Лондон, англичанка гадит… Пусть брат долг отдаст, предать тебя может… Лодка потонет, мы все в одной лодке… Маму и детей не пугай!».
Кто кого пугает, судить можно по поступкам.
…Старшей дочери Ольге было шестнадцать, когда однажды ей приснился страшный сон. Будто бы что-то мохнатое и костистое трогает её за руку и что-то гнусное шепчет при этом. Ольга дёрнулась и открыла глаза. В спальне, у её девичьей постели стоял бородатый старец. Длинные волосы на пробор, всё лицо его, особенно глаза, блестели в свете ночной лампадки.
Жёсткая, горячая рука мяла её плечо. От старика пахло конём – конским потом, дёгтем и почему-то ладаном.
– Что?! Что, Григорий Ефимович? Что вам здесь нужно? – вскинулась она на подушках.
– Спишь, дитятко? – старец поднял руку, словно собирался перекрестить девушку.
– Немедленно уходите, иначе я закричу!
– Ну, спи, спи спокойно! – Распутин молча растворился в темноте, как и не было.
Наутро она всё рассказала няне. Та ахнула и побежала докладывать государыне.
Императрица слушала молча, словно речь шла не о её дочери, не о великой княжне, а о племяннице какого-нибудь офицера охраны.
– Я могу идти, государыня? – спросила наконец няня, склонившись в поклоне.
– Я вас больше не задерживаю, – сквозь зубы выдавила госпожа.
Что любимая няня ни с того ни с сего уволена, Ольга узнала чуть ли не последней. Родители на эту тему отказались говорить. Папенька был озабочен массовым расстрелом каких-то рабочих на сибирской реке Лене. Фрейлины маменьки шептались о скандале в Госдуме, где депутаты, догадываясь о предстоящем своём роспуске, с трибуны обсуждали святого старца. Единственным человеком, кому Ольга могла довериться, был Дмитрий. С троюродным братом её с детства связывала душевная близость. На лето уже назначено их обручение. Так что она всё рассказала жениху как есть.
– Это ужас! – Дмитрий был взбешён, узкое лицо его перекосилось. – Дикость какая-то! Грязное животное, оно у меня получит!
Он уезжал в Швецию на Олимпийские игры, но по приезде обещал разобраться.
По приезде не получилось. Ещё в Стокгольме великий князь Дмитрий Павлович был официально уведомлён, что намеченное обручение отменяется без объяснения причин. Да, через четыре года он сумеет всё-таки отомстить Распутину. За участие в убийстве святого старца Николай II сошлёт его, своего любимого племянника, в действующую армию в Персию, что, собственно, поможет несостоявшемуся зятю сохранить свою жизнь.
А ведь было время, когда государь всерьёз подумывал о передаче престола Ольге. Всё в России могло пойти по-другому. Если бы да кабы…
Начинался июль 1914-го. В воздухе явственно пахло всемирной грозой. Уже кайзер признался: «Я ненавижу славян. Знаю, это грешно. Не следует никого ненавидеть, но я ничего не могу поделать. Я ненавижу их».
«Новый Друг» трижды пытался предостеречь императора от участия в войне. Два раза – получалось. Последний выпал на 17 июля 1914 года, когда генералы полдня уговаривали Николая II подписать указ о всеобщей мобилизации. Распутин тогда оказался за три тыщи вёрст от столицы и слал телеграмму за телеграммой с просьбой – а потом и с требованием – не вступать в войну. Всё напрасно, не успел. У царицы опять случилась истерика, а государь молча собирался на фронт…
С начала войны прошёл год.
…Тот день выдался чудный, тёплый. Так он и запишет позже в своём дневнике. И добавит: «Читал много, укладывался, принял Самарина и погулял. От 11 часов до половины первого у меня состоялось заседание Совета министров. Затем принял Сухомлинова. Поехал к молебну с детьми и вернулся домой на пять минут».
Пять минут прощания Николая II с женой затянулись на полчаса. Потом императрица, набросив на плечи кружевную накидку, вышла за мужем на парадное крыльцо Александровского дворца. Синий «роллс-ройс» без верха стоял внизу с заведённым двигателем.
– Ники, – сказала Александра Фёдоровна, в который раз обнимая мужа. – Обещай мне, что и в этот раз вернёшься поскорее. Меня сегодня почему-то мучают предчувствия. За год войны такого никогда не было. Я плачу, как большой ребёнок…
Она протянула ему что-то плоское в небольшом кожаном чехле, застёгнутом на кнопку. Безотрывно глядела на мужа своими синими бездонными глазами.
– Там икона. Ты её знаешь. Когда тебя долго нет, я разговариваю с ней, и колокольчик тихо звенит – значит, всё у тебя в порядке. А нынче ты смотри на неё каждый вечер, и звон будет благословлять тебя и говорить, как сильно все мы ждём тебя, Ники!
Николай уже вошёл в свой вагон, когда начал накрапывать дождь. Поезд набирал скорость, а эта ленивая летняя капель вдруг превратилась в ливень. Государь молча смотрел на мелькающие деревья за окном, по которому метались бешеные струи. Достал дневник, записал: «Пошёл дождь, что приятно в жел. дороге». Особых мыслей не было, на душе спокойно, тихо, благоговейно. Он обожал такое состояние.
Из внутреннего кармана вынул фляжку с коньяком, позвонил чаю. Адъютанты давно знали, что на подносе обязательно должно стоять блюдце с лимонными дольками, посыпанными сахарной пудрой и молотым кофе. Аликс не знала про коньяк, запрещала мужу пить, но придумала такой рецепт и была очень рада, что угодила – если Ники работал в кабинете, блюдце с лимонными дольками всегда возвращалось пустым.
Когда стемнело, государь поиграл в домино с дежурными офицерами. Потом, уже переодетый ко сну, прошёл в дорожную церковь, долго молился на икону, что дала Аликс. Колокольчик едва слышно позвякивал на стыках, отвечая ему и поддакивая.
Следующим днём на некоторых станциях Николай гулял. За Двинском снова попали в дождь, записал его как «освежающий». К половине шестого поезд добрался до Ставки. А часом раньше, в Барановичах, «в вагон подсел Николаша». Так государь именовал в своём дневнике великого князя Николая Николаевича, по родству – двоюродного дядю, по должности – Верховного главнокомандующего.
А ведь совсем недавно всё было иначе. В тот день Николаша не «подсел в вагон», в ворвался прямо во время завтрака – высоченный, счастливый.
– Перемышль капитулировал!
Троекратно облобызал государь двоюродного дядю. Ещё бы – крепость считалась неприступной. «Дал Николаше орден Георгия 2-й степени, – запишет государь в дневнике. – Назавтра перед строем наградил его бриллиантовой шпагой с надписью «За завоевание Червонной Руси».
Прошло совсем немного времени, и ситуация на фронте резко изменилась. Уже в следующей поездке в Ставку государь имел тяжёлый разговор с главковерхом великим князем Николаем Николаевичем. «Николаша плакал в моём кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком… Мог ли я уехать отсюда при таких тяжёлых обстоятельствах?».
Неудачи на фронте продолжались: немцы легко отбили Перемышль, заняли Варшаву, затем Ковно, началась эвакуация Риги.
Императрица пишет мужу в Могилёв: «Наш Друг вовремя разглядел карты и пришёл, чтобы спасти тебя, он умоляет выгнать Николашу. Бог желает, чтобы твоя бедная жена была твоей помощницей. Наш Друг всегда это говорит. Господь послал его нам, и мы должны обращать больше внимания на то, что он говорит. И я могла бы тебя вовремя предупредить, если б была в курсе дела...»
А сам «богоявленный» целитель шлёт советы короткие и наглые: «Сдали немцам Перемысли, стань главковерхом, вот те мои мысли».
И в августе Николай II отстраняет своего двоюродного дядю от командования, сам становится Верховным главнокомандующим и отдаёт распоряжение: в его отсутствие снабжать императрицу всеми бумагами по театру военных действий. Целый месяц он противился этому своему решению, но письма из столицы становились всё настойчивее. «У меня нет секретов от нашего Друга. Он рад твоим решениям. Я специально говорю с ним о твоих планах, чтобы он тебя охранял», – пишет Аликс мужу.
И он всё чаще повторяет: «Я посоветуюсь с женой».
А начальник Генерального штаба Михаил Алексеев потом жалуется военному протопресвитеру:
– Не знаю, что предпринять: сегодня мы наедине говорим с государем, а завтра это становится известным не только в Петрограде, но и немцам…
Колокольчик на иконе Николая-чудотворца в штабном вагоне государя позвякивает, хотя поезд стоит на месте. Сообщения с фронтов – хуже некуда. Генералы за спиной шепчутся: «Сидеть на престоле может, а стоять во главе армии неспособен».
Через четыре дня после вступления Николая в должность Верховного главнокомандующего противник начал наступление по всем фронтам. Ещё через день, 28 августа 1915 года, русская оборона лопнула. Армия бежала без оглядки, оставляя города и раненых. А за кого воевать? За веру? Веры нет в царя у отечества.
«В терновом венке революции грядёт шестнадцатый год», – вещал поэт.
Однажды вечером, молясь в походной церкви, государь вспомнил добрым словом покойного уже Столыпина. Пётр Аркадьевич, тогдашний глава правительства, советовал удалить Распутина как можно дальше. И это при том, что сам просил старца помолиться у постели дочери, когда та была на грани жизни и смерти. Умный человек был этот Столыпин, и совет давал честный. Честно государь и ответил ему:
– Лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы…
Колокольчик на иконе несколько раз звякнул, как бы повторяя слова императрицы: «Разве вы не знаете, что Ники родился в день святого праведника Иовы Многострадального?».
Весь следующий год, до весны семнадцатого, стал закатом Российской империи. Второго марта 1917-го в дневнике государя появится такая фраза: «Кругом измена, трусость и обман». В тот день в том же штабном вагоне Николай II подпишет манифест об отречении. Кто ему подсунул текст, сам он поставил свою подпись или её скопировали, – никто сейчас точно не скажет.
Императора повезли в Царское Село, объявив, что он посажен под домашний арест. Приказ об аресте царицы во дворец привез небезызвестный генерал Лавр Корнилов. Не дослушав его, Александра Фёдоровна зарыдала и забилась в истерике…
А икона с колокольчиком так и осталась в царском вагоне. После Гражданской войны она куда-то пропала.
Автор (из-за кулис): В военной истории России 1915 год навсегда останется позорным пятном, которое будет хрестоматийно именоваться «Великим отступлением». Армия оставила неприятелю Галицию, Литву, Польшу. Около миллиона русских солдат попали тогда в плен. Под непрерывным огнём, при почти полном отсутствии боеприпасов и медикаментов, по колено в грязи фронт отползал вглубь Российской империи. Беспросветный закат, жуть сплошная, предстояние всех святых скорбящих. Но до конца войны оставалось ещё больше двух лет.
