плечо. Он смотрел перед собой стеклянными глазами и вертел в пальцах спичечный коробок. Анна Григорьевна поставила на стол поднос и постояла некоторое время в нерешительности. Достоевский положил коробок и сделал движение, как будто смахивал что-то с рукава. Потом еще раз – с другого, потом – с груди, с плеч. Он двигал руками все быстрей, словно старался очиститься от чего-то на него налипшего. «Что с тобой, Федя?» - не выдержала Анна Григорьевна. Он остановился, удивленно уставился на нее и хотел что-то ответить, но в этот момент за дверью запела Аллка Пугачева.
Эта дрянная девка имела пагубное для Анны Григорьевны, больше всего любившей тишину, пристрастие. Квартиру она, правда, надо отдать ей должное, содержала в порядке. Но ни с того ни с сего вдруг возьмет и начнет горланить песни. Словно напилась в трактире вместе с Федор Михайловичем. И ничем ее от этого не удавалось отвадить. Уж и била ее Анна Григорьевна и жалованья лишала, но все бесполезно. «Извиняйте, хозяйка,» - бурчала Аллка, потупившись, своим деревенским говорком – «страсть у меня такая. Ничего не могу с собой поделать...». А Достоевский к ней был лоялен, словно и не замечал создаваемого шума. Когда Анна Григорьевна жаловалась, он лишь улыбался и махал рукой. «Нравятся ему что ли эти ее кабацкие песни?» - недоуменно пожимала она плечами.
Итак Аллка запела. Федор Михайлович вздохнул, перестал стряхивать с себя что-то непонятное и снова взялся за коробок. На бумаге, лежавшей перед ним, было написано всего несколько фраз. «Чайку попей, Федя,» - вкрадчиво почти прошептала Анна Григорьевна, уже готовая услышать его обычное «отстань, не мешай». Но Федор Михайлович неожиданно взял чашку, налил в нее из чайника, положил туда мед, размешал и стал пить. Взгляд его при этом был пуст и отсутствующ. «Замысел нового романа созревает,» - решила Анна Григорьевна и благоразумно вышла – «только бы уж славянофильство свое немножко унял и евреев в особо некрасивом виде не выставлял. А то ведь терпят сионские мудрецы, терпят, а потом шарах! И объявят его через все газеты антиглобалистом. И станет тогда Федор Михайлович вместо классика для всех посмешищем».
Допив чай, Достоевский медленно подошел к дивану и лег. «Надо вызвать доктора, что ли,» - подумал он. Вчера за обедом у него пошла горлом кровь. Все неимоверно испугались. Даже Аллка стала ошалело петь: «Ах куда подевался Кондратий? Минуту назад ведь он был с нами». Но Федор Михайлович экстренно употребил народное средство: он выпил сначала стакан водки без закуски, лишь занюхал его огурцом. Посидел с полчаса, молча и не двигаясь, затем выпил стакан коньяка, и здесь уже закусил его шоколадом. Здоровье поправилось. Можно было идти писать. Поработав до вечера, он отправился в трактир. И там тоже было все нормально. Он разбил несколько гнусных сионистских физиономий. Но как-то нехотя, без огонька. А потом с ним началось ЭТО.
В коридоре Анна Григорьевна, отобрав у Аллки швабру, лупила ею ее по спине. Та принимала наказание, молча, и если бы Федор Михайлович не знал, что там происходит, он мог бы подумать, что жена выбивает ковер. А подумал он следующее: «Когда я бью в рыло, звук как-то иначе раздается...,» - и вдруг неожиданно решил - «а напишу ка я новый роман,» - Достоевский даже привстал с постели, вглядываясь в скрытый мраком угол комнаты, в котором, как ему показалось, что-то шевельнулось - «и называться он будет... э-э... «Тараканы»». Тут Федор Михайлович четко увидел там, куда смотрел, кого-то сидящего, съёжившегося не корточках и уткнувшегося в угол.
Спина у Аллки после экзекуции не болела, а чесалась. Он подошла к дверному косяку и потерлась об него. Что-то упало на пол. Она нагнулась и подняла. Это был раздавленный таракан. Ее снова потянуло запеть, но она не стала. Поздно ведь уже, Федор Михайлович отдыхают. Она еще раз почесалась, и вниз снова посыпались дохлые насекомые. «Вот незадача!» - подумала Аллка и вдруг неожиданно для самой себя загорланила: «Всё могут корроли...». Анна Григорьевна молниеносно выскочила из своей комнаты и запустила в певицу пустым еще пока ночным горшком. Он попал очень больно в челюсть. Она упала и на некоторое время потеряла сознание. Когда последнее вернулось, на пороге своей комнаты стоял Хозяин. «И судьбы всей земли...,» - возопила Аллка, но Федор Михайлович прижал палец к губам, и как бы она не хотела, остаток песни допевала, просто открывая рот, без звука.
Гостем оказался никто иной, как известный сионский мудрец Бааль Шем Тов – основатель секты хасидов. На голове его была черная широкополая шляпа, из-под нее свисали пейсы, но... больше ничего на ребе не было. То есть, он был совершенно голый. И вокруг него - нет-нет - да и проскакивали в воздухе синие электрические разряды, похожие на маленькие молнии.
Он повернул к Достоевскому расфокусированный взгляд, поднялся и произнес: «Мне нужны твои одежда и мотоцикл». Федор Михайлович первым делом обратил внимание на нереальные размеры половых органов раввина. Хрен свисал почти до колен. «Э-э-э,» - промолвил Достоевский - «одежду?». «Да-да,» - нетерпеливо отозвался Бааль Шем Тов - «и мотоцикл. Быстро!». Чтоб подбодрить сонного русского, он запустил молнию, и Федор Михайлович забился в электрических судорогах. «Йа-а н-не з-знаю, что такое мотоцикл,» - с трудом выдавил он из себя наконец. «Как не знаешь, как не знаешь?» - раздраженно затараторил Бааль Шем Тов и запустил еще один разряд, который, впрочем, пришелся мимо.
Дело в том, что он и сам не знал, что такое «мотоцикл». Признаться в этом было в падлу: «Ну хорошо,» - снисходительно протянул он, медленно качая головой вверх-вниз, чем иллюстрировал неспособность русских к элементарным вещам - «одежду то хоть дашь?». «Конечно,» - повел рукой медленно приходящий в себя Достоевский - «вон шкаф. Там... . Да и вот возьми просто со стула». Бааль Шем Тов брезгливо приподнял и бросил обратно висевшее на спинке кресла только что снятое одеяние Федор Михайловича. И в этот момент в дверь заглянула Аллка: «Х-хозяин...,» - и голос ее замер.
Анна Григорьевна, вернувшись в свою комнату, увидела на столе белку. Та, ничего не боясь, совершенно нагло жрала из плошки рядом с чашкой чая тыквенные семечки. Анна Григорьевна поначалу опешила. Но следующий порыв был искательный: что бы в нее запустить? «Однако, опрокину ведь чашку с плошкой,» - рационалистически подумала она и приблизилась. Белка подняла голову, мерзко по-человечески понимающе посмотрела ей в глаза и выдавила сквозь зубы, занятые едой: «Вы бы, барыня, оберегали своего мужа от этой бляди!». Ноги и сознание отказали Анне Григорьевне, и она мешком повалилась на пол.
Когда Аллка Пугачева увидела член длинной в полметра, весь окружающий мир для нее перестал существовать. Она была очень физически здоровой и пышущей сексуальной энергией девушкой. «Кобыла гладкая,» - как говорил иногда Достоевский, ухмыляясь и похлопывая ее по заднице (однако, по назначению никогда не употреблял).
Перестал сейчас для Аллки существовать даже сам Хозяин, которого она в принципе очень уважала. А уж Анна Григорьевна то в этом состоянии могла бы сломать об ее спину ось телеги (если б, конечно, сумела ее поднять).
На глазах изумленного Достоевского она взяла ребе за руку и повела к себе в каморку. Тот лишь оглянулся на Достоевского, как бы прося защиты, но поняв, что гой в ступоре, взял одежду и последовал влечению. Формы этой горничной его тоже заводили.
«Ребе, мы с тобой вместе будем пить кровь христианских младенцев,» - витийствовала Аллка в перерывах между половыми актами - «ты увезешь меня в свою Палестину, и я приму вашу жидовскую веру...». «Тихо, тихо!» - зажимал ей рот Бааль Шем Тов - «Какая кровь? Какая вера? Успокойся, Аллочка». «Н-нет!» - настаивала она - «Ты должен меня увезти!». «Ну хорошо.» - покорно кивал головой он - «Куда ты хочешь?». «Туда, где все пьют кровь христианских младенцев!» - говорила она величественно и воздевала подбородок, как статуи древнеримских правителей. «Шо ты, шо ты, Аллочка,» - удрученно поникал головой Бааль Шем Тов и надолго задумывался. И тут она начинала петь: «Арлекино, Арлекино!». Раввин морщил лицо и закрывал глаза ладонью.
Федор Михайлович проснулся часов в десять утра и понял, что ему херово. Сначала стреманулся, что, как вчера, пойдет кровь горлом и можно будет умереть. Но кровь не шла, а было просто херово. Он достал из-под кровати заныканную поллитровку, приложился капитально и занюхал рукавом. Мир сразу стал дружелюбней, но при взгляде на кресло обнаружилось отсутствие белья, и это возбуждало какие-то смутные подозрения.
Вдруг в комнату к нему влетела Анна Григорьевна с палкой для отодвигания штор. Слава богу, что он успел до этого положить бутылку под кровать, и теперь сидел и смотрел на нее, как только что родившийся младенец. Но она не заметила этого чистого и невинного выражения, а начала лихорадочно оглядывать все углы комнаты. «Голубушка, что ты ищешь?» - как можно дружелюбнее произнес Достоевский, стараясь не выбросить при произношении спиртные пары. Она яростно посмотрела на него и исчезла. Он послушал шаги, и убедившись, что они далеко, снова достал бутылку и приложился. После этого жизнь в общем-то наладилась. Можно было творить и существовать. Достоевский сел за стол, достал белый лист бумаги (компьютеров тогда еще не было) и вывел на его верху крупными буквами «Тараканы».
Аллка Пугачева, получив глубочайшее сексуальное удовлетворение, все же не могла успокоиться. Такова была ее натура. Напевая: «Куда уходит детство», она подметала квартиру. «Украл одежду Хозяина,» - обиженно шептала она - «трахнул меня, и неизвестно,
