Адаптер

воображении понятный и простой мир, бесконечно далекий от жизни. И все же Беджан знал запах смерти – запах, вкус ржавого сгоревшего железа, кислый и прогорклый вкус крови, несущей жизнь по руслам биотела, забирающей жизнь с собой. Вихрь мыслей, воспоминаний и тревог пропадал мгновенно, как Беджан входил внутрь храма, вторгался в неподвижность воздуха, насыщенного запахами ладана и гари от свечей, запаха настоящих книг и вкуса старого ржавого железа. Он растворялся в этом воздухе, позволяя себе не думать, а просто быть.
Взяв в лавке три свечи и подтвердив запись, робот-продавец сам вписал «За упокой», Беджан пошел к дальнему канону.  Это было его место, скрытое от случайного взгляда, с остатками его свечей и нескольких новых огарков. Он улыбнулся, хотелось бы узнать, кто ходит сюда, не ленится уйти в темный угол, свободный от камер, не желая получать допбаллы в рейтинг.  Беджан зажег свечи и некоторое время держал их в руках, смотря на нависший каменный свод, исписанный ликами святых и картинами никому непонятной жизни прошлого. Святые глядели на него зло, плоскими лицами и неподвижными глазами,  угрожая, желая изгнать врага из святого места. Беджан улыбался им в ответ, он бы засмеялся, вложив в каждый звук все свое презрение к ним, но этого нельзя было делать. Такое поведение влекло за собой разбирательство в полиции совести.
Из-за алтаря к нему вышел высокий и грузный старик, облаченный в вышитые золотом покровы. Массивный золотой крест вгрызался в грудь и живот, длинные седые волосы, аккуратно расчесанные, светились неестественным синим светом.
Беджан почтительно поклонился, пускай это и была голограмма последнего патриарха, так и не пережившего реформацию церкви, перехода веры в бездушный цифровой код, так называли реформацию противники, не собравшие под свои знамена и малой части, способной воспротивиться. Процесс реформации главенствующих религий, их объединение под волей единого Бога, длился два десятилетия и, как раньше, старое и старые ритуалы, атрибуты, сменялись новым, не отрицавшим и не ломавшим, а сдвигавшим, прятавшим вниз, менявшим облик и интерфейс, не меняя сути. В этом была главная задача и честность реформации – людям, наконец, открыли саму суть, заставили их ее увидеть и принять, вместить в сердце так глубоко, чтобы нельзя было вырвать. Все стало просто и понятно, жизнь расписана от рождения до смерти, и воцарил на родной земле Закон Божий, без ненужных сказок, сказаний и прочей мишуры, способной лишь затуманить плоский мозг, вырастить либо фанатика, либо заставить сомневаться. Сомнения – вот они главные враги веры. Сомнения рождает низменная часть человека, и тогда человек рождает в себе дьявола. Не дьявол вводит в искушение человека, новая догма не отрицала, но и не утверждала дьявола, как самого по себе, как могущественного и до сих пор непобедимого противника Бога. Дьявол рождается в самом человеке, человек и есть сам дьявол, если сойдет с пути, посеет и взрастит в себе сомнения.
– Здравствуй, Беджан, – голограмма милостиво склонила голову.
– Здравствуйте, патриарх Сергий, – Беджан отвесил вежливый поклон, подняв вверх левую руку, в которой он держал зажженные свечи, уже начавшие капать биовоском на пол.
– Мы все скорбим о вашей утрате. Твоя жена, должно быть, безутешна от горя, настигшего вашу почтенную семью. Бог забрал его к себе, не нам решать, какая участь ему уготована на небе или в аду. Мы же должны чтить память ушедших, не забывать их поступков и не отрицать их заслуг или злодеяний. В забвении, в желании умолчать, стереть из памяти своей и других и добро, и зло, прорастает семя дьявола – он есть сама ложь.
– Вы правы, – Беджан склонил голову, грустно улыбаясь. – Но я не могу. Что-то мешает мне сделать положенное.
– Делать надо по велению сердца, чувствовать, а не осознавать свое деяние, будь оно совершенное или несовершенное. Внутри тебя, правда, остальное ложь. Каждый раз, поступаясь велению сердца, тому свету добра и справедливости, что мерцает внутри каждого, мы отступаемся во тьму, губим себя и близких. Сделай то, что велит твое сердце. Свеча лишь символ, напоминание о том мерцании добра, что живет в тебе. Не все видят это, выполняя предписанный другими ритуал, не понимая его суть – это гордыня и тщеславие, ощущение себя праведником и добродеятелем. И это ложь, если действие твое не идет из сердца. Церковь не нужна, она помогает посмотреть в себя, узнать себя и полюбить. Мы уже давно не ведем службы, и не потому, что люди не приходят, сам знаешь, что собрать прихожан дело простое, достаточно одного распоряжения, и они будут стоять в очереди, желая выполнить его первыми. И в этом тоже будет ложь, ведь они, подобно роботам, придут сюда и будут выполнять команды, не зная и не желая знать истинного смысла ритуала, не станут слушать и вникать в слова молитвы, а будут повторять и повторять, как заведенные куклы, как роботы постиндустриальной эры на стойке отеля или в аэропорту.
– Я хочу поставить за свою жену, – сказал Беджан. Голограмма патриарха еле заметно дернулась, так было всегда, когда программа обращалась к базам данных полиции совести и другим госхранилищам. Беджан спрашивал себя, намеренно ли так было сделано, чтобы человек понимал, когда его семью и его самого сканируют, анализируют, или все это только ему казалось? Узнать было негде, а спрашивать даже самых близких друзей было опасно. А кто были его друзья? Он подумал о Маре, закрыл глаза, чтобы вглядеться в ее умные и понимающие глаза, ощутить теплоту ее руки, доброту ее молчания, и из глаз потекли мелкие слезы, приятно щекотавшие нос. Беджан утер слезы и улыбнулся.
– За нее и ее детей.
– Сделай это, сделай так, как велит твое сердце, – одобрительно кивнул патриарх. – Она взяла серьезный грех на душу. Закон слаб, искупление слишком легко и бессмысленно. Ты же внес за нее залог, верно?
– Вы все знаете, – улыбнулся Беджан. Он по очереди растопил концы свечей и бережно поставил их, на короткое мгновение залюбовавшись ими. Легкий ветерок раздул крохотное пламя, дешевая уловка для верующих, чтобы они ощутили значимость действия. – Вот только грех этот мой, и мне за него отвечать.
– Твоя любовь способна искупить ее грех, но она доведет тебя до ада. Знаешь ли ты об этом?
– Да, знаю. Я все знаю, – Беджан, не отрываясь, смотрел на пламя свечей, если бы он взглянул на патриарха, то увидел бы, что голограмма смотрит туда же, не мигая и не дыша. – Я хочу, чтобы она стала свободной.
– Но ее свобода будет стоить многих жизней. Понимаешь ли ты это, готов ли ты взять их на себя?
– Нет, не готов. К этому нельзя быть готовым. Нет большей лжи, чем забота обо всех.
– Ты прав, и ты ответишь за свои грехи, а они за свои. Мы все ответим за все. Ты видишь меня, как и те, кто пожелает видеть. Таких немного, и их становится с каждым годом все меньше. Как ты думаешь, где я и кто я?
– Могу ли я отвечать честно? Мой ответ не способен вместиться в утвержденные законом каноны, – Беджан побледнел, не понимая, почему вдруг стал откровенничать с этой шпионской программой.
– Ты можешь говорить честно, не боясь, что сказанное тобой дополнит твое дело. Многие не знают, но реформация церкви по-настоящему завершила создание тайны исповеди. Думаю, тебе знакомо понятие кольцевой записи и логический разрыв кольца? Вижу, что ты знаешь об этом. Остается понять для себя, веришь ли ты себе, боишься ли ты себя.
– Не знаю, – честно ответил Беджан. –  Я могу и так сказать, без страха или раздумий. Я об этом много думал и знаю, что вас после смерти воссоздали, внедрили ваше цифровое Я в это здание, где вы существуете вот уже много десятков лет.
– И откуда я не могу выйти или просто исчезнуть, – кивнул патриарх. На его морщинистом лице появилась улыбка радости, что его понимают.
– Наверное, раньше бы это назвали Чистилищем, но, по-моему, это настоящий Ад.
– Ты прав, и ты первый, кто это понял. Я вижу твой путь, как ты из третьего круга поднялся до самого верха. Ты потерял свою семью, твой род уничтожен. Ты сам выбрал путь оскопления и отрезал будущее от себя. Твоя воля, ведущая к выбранной цели, приведет тебя в Ад, и он настанет еще при жизни.
– Я знаю, и я не готов к этому. Но я не отступлю.
– Пока это лишь обещание самому себе. Не клянись именем Бога, будь честен перед собой, и тогда будешь честен перед Богом. Твоя ненависть даст тебе сил, а твоя любовь спасет тебя.
Патриарх склонил голову и исчез. Это произошло в тот момент, когда в храм вошли полицейские. Они быстро перекрестились и направились к Беджану. Он следил за ними периферическим зрением, не сводя глаз с пламени свечей, видя в подрагивающем огне Мару и ее детей, мальчика и девочку, двух чудесных малышей, так похожих на нее, но никогда не видевших мамы. Едкая горечь разлилась по его сердцу, отчего перехватило дыхание, и он глухо вздохнул, отгоняя от себя слезы. Мара не знала ничего о своих детях, чистая и невинная, лишь донор в подлой игре.
Полицейские склонились в почтительном поклоне, выполнив нужный ритуал перед высоким лицом. Когда-то давно так кланялись вельможам в древних странах, и глубина поклона зависела от статуса, перед императором положено было падать ниц, прямо в грязь.
– Нам поручено сопроводить вас до дома Правительства. Простите, что помешали вам, но у нас приказ, – почтительно, не тихо и негромко произнес полицейский с тремя полосками на погонах. Беджан никак не мог запомнить их звания, просто считая полоски и деля их по цветам, чтобы обращаться к нужному чину, не оскорбить его разговором с подчиненным.
– Я уже закончил. Идемте, я готов, – спокойно сказал Беджан. Хотелось проверить свой рейтинг, не обманул ли его патриарх, но этого не следовало делать прямо сейчас, не при них. Он все узнает, когда начнется заседание, и система выдаст всю информацию на терминал. Падение рейтинга не хуже, чем рост, ведь он мог стать выше министра. По его лицу пробежала незаметная тень усмешки, на вид он оставался бледным и напряженным, как и положено было скорбящему.

7. Череп
Белая кость, абсолютный все отражающий цвет, обратная сторона ночи. Нет ни запаха, ни вкуса, ни оттенков, только кривое пулевое отверстие возвращало в несовершенную действительность. Пуля вошла под неправильным углом, нарушив симметрию и расколов гармонию на жесткие части. Если ударить по нему ложкой, то он запоет, зазвенит, но глухо, напоминая голос хозяина, безнадежно сросшегося с молчаливым питомцем.
Лиз, не моргая, смотрела на череп, положив голову на ладони. Иногда ее глаза закрывались, и она проваливалась в короткие сны, после которых она долго не могла придти в себя, понять, где она и кто, заставить себя подняться со стола и размять затекшие руки. Поясница превратилась во что-то инородное, вделанное в нее неумелой рукой. Как бы она не садилась, не двигалась, вся нижняя часть мешалась, и Лиз ложилась на стол, чтобы смотреть в мертвые глазницы, угадывать слова в раскрытой хищной пасти, потерявшей несколько мощных зубов. Удав был стар, как и его хозяин, и в черепе Лиз видела отца. Нет, она не могла вспомнить лицо отца, как не могла вспомнить лица брата и матери. Она помнила, что в каждом из них она видела отца, его звериный оскал, резкость черт, придававших