Огуречная голова

                                 
  Дед Андрей был характером неугомонен и  смешлив. Горе принимал с достоинством. От радости не скакал, только делался ещё веселей. Он относился к той редкой категории людей, которые, несмотря на почтенный возраст, сохранили чувство юмора, открытость к людям и удивительную щедрость. В этом он видел смысл и отраду своей жизни.

  Было раннее утро, когда Андрей Ильич спустился по скрипучим ступеням во двор, потянулся и произнес негромко.

 — Здравствуй, небушко, здравствуй солнышко и заботы дневные. Я ещё жив. Смерть пока со мной только забавляется, а  значит  покружимся еще.

  Мне стало немного стыдно за то, что я случайно подслушала его монолог.

— Андрей Ильич, доброе утро! Как здоровье?

— Доброе утро, соседка. На душе — здоровье, в ногах — хмельной бай засел, руки за глазами не поспевают: перебрал вчера маленько. Ты когда на рыбалку пойдешь? Рыбки жареной хочется.

— Сейчас и пойду, пока солнце невысоко. Приходите вечером в гости.

— Ты мне, голубка, такую рыбу поймай, чтоб Божьей тайной со мной поделилась.

— А  на что вам тайны Божьи?

— Глупая ты. Знать хочу, долго мне ещё на этом чурбане заседать, когда своего сына увижу?

— Думаю, не народилась ещё такая рыба. Вы и, правда, Андрей Ильич, вчера перебрали, раз с утра такая грусть навалилась.

— Огуречная твоя голова! Беден тот дом, где большой праздник на одной табуретке помещается.

   Где-то прокуковала кукушка, обозначив границы времени. Пора.

   Река медленно просыпалась. Её ровный гул успокаивал и погружал в дремоту. Поплавок  шлёпнулся и, приняв вертикальное положение, затих.  Вдруг вода у берега заволновалась, запузырилась ,что-то забулькало, заплескалось. Округлые  рыбьи спины, сияя чешуйчатой позолотой,  поднялись над водой, плавно заскользили, почти не  поднимая  волну. Под их толстыми брюхами стайки мальков дружно нарезали круги. Это был зов новорождённых, посланный в  новый, раздольный мир. Нерест! Вот так удача! Азарт был потерян, рыбу можно черпать ведром, но зато, какой фарт!

   Наступил вечер.  Рыба  ещё шипела, скворчала на сковородке, когда в дверь постучал  нарядный Андрей Ильич. Сели за стол.

— Вот, оказывается, какое оно, соседское угощение: язык проглотишь ! Хороша рыбка! 

— Андрей Ильич, всё спросить хочу, как же вы один тут зимуете?

— Как сказать. Случается, приболеешь, и простого хлеба в доме  нет. Дома рядом большие, заборы высокие,  только очень уж люди равнодушные. Как не по силам станет, к внучке в город переберусь. А я завтра тоже рыбачить пойду. На уху ко мне приходи. Рыбу в печи,  на угольках, запарю с корешками пастернака и сельдерея. 

   Следующим вечером  я направилась к Ильичу с ответным визитом.

— Про  уху я сбрехнул  невзначай,— оправдывается дед Андрей,— так что давай, соседка, вечерять жареной картошечкой с малосольными огурцами.

  От печи шёл приятный жар. Старик балагурил, вспоминал истории молодости.

— Отец однажды крапивой отхлестал, за то, что камушками чужую курицу с огорода гонял.« В кого,— кричит,—  у тебя  такая сердцевина дубовая? И в  курице душа бьется. У всего душа есть: у каждой травинки, веточки. Сорви цветок, и тот заплачет». Понял  тогда отца своего, не затаил обиды. Сознаюсь, не поймал я рыбы сегодня: нерест идет. Как можно её изводить, ежели она  дитя в животе носит. Это уже живодёрство какое-то".

   Страх шевельнулся во мне. Я уже не слышала, что говорит дед Андрей. Из головы не выходила  вчерашняя рыбалка. Что же со мной произошло? Что это: жадность, самая обычная глупость или что-то совсем другое, похуже? В груди заныло. Эх, огуречная моя голова!

   Расстались мы затемно. Закрывая калитку, я обернулась на избу Андрея Ильича. Горящие окошки были особенно приветливыми, щедрыми. Не будь они щедрыми, разве звали  бы к себе так радушно. Колыхнулась занавеска. Дед Андрей ласково помахал рукой.

   В глубине сада мой дом показался  глухим и незрячим, он словно искал опору и утешение. Недоеденная рыба лежала на сковородке, холодная и невкусная.