площади, и мимо нас, как мимо трибуны, один за другим, сверкая, проходят оркестры, гремят барабаны, гудят трубы, всеми красками горят перья на круглых касках. наконец, в одеждах, которые вызывают у меня в памяти слово «рубище», перепоясанные веревками, появляются хоругвеносцы. За ними, в голубых, как небо, облачениях, медленно двигаются священники с зелеными веточками в руках. Чернобородый митрополит с детской улыбкой кивает нам, словно мы все его старые знакомые. носилки с золотым саркофагом качаются, как лодка на волнах. Вот они проплывают мимо нас. Солнце бьет в глаза, и только темный силуэт святого Спиридона виднеется сквозь стекло.
— Я здесь, я здесь! — кричу я, как Ассоль, и ныряю в круговорот и смешиваюсь с теми, кто идет за охраной, состоящей из двух статных моряков. Полицейский отодвигает меня локтем, но ему некогда, он сдерживает нажим толпы.
— Куда ты? — зовет муж, но я уже втиснулась в ряд, идущий прямо за мощами. Крестный ход поворачивает на площадь перед храмом. К крыльцу церкви Святого Спиридона ведет короткая улочка, и мы замедляем шаг почти до полной остановки. мне видно, как впереди, в открытые двери храма, опустив трубы, заходят друг за другом музы-канты. Я оборачиваюсь. Навстречу мне, заполняя все пространство площади, движется людской поток. Священники, горожане, туристы. Они не торопятся, подстраиваясь под общий неспешный ход, они пристально, не упуская ни на секунду из виду, смотрят на высокий узорный саркофаг, они веселы и сосредоточенны. Белые облака щадящим покровом скользят над непокрытыми головами. Я вглядываюсь в толпу, ища родное лицо. И нахожу, и вижу, и не одно: навстречу мне, по улице, ведущей к храму, идут люди, которых я знаю и люблю. Вот, в светлой рубашке, чуть жмурясь на солнце, идет Саша Архангельский, чуть дальше, с седеющей бородкой, — это Коля Сванидзе. Держа за руку маленького мальчика, прошел мой брат. С оливковой веточкой в руках идет среди других священников отец Алексей Уманский. Шелковый платок легкой волной закрывает лоб — марина, родной человечек. Монашенка в высоком клобуке обернулась, засмеялась — матушка игуменья! Мой взгляд заметался: мои студентки в белых матросках, друзья, родные... У меня солнечный удар?!
Крепкие пальцы обхватили мое запястье.
— Нам надо выбираться. В сам храм не попасть, это точно.
Отец максим с дочерью Лизой ждут нас у Листона. Листон — это та часть Киркеры, которую успели построить французы. Аркады с низко висящими фонарями и плетеными столиками выглядят как продолжение парижской улицы.
— Угадайте, что мы купили!
— Ну, судя по пакету, это какой-то напиток. —
Отец максим с сомнением оглядывает нашу покупку.
— Лиза, твоя версия?
— Парфюмерия!
— Вовсе нет! Дерево! — Торжествуя, я открываю бумажный кулек.
— Не может быть!
Все заглядывают в пакетик. Там, упакованный в бумагу с пупырышками, торчит из крохотного жестяного ведерка росток оливы с серебристыми листиками. Оркестр пересек улицу, гремя медью.
— Видимо, пожарников надо было чем-то занимать в свободное время, вот их и вовлекли в филармоническое общество. Отсюда образовалась традиция духовым оркестрам носить пожарные каски, — замечает Толя, и я понимаю, что, поглядывая на веселое Лизино лицо, он сожалеет, что сын уже уехал. Я тоже сожалею, но в другом смысле: он же все-таки далеко не ребенок, а тут такая милая девушка, из такой приличной семьи...
— Как они смешно идут! — Лиза выставила в стороны растопыренные ладошки и прошлась вперед, переваливаясь, как уточка, и покачивая головкой, словно на ней был плюмаж, — очень похоже!
Мы все залезаем в машину и несколько минут ждем, пока она остынет. Дерево пристраиваем на заднем сиденье, между мной и Лизой. Отец максим везет нас в деревушку, где они с дочерью останавливаются уже не первый год. Обедаем в таверне у самого синего моря. В тени олив, за кувши-ном розового вина, под плеск прибоя, натурально как греческие философы, ведем неспешную беседу. Дерево отнесли в комнату: там прохладнее.
— Батюшка, как можно отличить веру от суеверия?
— А какой мерой измерить? нельзя выставить формальную шкалу и по ней определять: вера — суеверие. Для одного человека помолиться о здоровье, попросить успеха в делах, сохранить листик от мощей — будет шаг к небу, а для того, кто прикоснулся уже к поклонению Богу в духе и истине, к опытному знанию, что искать нужно единого на потребу, тот же листик — шаг вниз.
— Лоуренс Даррелл, — вставляю я, — пишет, что корфиоты почитают святого Спиридона как главного покровителя и защитника острова, но относятся к нему как будто бы даже с некоторой фамильярностью. Вот, например, он передает рассказ моряка, который попал в сильный шторм и едва не утонул. Поняв, что он в опасности, моряк — по его словам — немедленно привлек к делу Спиридона, но святой, видимо, был занят другими заботами, и поэтому лодка перевернулась. У нас почти не знают старшего Даррелла, — продолжаю любимую тему, — а ведь он, между прочим, нобелевский лауреат.
— Не понимаю, почему ты упорно называешь его нобелевским лауреатом? — сердится Толя. — Я нашел полный список за много лет, и там нет его фамилии!
— Может, ты смотрел лауреатов премии мира?
Пока мы препираемся, отец максим быстро нажимает кнопки айфона.
— Вы правы оба, — смеется он. — Лоуренс Даррелл действительно был выдвинут на нобелевку по литературе, но не прошел по конкурсу!
У лодочного сарая дремали три грека. Один, в приспущенных красных трусах, возлежал на кушетке. Круглый, покрытый курчавыми волосками живот мерно вздымался и опадал. Другой спал в полосатом кресле, раскинув в стороны руки и доверчиво раскрывая миру беззащитную грудь. Третий расположился прямо на песке, прислонившись спиной к сараю и надвинув до подбородка замусоленный козырек.
— Э, насчет лодки. — Я мотнула головой в сторону прибоя, где покачивались три белых плавсредства. — До Калами нас не довезете?
Тот, который дремал в кресле, приоткрыл глаз и задумчиво почесал грудь.
— До Калами? —Он замолчал, словно припоминая название деревни, которая находилась в десяти минутах пути на катамаране. — нет, мы сдаем лодки только на целый день. Он бессильно уронил поднятую для чесания руку и закрыл глаз. Я вернулась к столику.
— Это вы заказывали такси на четыре часа? — спросил вдруг официант.
— Да, заказывали, сразу, как пришли, заказывали! — встрепенулись мы, пораженные, что такси по-явилось вовремя. — неужели пришло?
— нет, но я подумал, что пора позвонить. — Официант подхватил опустевшие тарелки. — Еще вина?
— Пошли купаться! — сказал отец максим.
Выкидывая над водой руки, мужчины быстро поплыли к буйку. Я потопталась на мокрой гальке, глядя им вслед с вечной тревогой: ну вот, почему обязательно надо заплывать так далеко?
«Впрочем, — подумала я вдруг свободно и расслабленно, — вдвоем не страшно». И нырнула в теплую воду.
3
Я просыпаюсь раньше цикад. Дома, яхты, сады — все недвижимо, как театральная декорация, и я, зрителем расположившись на балконе, жду начала спектакля.
Первый звонок подает петух. Как настройка оркестра, звучат птичьи голоса. Солнце встает, выпуская розовые, как пальчики, лучи: вот она, розовоперстая заря! Зашевелились яхты, одна, другая... По очереди, куст за кустом, вступает хор цикад. Около двери Белого дома останавливается пикап, оттуда вылезает коренастый грек, неся на одной руке тунца, мокрого, с выпученными глазами. на камнях появляется первый пловец, потягивается во всю ширь и с размаху сигает в воду. Веером разбрасывая белую пыль, несется катер с лыжником на полусогнутый ногах. С террасы тянет яичницей и беконом. Мы уезжаем. Вещи собраны, такси заказано за два дня.
— Я искупаюсь напоследок?
Я сижу на теплом, не остывшем за ночь камне, обхватив ноги. Муж вышел на берег, постоял немного, глядя на залив. Капли воды переливались на загорелой коже.
— Пора, — сказал он наконец, — пойдем. — И протянул мне руку.
Все стало ясным в белом свете дня, отчетливым и законченным, как замысел. Как божественный замысел. Я увидела, явственно и спокойно, как однажды, в положенный нам день, он также протянет мне руку и скажет:
— Пора. Пойдем.
Там где водятся ангелы.
С высоты, например с самолета, Халкидики похожи на трехпалую ладошку.
Три пальца: нарядная Кассандра, лесистая Ситония и благородный Афон. наша деревня расположена на том краю Ситонии, который узкий пролив отделяет от полуострова, где обосновалась знаменитая монашеская республика. И хоть каждое утро, если, конечно, не проспал, выходи на балкон и любуйся, как солнце встает над Афоном.
Глава 1
Прямо напротив горы
Если заплыть далеко, так, чтобы вода до-ставала до шеи, то можно увидеть всю деревушку разом.
Золотистая дуга пляжа с цветастыми зонтиками и рядок белых домиков с плоскими крышами с двух концов ограничены утесами. Позади пансионов лежит единственная продольная улица с лавочками, тавернами и таким же строем домиков, только подешевле тех, что с видом на море. Параллельно улице несется автострада, за ней — несколько вилл, и все это огораживается круглой, как высокий испанский гребень, линией лесистых холмов.
Главная улица пересекается ручейком, который зимой течет с холмов в море, а летом пересыхает и служит межой между тихой частью деревушки и торговой, туристической.
Песок на пляже — золотой. Не метафора, нет. Рядом с Афоном обнаружили золотую жилу, и пирит —обманка, которая всегда сопровождает драгоценный металл, — рассыпан в здешнем песке, как крупа, взвесью стоит в прибрежной волне. Обманка, но очень красиво. В каком-то смысле все-таки получилась метафора. На самом краю деревни высится красивый византийский храм, к которому жмутся одноэтажные оштукатуренные домики, крытые черепицей. Это и есть натуральная деревня, какой она была до туристического расцвета.
В кофейне на площади, где стекаются тесные по-перечные улочки, я увидела панорамный снимок деревни в семидесятые годы. Храм, десяток домов с виноградниками, рыбачьи лодки, сети...
Вся эта белоснежная туристическая красота построена уже в новейшую историю, на гранты Евросоюза.
С позапрошлого года, когда мы впервые оказались в этом местечке, многое изменилось. Там, где была булочная, теперь подают кофе;таверны, где столики стояли прямо на траве, дотянулись прямо до пляжа, и даже в нашем пансионе обновили винтовую лестницу. Признаться, боялась увидеть следы экономии и упадка, — ничего подобного! В лавочках не протолкнуться, вечером в ресторане не найти свободного места, а променад, который прежде заканчивался у сухой речушки, теперь дотянулся до края деревни.
— Как бизнес? — спросила я хозяина нашего пансиона.
Лицо Кристоса, всегда сияющее навстречу постояльцу, мгновенно приняло печальное выражение. Повернувшись спиной к переполненному дому, где мы, кстати, свою комнату бронировали с января, он покрутил в воздухе руками и вздохнул:
— Ни шатко ни валко.
— Кристос, — рассмеялась я, — мне иногда кажется, что вы, греки, дурите всю Европу.
Кристос приглашающе махнул рукой, и мы сели за белый столик под виноградной лозой.
— Понимаешь, — сказал он, разливая нам по стаканчикам холодную рецину, — есть две Греции. Дере-венская Греция и городская.
Сам Кристос горожанин. на деньги,
