Полдня из жизни служивого

лучше бы сразу большого сына родил, как у меня!
– Я, конечно же, взбрыкнул, а он мне в ответ – подумаешь, какой обидчивый! И пошутить нельзя! Я же знаю, подрастет твой Сережка, ты опять придешь за летним отпуском, чтобы школу не пропускать! Выходит, что тебе отпуск всегда летом нужен? А планировать отпуска положено равноме-е-е-рно, чтобы не подрывать боевую готовность! Всем же нужно летом, но если на дворе январь холодный – едет в отпуск Ванька взводный; если на дворе июль палит – едет в отпуск замполит! То есть, как я понимаю, не ты, Степан Петрович! А у тебя в октябре отпуск уже был. И в марте, насколько я помню, был! А в прошлом году ты вообще в мае отдыхал, как буржуй. Значит, сам бог тебе велел готовиться на январь-февраль! И, пожалуйста, без обид! Всё же по справедливости!
Дорожка, оттесняемая излучиной реки, вильнула вправо и тут же погрузилась в жиденький перелесок. Степан продолжал нажимать, ожидая, что впереди вот-вот появится просвет – выход на улицу Ленинградскую, а уж она и есть заветная финишная прямая, протянувшаяся на тысячу триста сорок шагов до самого КПП (контрольно-пропускной пункт), то есть, до конечной цели. Шаги, конечно, считаются плюс-минус, ибо абсолютной точности всё равно не добиться, хотя трудно вспомнить, сколько раз он это делал! То, возвращаясь в совершенно одуревшем от усталости состоянии после завершения учений, то с перегрузки ракет – и то, и другое всегда приходится на ночь – то после проведения вечерней поверки в казарме...
В этих случаях от усталости и сонливости думать совсем не хочется. Да и не получается как-то. Всякая клетка измученного организма мечтает сию секунду – промедление есть пытка – оказаться в постели. Под легким, но теплым одеялом. И чтобы супруга до поры не приставала, и чтобы сын своим криком не беспокоил. Однако достается это благо не сразу – к нему ведет изнурительная дорога через мирно спящий город. Придется ещё долго, почти смирившись с безнадежной реальностью, монотонно проталкивать потяжелевшие сапоги к заветной цели. И тупо считать свои шаги, чтобы облегчить морально долгий путь и наполнить его хоть каким-то практическим смыслом.
И всё же иногда силы и нервы сдают настолько, что так бы и сел, казалось, где придется, прямо на дороге и мгновенно отключился бы от бесконечной и опостылевшей суеты столь несправедливого к нему мира! Но ведь не сел ни разу, а всякий раз продолжал настойчиво, хоть и уныло, почти с физической болью в душе, брести всё дальше и дальше от части, и всё ближе и ближе к дому, к жене, к нормальной человеческой жизни, которая, как известно, войсковым офицерам недоступна.
– Боже мой! – накатывало иной раз на Степана. – Да любой же штатский, изнеженный правами на труд и отдых, о которых офицеры и вспоминать-то не имеют права, с ума бы съехал, если бы пришлось отработать несколько суток подряд! И днем, и ночью, непрерывно! И без сна, и без нормальной еды, в холоде или в поту, и мокрым насквозь… А ещё нервишки насколько всё усложняют. Они натянуты до собственного стона. И всё оттого, что конечный результат всей твоей работы, а также действия подчиненных тебе людей, и миллион нелепых случайностей, всё это способно в любой миг и с легкостью поломать твою карьеру и последующую жизнь…
Но и потом, когда все испытания (не последние, разумеется!) благополучно завершились, когда налицо чистая победа, и отличная оценка уже в кармане – долгожданного отдыха всё равно не видать! И так всегда бывает! Ведь «закручивать гайки» после всяких тактических учений, после решения любой, мало-мальски важной задачи, именно в то время, когда люди, честно исполнившие свой долг, получают веские основания почувствовать себя победителями, – это же традиционная армейская практика поддержания дисциплины. Чтобы, знаете ли, не расслаблялись, чтобы не задурили ненароком, чтобы не возомнили о себе лишнего! И потому любому войсковому офицеру бесконечное изнурение вместо заслуженного отдыха, можно сказать, гарантируется после каждого трудного, но преодоленного этапа! И потому как только появляется возможность слегка перевести дух, немедленно ставятся новые задачи, подразумевающие, что о старых заслугах можно забыть – теперь оценивать вас будут уже по новым результатам!
Впрочем, в противовес войсковым, бывают и иные офицеры. В войсках их называют паркетными. И пусть среди них есть немало людей, также беззаветно преданных делу – не будем сейчас вспоминать других – только их служба напоминает рай, она сродни штатской. Обед у них по распорядку, обязательные выходные по субботам и воскресеньям, сапоги не сношены, поскольку в них нет надобности, а вместе с тем и нервишки прекрасно сохранились, не знакомые с неимоверным напряжением настоящих войсковых будней. А со стороны, для всех штатских, они такие же офицеры, как и войсковые. И мало кому понятно, что форма одежды у них вполне настоящая, да только офицеры они паркетные. Потому-то настоящих, войсковых офицеров, люди несведущие из общей среды никак и не выделяют! А зря!
Между тем, ещё чуток, и Степан окажется на месте. И прибывает он, несмотря ни на что, кажется, вовремя. Надо же, все-таки нагнал упущенное время! Правда, всегда и всюду он появлялся заранее, имея в запасе минут десять или двадцать, но теперь, и так хорошо! Ни-кого не подвел и себя не опозорил!
Пролетев мимо дневального, Степан не успел понять причину его растерянности и начатого, но так и незавершенного армейского приветствия: рука дневального зависла в воздухе. Степан пулей ворвался в канцелярию батареи. Комбат его, видимо, давно ждал:
– А я уж слегка занервничал! Ты ведь всегда с ефрейторским зазором прибываешь, а теперь… Ладно! К слову пришлось! Караул я проинструктировал, ведомость оформлена, оружие у личного состава в порядке – я проверил! Так что, расписывайся за патроны. Впрочем, сам всё знаешь, и – бегом на развод! Вот только объясни, зачем тебе этот маскарад? Не поймут же!
– Не понял? – удивился Степан.
– Намазался-то зачем?
Степан стремительно оглядел сапоги, китель… но ничего необычного не обнаружил. На его лице отразилось недоумение.
– Да ты что, Степан Петрович, под наркозом побывал? – будто специально накручивал комбат. – Ты к зеркалу-то подойди!
В нем Степан себя не узнал. На него уставилась странно-агрессивная физиономия, на две трети безжалостно разукрашенная неизвестным художником. Очевидно, творец не очень строго придерживался определенного направления в живописи. Тем не менее, в своем стиле он, пожалуй, более тяготел к модерну. Крупные и бесформенные мазки акварели густо легли на лицо. Преобладали ярко-желтые, коричневые и синие тона, но имели место и черные, и красные пятна, неплохо оттененные естественным цветом здоровой кожи лица. Оно сильно напоминало палитру – непременный инструмент любого художника, на котором он, смешивая различные краски, добивается желаемого оттенка. Особенно досталось усам. Казалось, они с трудом поддавались замыслу мастера, и он потратил уйму времени, чтобы сделать усы абсолютно неузнаваемыми. Надо признать, затея удалась в полной мере.
Струйка пота потекла меж лопаток Степана, лоб покрылся испариной, от чего некоторые элементы художественного шедевра стали расплываться и терять четкость линий.
– Боже мой! И в таком виде через весь город! Еще и радовался, что встречные девушки улыбаются! Да в нашем городке через пять минут все будут дружно хохотать! Ну, Сережка! Ну и удружил, ваятель доморощенный!
Степан вылетел из канцелярии. По пути к казарменному умывальнику, куда он устремился в этот момент, поневоле продемонстрировал художественные достоинства своего приобретения всему составу караула, ожидающему в разговорах построения на развод. Солдаты и сержанты, пропустив Степана, среагировали по-разному, но не это беспокоило его, а то, что на долгое время окажется посмешищем в глазах очень многих людей, станет им что-то объяснять и оправдываться. А они всякий раз, едва завидев Степана, будут вспоминать эту историю, и посмеиваться между собой. Он решительно зачерпнул холодную воду в ладони и окунул в них лицо. Когда сквозь пальцы просочились цветные разводы, Степан вспомнил незабвенного Кису Воробьянинова с его радикально черными усами. Вспомнил и облегченно рассмеялся:
– Да, шут с ними, с усами! Я и в более серьезные переплеты попадал! И ничего! Время всё сравняет! А теперь – вперед. За орденами!
Степан торопливо получил пистолет, почти окончательно успокоившись, снаряжая патронами обоймы, и стремительно вернулся в канцелярию. По пути велел дневальному объявить построение состава караула перед казармой, привычно скрутил в трубочку караульную ведомость и на выходе услышал от комбата:
– Так что это было?
– Пустяки! Мазь какая-то! Против аллергии! – нашелся Степан.
– Пусть так! – усмехнулся комбат. – Ты, Степан Петрович, в карауле найди время, чтобы своему Голтвенкову мозги прочистить. Опять его старшина в столовой уличил: снова он молодежь третирует!
– Его уже не воспитывать следует – это давно не помогает. Его бы в чучело превратить, а мозги не нравоучениями заполнить, а соломой!
– Сам набрал себе москвичей, вот и мучайся!
Степан не стал возражать, вспоминая, каким образом ему достались все московские оболтусы этого призыва. Ведь он тоже знал не хуже остальных офицеров, что призывник из Москвы для любого подразделения, что чума. Причем, все они такие, как на подбор. Все надменны, все болтливы, все готовы бесконечно бороться за какие-то мнимые свои права, в то время как за них вкалывают нормальные парни из глубинки. Но москвичей призывами к совести не исправишь! Нет ее у них, не зародилась! И как это ни удивительно, и как это ни обидно, наверное, их землякам, только ни одного по человеческим меркам нормального москвича в их дивизионе за долгие годы не было! Среди призывников всякие чудаки случаются, что уж говорить, но если этот призывник москвич, то уж получи, как говорят, свою гранату!
Комбат молчание Степана принял в качестве запоздалого раскаяния и добавил:
– С заряжанием-разряжанием будь внимательнее. Сегодня после обеда второй дивизион опять отличился. Снова стреляли при разряжании! Хорошо, что в пулеулавливатель! Теперь полгода, бедолаги, не отмоются! Смотри там в оба!
– Будет сделано, товарищ майор! А кто у них начкаром сегодня стоит?
– Кажется, Варламов...
– Надо же, как Валерка прокололся! Достанется теперь, будто сам стрелял. Не повезло!
– Ты это брось, насчет везения, – в сердцах оборвал его комбат. – Следовало свои обязанности добросовестно выполнять! Разряжание очередной сменой, небось, проспал. Или доверился разводящему. Вот и заполучил! Ну, вперед, время не тяни!
– Я еще Топоркова хотел увидеть… Когда из дома уходил, то жена из поликлиники не вернулась. Пришлось мне Сережку одного дома оставлять. Спящего. Теперь сутки душа будет не на месте. Может, товарищ майор, вы Топоркову передадите, чтобы он вечером к моим заскочил, да узнал, что к чему?
– Не волнуйся, Степан Петрович! Я всё сам организую. А под утро, часов так после четырех, когда к тебе совершенно неожиданно с проверкой нагряну, так всё и доложу, как есть! Не бери дурное в голову, вечером же зайду к твоей Ольге! Помогу, в чём