Золотарь

   Начиналась поздняя осень. Всю неделю шли обложные дожди. Жаркое многоцветье листьев сменилось  блеском сырой  земли. 

   Жизнь в Ковалёвке шла своим чередом. Дел особенных  по хозяйству не было, и Егор направился к Насте. Дверь в избу оказалась открытой. В углу что-то беспокойно заворочалось.


— Господи, Иисусе, Егор!


  В руках у старухи блеснули гнутые спицы и клубок ярко-синей шерсти. Ильинична давно уже ослепла, но, упорно перебирая мягкие нитки, на ощупь пыталась  перекинуть очередную петлю.



— Что лежишь, Настенька, болит что?


— Ничего не болит, Егорушка. Смерть пришла.


— А дверь почему  открыта? Вон ветер как задувает!


— Я так лучше  слышу: кто по большаку идет, о чем заговорит. Будто и по деревне прошлась. Так день и проходит.


— А ночью не страшно одной?


— Нет. Да я  не одна.



  Старуха хитро подмигнула.


— Вот давеча разговаривала с теми, кто помер.


   Егор слушал бормотания Насти и  падал в непостижимую человеческому уму бездну. С ужасом смотрел он  в глаза чужой судьбы и не мог оторваться от этих глаз, от одинокой увядающей былинки, которая, вся дрожа во мраке, грезит о какой-то другой жизни. Глубокое  страдание всей тяжестью пригнуло  к земле. Он уже не мог разобрать, что лепетала старуха, сердце задохнулось от муки. Вспомнил, как когда-то эти запекшиеся губы  с безудержной нежностью шептали его имя, горящий взор птицей взмывал ввысь, и облака кружили над их головами.

   Выйдя от Насти, Егор  еще долго стоял. Тяжело дыша, прислонился к стене дома, смотрел на  солнце, на кипящую вокруг жизнь." Неужели и моя душа будет так же корёжиться в когтях смерти?— подумал он.

  И вновь его  охватил животный ужас, а  глаза наполнились слезами. Ах, каким прекрасным кажется мир в молодости:  порывы восторга, словно бурные волны, уносящие в мир счастья. И как же силен человек в те минуты, готов ко всему, и все  у него впереди: и  дивные дни, и дивные ночи; во всем он ищет смысл и радуется бессмыслице!

   Вокруг  резко потемнело, природа разбушевалась не на шутку. Неистовый ветер с исступленным воем погнал вверх, как стадо взбесившихся быков, медные облака листьев. Огромными клубами повисли над землей  тяжелые снеговые тучи. Слепые и немые, как судьба человека, заметались во  мгле деревья, кусты, придорожная трава.

  Егор спешно направился к  дому.

  Изба у него была обыкновенная: фасадом обращена на большак, а задней стеной - в старый яблоневый сад. Оконца пропускали мало света даже в солнечные дни. На всём  нехитром хозяйстве ясно отпечатался контур одиночества и наступающей старости: гора немытых стаканов, бронзовая старинная пепельница с окурками  , как попало разбросанные вещи. По ночам то ли от ветра, то ли от старости жалобно потрескивали беленые матицы потолка, а печная труба стонала и завывала, как неведомое косматое чудище. И только со стен  радостно поблескивали  оклады образов. Среди них Егору казалось, что он в раю.

  Старик не сводил глаз с доброго лика Богоматери и сухими губами хрипловато произнёс молитву. Чувствуя себя виноватым перед Настей,  тихо вздыхал и сокрушенно утирал слезы: « Только раз дашь волю, то так со злом сроднишься, что сама смерть не разлучит. Живу, как та тень, что бежит за человеком. Что останется после? » Стыд жег  сердце, как горячий уголь.

  Буря давно стихла, за окном заходило солнце. Вечерний свет постепенно мерк, и только запад ещё пылал в огненных струях заката. На реке крикливые утки нарезали  круги, щедро сея то вправо, то влево  нити кровавого жемчуга. Деревня медленно тонула в глубокой синеве осеннего вечера.

  В эту ночь Егор  не мог заснуть. Тоска душила ,тяжело билось сердце, вспомнилось былое.

  Время тогда было  голодным:  люди и скотина ели мякину из овса. В один из поздних вечеров отправился Егор на колхозное поле за картошкой, оставшейся после уборочной в междурядьях. Натянув отцовы опорки,  наспех накинув стеганку,  выскочил в  темноту. Колхозные поля не близко: пару километров до плотины, еще полтора по безлюдной березовой посадке. Юркнул вдоль забора деревенского священника, но неожиданно знакомый голос остановил его.

— Куда  так торопишься?

  Из глубины сада  показалась тоненькая фигурка Насти. Егор бросил мешок на землю и выдохнул:

— Мать за картошкой на поля послала.

— Да как же можно одному в такую даль и в потемках. А давай я с тобой пойду?

  С той самой ночи они встречались каждый день. Их страсть росла, брызгала светом, разгоралась все ярче. Они не замечали, что привлекают всеобщее внимание, что люди вслед шепчутся, косятся и даже делают замечания. Неистовство молодости бешено закружило их в вихре любви.

  Все изменилось в одночасье. Председатель колхоза решением общего собрания направил Егора в областной центр, учиться на агронома. Весточки от Насти приходили часто. Сначала, скучая по родным местам и теплой Настиной подушке, Егор отвечал большими длинными письмами, но волна новых впечатлений и соблазнов городской жизни захлестнули с головой. А потом  он встретил Светлану...

  После экзаменов, на Радоницу, вернулся Егор деревню. Жадным взглядом окинул родные поля. «Всходы нынче неплохие», - подумал он, приглядываясь к  щетинке молодой пшеницы. На  березе оглушительно затрещали пестрые птицы: сорочья свадьба. Это хорошо: быть дождям.

  У магазина, подпирая скрипучие  двери, громко спорили односельчане. Всё чаще слышались едкие словечки. Увидев Егора, вытянулись, встали ровно, колос к колоску. Наступила гробовая тишина. Невысокая  бабёнка бойко пробралась сквозь толпу, ехидная улыбка скривила лицо.


— А Настька ребёночка от тебя ждет! Срам какой. Незамужнюю девку испортил!

  Егор стоял, как ушатом воды облитый, и не мог вымолвить ни слова.

— Что язык  проглотил, шельмец чубатый?

— Вот гадюки окаянные,— вступился дед Степан,— тебе, Люська, никто не поминает, что твоя дочка с парнями проделывает и про те грешки, что смолоду  за тобой водились!

— Брешешь, репей хромой, забыл, как украл теленочка из стойла и пропил с Федькой  за омшаником?

— Когда это было, пиявка! Я за то давно ответил! Ты за собой гляди: «Богородицу» в храме проглатываешь, как вишню! На пожар спешишь что ли?

  И загудел разворошенный бабий улей: припоминая все старые грехи, сердито жалили они друг друга теми крепкими словечками и выражениями, какие встретишь разве что в деревнях и селах русской глубинки. Стал такой шум, что невозможно уже было разобрать, о чем идет спор. 

  Придавленный неожиданной новостью, Егор поспешил к дому.  К Насте он не пошел ни в этот, ни на следующий день. «Ну как  объяснить, что встретил в городе другую, что Светлана- дочь известного военного инженера, и все у них достатком в доме дышит. Да и  как  комсомолец может жениться на дочери священника? » - с такими мыслями, оправдывая себя, покидал Егор  свою прежнюю жизнь.

  Вскоре мать написала, что у Насти родились два мальчика, похожие в точности на Егора: с золотыми  волосами и ямочками на щеках.

  В трудах и семейных заботах  торопливо летела жизнь.  Было два часа ночи, когда в теплой тишине комнат раздался звонок в дверь.

— Светлана Алексеевна, вы арестованы. 

  Дом вздрогнул, воздух качнулся, окно распахнулось,  ветер ударил в лицо морозной пылью. Егор взглянул на  побелевшее лицо жены и всё понял: это конец.  "Чья же это воля?— спрашивал он себя,— за что они так с ней? Надо что-то делать, надо куда-то писать!". Но писать никуда не пришлось. Рассмотрение дела проводилось даже без присутствия обвиняемой и , разумеется, без адвокатов. Светлана стала жертвой слепого сталинского террора, "попалась под горячую руку". Суд был скорым, приговор жестоким: десять лет без права переписки. Егор прекрасно понимал, что значили эти слова: он никогда  не увидит жену. Детей не нажили. Из квартиры его  выселили, как незаконно занимающего жилплощадь. Собрав впопыхах  вещи, Егор спешно покинул город. Он пытался оправдать свое бездействие: «Сейчас любая правда — не ко  двору, а неправда — в прибыток. Разве ж я один взметну волну? Эта власть только жилы резать может. Мозги у всех набекрень поехали от страха. А в  родном углу — спокойнее будет». 

В родном углу и правда было спокойно. Жизнь в Ковалёвке мало чем изменилась, разве что отстроили  животноводческий комплекс и дом культуры им. Крупской, где по вечерам веселилась подвыпившая молодежь. Все так же бойко сплетничали и судили под дверьми магазина сварливые бабы, так же мерно бил церковный колокол. Из хлевов неслось протяжное  мычание, поднимался столбами из труб сизый дымок, а окна изб весело сверкали на полуденном солнце. Кто-то на теплой печи вылеживался, кто-то умер, кто-то родился,  те же ссоры и примирения, а уж если произойдет какое событие, то было о чем людям потолковать не одну неделю подряд. Сыновья Насти и Егора к тому времени выросли и разъехались по разным городам устраивать свою жизнь.

  С момента  возвращения в деревню Егор трудился в колхозном свинарнике. Работа не вдохновляла, жадности и интереса он к ней не испытывал, но зато она ни к чему  и не обязывала:  знай себе  говно выноси. Частенько ядовитые односельчане кидали  вслед: «Вон золотарь наш пошел». Поначалу обижался, потом привык. Настя была всегда приветлива, отношений не выясняла, а Егор и не напрашивался. К чему ворошить прошлое. Но долгими зимними вечерами он  частенько посматривал в её окно напротив. Горечь и стыд застревали комком в горле: « А правы ведь люди: золотарь я».

 Наступила Пасха. И все-таки она пришла. Румяная, нарядная вкатилась медвежонком в полутёмные сени.

- Христос Воскресе, Егорушка! Вот куличик тебе испекла, давай разговляться.

- Воистину Воскресе, Ильинична!

  За окном светало. Тени облаков безмолвно заскользили по черным коврам взрытой земли, в  тумане дали  простор, невиданный и раздольный, наполнялся  движениями, звуками нового дня.
  Егор весь обессилел от своих дум: « Эх, что же я  жил  так  жидко, вертляво, избито? Столько лет ветер с пригоршни собирал? Зачем ушел от Насти нынче, не принял  в себя всё невыплаканное  горе её , все её скорби? Разве  мы чужие? Надо вернуться!»
  И осознание этого  окутало душу, измученную и недоумевающую, облаком глубокого покоя  и конечного примирения. 

  Не было ещё шести утра, когда Егор вышел из дома. Он обернулся назад, посмотрел на   увядшие смородиновые кусты, на покосившийся сарай, но тут же забыл обо всём, даже о самом себе; по привычке поправил  калитку и решительно направился к Насте.

— Ну, с богом. Есть ещё время. Успеем.