Дедушкина трубка

Помню алые закаты, ласковые переливы света в облаках, и солнце, насаженное на колышек забора, словно бабочка на булавку. Знойные дни моего детства неотвратимо гасли – как спички, сгорая один за другим. А мы с сестрой-двойняшкой сидели на крыльце и любовались вечерними красками. Рядом дедушка набивал трубку. Сперва он разминал сухие листья в коричневую труху. Ловкими пальцами, темными от многолетней работы с землей, наполнял чашу и приглаживал аккуратно поверхность, затем осторожно раскуривал. Снова набивал... Притаптывал тампером, опять раскуривал... Это выглядело настоящим искусством – им и было. Мы вдыхали чуть сладковатый, древесно-травяной аромат, и что-то происходило. Не знаю, ни как назвать это, ни как описать, но ощущение возникало такое, как будто с мироздания снимали кожу. Или все, что ни есть в нем, камни, люди, животные и растения, планеты и звезды – все сбрасывали одежды и маски, представая друг перед другом в своей истинной сути и в наготе чувств.
Не знаю, что за траву курил дед, но видения, ей порождаемые, не были галлюцинацией. Легкий дым, вытекая из трубки, сгущался в беловатый туман. И в его клубах словно открывалась дверь в  параллельную вселенную – в некое междумирье, пространство абсолютной честности. Взять, например, цветок. Самый обыкновенный, дикий мак или полевой колокольчик. Мы смотрели на него и видели, когда он распустился, когда завянет и сколько у него в коробочке зреет семян. Коротеньким кинофильмом перед нами разворачивалась вся его нехитрая история, и текли мысли – простые и светлые. Дождь, пчелы, счастье – о чем еще может думать цветок? И все это словно в полудреме, но яркое, свежее, ощутимое!
Вот серый кот растянулся на ступенях и греется на солнце. Один зеленый глаз приоткрыт, следит за ползущей по перилам мухой. Другой – плотно зажмурен. Маленький хищник, понимаем мы, устал, но все равно полон азарта и любопытства. Он игрив и беспечен, как ребенок. Почему, удивляюсь я, кошек считают хитрыми, лис – коварными, волков – злыми? Так их описывают в детских книжках. И не только в детских. Но это неправда. Животные, в основном, добродушны и никому не желают зла.
И само крыльцо, и лестница в сад – нежатся в теплом свете, грезят чем-то минувшим, сосновым лесом, грибами, мхом, россыпью крепких, смолистых шишек в густой хвое. Им не снится лесопилка.
А если скользнуть взглядом вдоль по улице, туда, где цветущие шапки садов закрывают горизонт – за поселком будет лес, за ним – луг, а там и фермерские поля, речка, другие деревни и города. Можно объять разумом всю Землю, увидеть людей, говорящих на разных языках, но в глубине сердца – одинаковых, таких же, как мы.
Иногда мы засиживались до темноты, дед выколачивал трубку, но колечки дыма еще висели над крыльцом, багровые в последних лучах заката. На небе распускались звезды, как снежно-белые бутоны на черных ветвях. И каждая говорила с нами, рассказывая свою историю. Иногда и дед принимался рассказывать – о том, как в молодости ходил в горы, о поездке в Боливию и о волонтерстве в Красном Кресте.
Однако нас с сестрой мало интересовал большой и далекий мир, а только наш собственный – маленький и близкий. Мы как будто сидели на крыльце – обнаженными, очень стеснялись, но не могли скрыть друг от друга ни единое движение души, ни один поступок, мысль или эмоцию. Стоило кинуть беглый взгляд – и мы уже знали все. И как Соня таскала из ящика стола мои фломастеры, и как ябедничала на меня бабушке, как тайком пнула соседского кота, когда он к ней ласкался. И как я подглядывал за ней в летнем душе через маленькую дырочку от выломанного сучка. Как читал «взрослый» журнал под одеялом, подсвечивая страницы фонариком. И много других нехороших секретов всплывало на свет во всей их неприглядности. Странное это было чувство, порой болезненное. И уж точно – не приятное. Мы словно грешили и каялись, грешили, каялись и прощали. И самым страшным грехом считалась ложь. А заслужить прощение удавалось только правдой. Мы и сейчас, став уже взрослыми, остались честны до безобразия. Святая ложь, ложь во спасение – нам кажутся дьявольскими ловушками, тем более отвратительными, что рядятся в белые одежды благородства. О родителях мы тоже узнавали всякое, в том числе стыдное. И в то же время видели, как нежны их чувства, ощущали их любовь и заботу – и нам этого хватало.
Почему же, спросите вы, мы сидели на том крыльце, а не бежали от деда с его трубкой, чтобы сохранить свои маленькие тайны? Сложно сказать... Мы любили друг друга и дедушку, и честный мир нам нравился. Он казался таким тонким, ранимым и прекрасным, несмотря на все червоточины.
А потом мы с сестрой выросли и жили каждый своей жизнью, только изредка общаясь по телефону. Судьба раскидала нас по разным городам. И вдруг Соня ворвалась в мой дом, без звонка, взволнованная и как будто сама не своя.
- Мама с папой разводятся! – закричала она чуть ли не с порога.
- Как? – опешил я. – Что случилось?
- Не знаю.
Она чуть не плакала. А я не мог поверить. Бывает, конечно, что любовь проходит. Это не такая уж редкость. Бывает, что и уважение в семье, и дружба теряются, растворяясь в мелких бытовых ссорах. Или вспыхивают новые чувства на стороне. Они, как позднее цветение деревьев, не так свежи, но все-таки возвращают стареющим супругам молодой задор, иллюзию юности, мечту о счастье. Или просто расходятся в разные стороны тела и души. Такое случается даже после серебряной свадьбы. Это жизнь. И ничего тут не поделать. Но для нас с сестрой родители были атлантами, на чьих плечах держалось небо.
Наши взгляды встретились.
- Ты думаешь?
- Да!
Мы, как в детстве, поняли друг друга с полуслова.
По дороге к родному поселку мы молчали или разговаривали о чем-то постороннем: о моей диссертации, о Сониных соседях... Сестра вела машину. Я видел в зеркало ее напряженное лицо с закушенной губой и  вздыхал. Нас обоих терзало чувство вины. Надо было наведываться к деду почаще, особенно после того, как бабушки не стало. Конечно, мы с ним созванивались. Энергичный дедушкин голос каждый раз докладывал, что все прекрасно, просто замечательно, и огурцы в этом году уродились хоть куда. А здоровье – хоть сейчас в космос. Никогда не проскальзывало в его речи таких слов, как «болею» или «скучаю». Он, конечно, звал нас погостить, радушно – но без настойчивости. Дедушка никогда не тосковал один, ведь на кончике его волшебной трубки помещалась целая вселенная.
И мы, конечно, верили бодрым речам, потому что дед никогда не лгал. Но сейчас нам до боли захотелось его увидеть, обнять, примоститься с ним рядом на крылечке. И пусть солнце садится за дальний лес, и сладковатые клубы дыма парят в воздухе бледно-розовыми облаками.
Мы остановили машину у калитки и пошли по садовой дорожке, дивясь, каким запущенным выглядит сад. Трава хрупкая и желтая – нам по пояс. Клумба вся высохла, и если что-то осталось на ней зеленого, то разве что крапива. Да и та жухлая, от зноя и сухости – злая и жгучая. Случайно сестра коснулась ее ногой – и тихо вскрикнула. Колено покраснело и припухло, как от ожога. Подражая отцу, я проворчал что-то про мини-юбки, и мы оба принужденно рассмеялись.
Дед вышел нам навстречу, постаревший, но все такой же прямой и невозмутимый.
- Ну-ну, дети, - отбивался он от наших объятий. – Приехали все-таки. Навестить старика. Хоть бы позвонили сначала или написали. Я бы тут все в порядок привел. И сготовил что-нибудь.
- Это мы быстро дедушка! – воскликнули я и Соня в один голос. – У нас в машине продукты!
Вечером мы, как когда-то давно, собрались на крыльце, и алый закат окрасил наши руки и лица, расплескав густой, винно-красный свет по притихшему саду.
- Ну, рассказывайте, - потребовал дед и строго посмотрел на нас с сестрой.
И мы рассказали.
Он долго отнекивался.
- Старый я уже. И родители ваши – давно не дети. Не станут они меня слушать.
- Станут, дедушка!
- Ладно, - наконец, согласился он, - поеду, поговорю с ними. Только знаете что... не очень-то на меня надейтесь. Любовь – сложная штука...
- Разве можно не любить человека, - тихо сказала сестра, - если понимаешь его... Если душу его видишь... Если она перед тобой – беззащитная, как птица на ладони...
А я добавил.
- Ты только трубку свою не забудь, дедушка!
- Трубку? – удивился он. – Так я не курю больше, доктора не велят.
- Только один раз!
- Ладно, - усмехнулся дед. – Чудные вы сегодня. Но так и быть.
О чем он говорил с нашими родителями, мы с Соней так и не узнали, потому что сразу вышли из комнаты, оставив их наедине. Не стали вдыхать волшебный дым. У нас не было секретов друг от друга, но узнавать чужие тайны мы больше не хотели. А когда вернулись в гостиную, отец обнимал маму и лица у обоих были смущенные и счастливые.
Последний раз я увиделся с дедом незадолго до его смерти, прошлым летом. Мы сидели на крылечке и вместе смотрели, как догорают на горизонте последние краски уходящего дня. Тогда и состоялся наш самый немногословный и странный разговор. Дедушка в основном молчал, щурясь на яркое небо. А я думал, что это ведь закат его жизни. А может, и всей человеческой цивилизации, и нашей веры во все светлое, вечное, справедливое. Потому что мир за последние годы совсем испортился. Слово «апокалипсис» произносилось так часто, что из него успел выветриться весь его зловещий смысл. А Земля сделалась такой хрупкой, что ничего не стоило уничтожить ее одним нажатием кнопки.
И закат под стать моим мыслям был какой-то удивительный, как будто пенистый. Солнце садилось в лес, как в море. А мне чудилось, что это и не море даже, а первозданный океан, откуда когда-то вышло все живое и куда оно вернется рано или поздно. Круг замкнется. Он должен замкнуться. И эта красота попросту исчезнет, вместе со всеми смыслами, метаниями человеческой души и открытиями человеческого разума.
Вот тогда я и спросил у деда:
- Скажи, а чем ты набивал свою трубку? Какой волшебной травкой?
- Ты о чем? – удивился он.
Я, как мог, сбивчиво объяснил. Дед выслушал меня с изумлением и покачал головой.
- Да нет... Какая еще волшебная трава? Это был обычный табак.
- Но...
Я запнулся, не зная, что сказать. Наверное, впервые в жизни я ему не поверил. В голове воцарился какой-то сумбур из воспоминаний, размышлений, полуреальных, полуиллюзорных картин. Но постепенно они выстраивались во что-то отчетливое и правильное. Мы снова молчали – но в нашем молчании рождалось понимание.
- А правда, - спросил я его напоследок, - что Земля – ад для наших душ?
- Для кого-то ад, для кого-то рай, - усмехнулся дед. – Из разных мест души приходят сюда. И по-разному люди живут. Дело ведь не в том, дружок, чем ты набьешь трубку. А чем ты наполнишь свое сердце.
Эти его слова я повторяю про себя до сих пор, находя в них и совет, и утешение. Мир тем временем окончательно погряз во лжи. Врут друг другу мужья и жены, сестры и братья, друзья, коллеги, начальники и подчиненные. Ложь льется с телевизионных экранов и гуляет по сети... И так хочется иногда стряхнуть этот морок и попросить дедушку: «Раскури свою трубку!» Но нет его больше.