гонец. И опять молчание. А уже две недели прошло. В третий раз письмо Николая старшему брату было коротким, всего несколько слов: «Ты же сам говорил “не приму, а то меня задушат, как отца”. Вспомни о папе».
Насчет папы – не знаю, как у читателей, но у меня лично есть сомнения по поводу старшего брата… Известно, что Александр I был мужчина крупный, он никогда не болел и не признавал таблеток. Ну, простуда – с кем не бывает! Но как только Николай получает известие о болезни венценосного брата в Таганроге, он тут же в дневнике своём нарочито встревожено ставит диагноз: желчная желудочная лихорадка. Ниже добавляет: «Болезнь нашего Ангела меня беспокоит больше всего, я не знаю, куда себя деть…» И начинает подробно записывать о себе, во сколько встал, когда лёг, с кем встречался – словно знает, что отныне каждая минута его жизни будет исследоваться потомками.
Кто скажет, что за доктор приезжал ночью к больному императору, что за таблетки он ему прописал? И почему он тайно, закрывшись тёмным плащом, в ту же ночь, последнюю для Александра I, стремительно покинул Таганрог? И почему на смертном одре император не назвал имени наследника и словом не обмолвился о секретном манифесте 1823-го года? Кругом тайны мадридского двора, эпоха дворцовых переворотов…
«Вспомни о папе». После такого прозрачного намёка великий князь Константин Павлович тут же решился: он предпочёл беспокойному престолу спокойную жизнь с молодой женой (Николай моложе брата на семнадцать лет, ему нет и тридцати, и ещё почти тридцать лет он будет править Россией, пережив Константина почти на четверть века).
Ох, не зря Пушкин сказал о Николае I так: «В нем много от прапорщика и мало – от Петра Великого». Великий поэт и провидец сразу понял, что начинается царствование, которому поможет кучка фрондирующих прапорщиков. Так назовёт декабристов не Пушкин, он с ними хотел бы оказаться на Сенатской площади, так назовёт их Грибоедов.
В Российской империи была назначена переприсяга. Этим и воспользовались заговорщики, которые до сих пор чествуются у нас как герои, предвестники долгой и безнадёжной борьбы за светлое коммунистическое будущее.
О том что в гвардии существует некая организация, генерал-губернатору Милорадовичу не раз докладывали. И список руководителей этой организации он тоже видел. Особого внимания не обращал: ну, что может сделать кучка недовольных прапорщиков против армии? Тем более что гвардией он не командует, а с заговорщиками пусть тайная полиция разбирается.
Но то, что полки выходят на Сенатскую площадь в боевом каре, – это бунт. И его обязанность – принять срочные меры, пока не пролилась людская кровь.
– В городе бунт, господа! Прошу меня извинить!..
Мигом, мигом вниз по лестнице! Адъютант не успевает накинуть на него шинель, выскакивает следом. У подъезда сани. Нет времени узнавать, чьи это. Генерал прыгает в них, адъютант хватает вожжи.
– К Зимнему!
На площади, прямо в самом центре, группа военных. Издалека узнал Николая Павловича. Подъехал.
Они смотрели молча друг на друга, и во взгляде великого князя было столько презрения и превосходства, какого генерал не видывал никогда в свой адрес.
– Что за вид? Дайте ему коня! – сказал, наконец, Николай Павлович. – Не забывайте, граф, что вы ответствуете за спокойствие в столице. Ожидайте на Сенатской около манежа моих повелений, я буду с преображенцами близ угла на бульваре.
Кто-то из свиты великого князя спешился – кажется, даже не офицер, простой казак, – подвёл к Милорадовичу гнедого, недовольно фыркающего коня, хотел помочь вскочить в седло, но генерал уже сам сел на верткого коня и дал ему шенкелей, направляя под триумфальную арку. Адъютант с шинелью в руках бежал за генералом следом…
Глава 5. На Сенатской площади…
О том, что произошло на Сенатской площади, написано немало книг. Но среди сотен авторов мне хочется выделить Милу Сович с её талантливым, удивительно чётким и образным виденьем того декабрьского дня.
«У Медного всадника – уже не каре, а толпа. Первый круг – чернь, зеваки. За ними – окружившие восставших императорские войска, но с зеваками за спиной. Выходит, уже сами в окружении. На лесах Исаакия черным-черно от рабочих, под руками у них камни и бревна, что в любой миг могут полететь в солдат. А вот следом, за полками, верными императору, колышутся примкнутые штыки московцев и лейб-гренадер. Мятежники сбились в кучки, многие опустили оружие, гомонят и болтают.
Плывет через толпу дурноезжий гнедой конь, бешено грызёт железо, норовит стать за повод и вырваться. От борьбы с ним уже жарко даже без шинели. Дать бы шпоры, толкнуть на руку – но шпор нет, Милорадович нынче верхом не собирался…
Горят в низком солнце бриллианты орденов на мундире, блестит рукоять наградного оружия. Чужая лошадь и парадная шпага – вот всё, что досталось военному губернатору для усмирения солдатского мятежа. Полуодержками успокоив гнедого, он освобождает руку, чтобы разгладить, привести в порядок потрёпанный галстук. Твёрдо правит коня на солдат…
Затихает площадь, замирают мятежники. Расступаются, шепчутся, становятся во фрунт и торопливо оправляют шинели. На многих лицах едва ли не радость – ему всё-таки верят.
– Солдаты!..
Тишина. Мёртвая, почтительная, только лязгают ружья, поднимаясь от ноги на караул, да скрипит под сапогами снег, когда ряды равняются, смыкаясь.
– Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом?.. Под Бородино и Красным?..
Он называет сражения. За четвёртым десятком изумляется сам – неужели и правда так много?.. Пятьдесят штыковых и ни царапины – он везучий! Может быть, повезёт и сегодня.
– Кто из вас был со мной, говорите?! Кто из вас хоть слышал об этих сражениях и обо мне? Говорите же, ну!
Над площадью тихо, и даже гнедой присмирел и лишь катает трензель на языке.
– Никто? Никто не был, никто не слышал?..
Милорадович медленно снимает треуголку, бросает на снег. Крестится – размашисто, плавно, будто под счёт. Он не считает – он чувствует, как хороший актер чувствует публику и оркестр.
– Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!
В гробовой тишине мятежники начинают переглядываться.
– Офицеры! Из вас уж, верно, был со мной кто-нибудь? Офицеры, вы-то всё это знаете?.. Никто?..
Со стороны прилетает вдруг дерзкое:
– Вы и сами, ваше сиятельство, есть предначатия участники!
Он не ищет взглядом, но гнедой пляшет под шенкелем, перебирая чёрными ногами, крутится на месте. В переднем ряду стоит Оболенский, в руках – солдатское ружье, в глазах презрение. Через губу бросает:
– Уезжали бы, ваше сиятельство, вам здесь опасно...
Отклоняясь в седле, чтобы удержать гнедого на месте, Милорадович вскидывает руку. На Оболенского он больше не смотрит.
– Бог мой! Благодарю тебя, Создатель, здесь нет ни одного русского офицера! Если бы здесь был хоть один солдат, хоть один офицер, вы бы знали, кто есть Милорадович!
– Оставьте солдат, ваше сиятельство! – кричит Оболенский, срывая голос. – Они делают свою обязанность! Прочь!
Его никто не поддерживает, и крик затихает в пустоте. Все смотрят только на Милорадовича, они все уже преданы ему как раньше...
Вылетает из ножен парадная шпага и, перехваченная в воздухе за острие, повисает над площадью. Милорадович читает вслух, звонко, торжественно, нараспев:
– «Другу моему...» А? Слышите ли? Другу!.. Что Милорадович не мог бы предать друга, знает весь свет, но вы о том не знаете! А почему?.. – вбросив шпагу в ножны, он вновь поднимает руку, обводит взглядом стройные, подтянутые ряды. Тишина над площадью мёртвая, от Невы до Исаакия. – Почему?.. Потому что нет здесь ни одного офицера, ни одного солдата! Здесь мальчишки, буяны, разбойники! Мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название солдата! Вы – пятно России! Вы преступники перед царем, перед отечеством, перед Богом!..
Пляшет под шенкелем гнедой, крутится перед каре, вот-вот готовый сорваться. Оболенского нет, нет и других – никак, разбежались? Штыки горят стройными линиями, солдаты тянутся, замерев, сжимают ружья под приклад, неотрывно смотрят ему в глаза. Они – его. В его руках, в его укоряющем голосе.
— Что вы затеяли? Что сделали? О жизни и говорить нечего, но там... – жест в небо. – Там, слышите, у Бога, чтобы найти после смерти помилование, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его ногам! За мною, все, слышите? За мной!..
Прыгает гнедой, взвивается на дыбы, и взброшены ружья, без команды, но воедино – подвысь, и раскалывает площадь, как выстрел:
– Ура, Милорадович!
В ярком солнце, невидимый, вьётся пороховой дымок. Последним усилием зажимая рану в боку, он роняет поводья, бросая гнедого вперёд, на уставленный штык Оболенского…»
…Вот и всё. В генерала Милорадовича стрелял из пистолета отставной поручик Каховский. Стрелял с трёх шагов в спину – за это и сегодня Каховскому никто бы руки не подал до конца жизни.
Петр Каховский военную службу начал в лейб-гвардии Егерском полку. Был разжалован в рядовые за «шум и разные неблагопристойности, за неплатёж денег и леность к службе». Короче, пил, кутил, играл в карты. Заметим здесь, что военный генерал-губернатор Милорадович в меру своих сил и возможностей боролся в столице с пьянством и запретил картёжные игры в офицерских казармах.
Каховский очень хотел крупно выиграть. Крупно проиграл. Говорят, подозревали Каховского и в мелкой краже – кто ж с таким будет служить в лейб-гвардии? Сослан рядовым на Кавказ, через год уже корнет, а вскоре произведён за храбрость в поручики. Но посмотришь на послужной список Каховского и видишь: никакой храбрости-то и не было. Смерти искал? Да, это было. Не нашёл – повезло. Впрочем, я так полагаю, на небесах знают: кому суждено быть повешенным, от пули в грудь не погибнет.
Из армии Каховский был уволен в отставку по болезни, лечился за границей, вернулся в родовое имение. Потом снова уехал за границу долечивать душевные раны, а где-то через год поселился в Петербурге. Осенью 1825-го с подачи Рылеева стал членом Северного тайного общества. Одинокий, странный, неприкаянный, разочаровавшийся в жизни, он как никто другой подходил на роль цареубийцы, а Рылееву как раз и нужен был человек, которым можно пожертвовать ради победы восстания.
– Любезный друг, ты сир на этой земле, я знаю твое самоотвержение, – обнимая отставного поручика, сказал Рылеев. – Ты можешь быть полезнее, чем на площади: истреби царя!
Считается, что на допросах Каховский «вёл себя дерзко». Но вот его записка, подшитая к протоколам:
«Забыл в прошлый раз доложить вам: 14-го числа к вечеру был у Рылеева один молодой человек (с которым я знаком, но имя его поистине не помню); он делал ему препоручения отправиться на юг, как мне кажется с тем, чтобы сделать там восстание. Прося несколько часов свободы, я хотел быть у жены Рылеева, чтобы от неё по приметам узнать имя и где живёт упомянутый молодой человек…»
На полях в этом месте есть резолюция: «Приказать взять». Короче, предал Каховский всех, кого только мог предать…
По окончании следствия Николаю I принесли на подпись список приговоренных к смертной казни, два десятка фамилий. Государь сказал в раздумье:
– Начинать царство с лишения жизни двадцати молодых людей?
