Вот почему, как мне представляется, мы ищем переходное звено там, где его никогда не было и в помине. На самом же деле никакого переходного звена – в виде промежуточного сообщества человекоподобных существ – не было, а было пространственно-временное «освоение» и распространение мутации, вдруг возникшей в геноме нашего доразумного предка, приведшей его (в его поколениях) к так называемой разумности, то есть к способности создавать идеи, раскрывать их смысл, говорить и объединяться в сообщества.
Что же касается полной неопределенности в вопросе о том, когда именно и где произошла «взрывная мутация» – в виде появления толи «гена разума», толи «гена языка», – то не исключено, что распространение этой мутации во времени и в пространстве могло либо расширяться, либо сужаться в поколениях людей того или иного ареала проживания, что и приводило к постоянной (межвидовой?) конфронтации сообществ, обладающих способностью продуктивно мыслить и ею не обладающих. И не этот ли фактор преобладания «разумности» над «неразумностью» привел к «победе», то есть, в конечном счете, к истреблению последних? Иначе говоря, «взрывная мутация», как можно предположить, однажды возникнув, имела «плавающий характер» своего пространственно-временного распространения по территориям расселения наших древних предков, постоянно воюющих между собой, постоянно вступающих в половые контакты со своими толи близкими, толи далекими сородичами и постоянно передающих или не передающих внове обретенную когда-то генетическую способность продуктивно мыслить.
С. Третья тайна, связанная как со второй, так и с первой: для чего и как возник язык?
Эта тайна связана с причиной появления нашего языка в виде речи: для чего она, речь, возникла – для производства мышления или для осуществления коммуникации? (см. там же, стр. 12, 15). Скорее всего, она возникла сразу как для того, так и для другого. Вот и Деан в своей книге по этому поводу пишет следующее:
«… я вслед за Ноамом Хомски полагаю, что язык развился не как система коммуникации, а как средство репрезентации и главным его достоинством является то, что он позволяет обдумывать новые идеи, а не просто делиться ими с окружающими» (32).
Но здесь принципиально важным для нас является уточнение вопроса: для производства какого мышления возникла речь:
- повседневного коммуникационного и логического,
- или для мышления иррационального, продуцирующего новые идеи; именно идеи, а не логически составленные смыслы вроде: Петр выше Николая ростом?
По нашему мнению, речь возникла, в первую очередь, для того, чтобы мы, уже наделенные способностью создавать новые (иррациональные) идеи, могли,
- во-первых, раскрывать их смысл;
- во-вторых, наименовывать (называть посредством речи) те объекты, которые являются составляющими элементами этой идеи;
- в-третьих, выражать этот смысл посредством поименованных объектов в их взаимосвязи между собой;
- в-четвертых, фиксировать его (смысл) в своей памяти;
- и, в-пятых, делиться им со своими сородичами.
А вернее, делиться тем новым, что спонтанно возникает в нашем бессознательном и, буквально, ошеломляет наше сознание своим явлением. Следует подчеркнуть особо: эмоциональный фактор, сопровождающий явление смысла идеи в наше сознание был не на последнем месте, – если не на первом! – в осуществлении желания поделиться её содержанием. Именно эйфорическое состояние нашей психики побуждало нас делиться ее смыслом с нашим ближайшим окружением. А это состояние, как мы уже знаем, является следствием внезапно возникшего понимания внове явленного в наше сознание смысла идеи.
Не имея языка, в принципе невозможно было ни создать новую мысль, ни раскрыть её смысл. Потому что, положим, развертывание самого смысла идеи – это и есть процесс наименования того, посредством чего мы раскрываем и оформляем ее смысл. Да к тому же, только поименованное (названное) мы можем поместить в память, сохранить его в ней и в дальнейшем оперировать названными вещами при нашем общении с ближайшим окружением.
Так что речь появилась не столько из потребности коммуникации, сколько из способности к изобретательству и неодолимому желанию поделиться с близким окружением своей идеей и внедрить ее в практику совместной деятельности. (Может быть, именно здесь надо искать истоки и зачатки нашего альтруизма?). Поэтому можно сказать, что возникновение способности творить новизну работало сразу (и комплексно) на три фронта: не только на развитие языка (речи), и не только на постоянное обогащение социума разного рода новшествами, но и на процесс социализации человеческих сообществ посредством более эффективной коммуникации между членами этого социума.
Выражаясь более конкретно, можно даже сказать: язык появился из потребности наименовать и озвучивать те образы, которые возникали не столько в процессе коммуникации (приматы, активно между собой общающиеся, вполне обходятся без речи), сколько в процессе самого продуктивного мышления. А возникали они исходя из манипулирования в нашем представлении, в первую очередь, видимыми нашим зрением вещами. (Именно поэтому образы нашего мышления, как правило, имеют вид зримых нами предметов). Так, положим, для того чтобы изобрести остроугольный камень для разделки туши убитого животного надо было иметь в своем образном представлении: и этот еще не обработанный камень, и само животное; и его несъедобные шкуру и кости, которые надо было отделить от мяса; и съедобное мясо, которое можно было поджарить на костре, и много чего другого надо было иметь. И все это было доступно нашему зрению, представлению, ощущению и обонянию.
Но этого было мало: надо было наименовать то, что нами видимо и ощущаемо для того, чтобы общаться (на расстоянии) посредством этих наименований со своими близкими сородичами. Наименования – представители нашей мысли, и они должны нести весть о смысле самой мысли. А потому, эти наименования нужно было озвучить посредством слов всеми понимаемой речи; той речи, которая и осуществляет логическую взаимосвязь поименованных объектов, и передает эту «логику», в первую очередь, близкому окружению. Как видим, только из идеи создания данного орудия охоты и труда возникает достаточно значительный круг вещей-образов, которые буквально требуют своего наименования и озвучания, поскольку, не имея таковых, была бы сильно затруднена сама – в дальнейшем многократно повторяемая во времени и распространяемая в пространстве – операция как создания данного орудия, так и совместной разделки туши. И таких идей на пути социализации человека было великое множество: и идеи создания огня, жилища, капкана, копья, лука, колеса, телеги, рычага; и идеи нравственности, справедливости, государственности; и идеи освоения и возделывания зерновых культур, одомашнивания животных, приручения волка и т. д. и т. п.
Вот почему, в первую очередь, нам надо помнить следующее: речь – это дублирование в виде озвучивания тех наименований, которые относятся к тому или иному предмету-объекту. Но это тот случай, когда эти наименования уже были кем-то созданы когда-либо ранее. При создании же речи «с нуля» ситуация была гораздо сложнее: наименования – как обозначения предметов – возникали одновременно (параллельно) с озвучиванием того, на что указывалось (пальцем) во время произношения определенного числа фонем. И это соотнесение сочетания фонем с определенным предметом было началом обучения речи – скорее всего, через звукоподражание – и началом развития той памяти (в первую очередь зрительной и звуковой), которая связана с запоминанием вида предмета и того звукосочетания, которое сопряжено именно с этим видом.
Именно здесь следовало бы поискать разгадку возникновения языка! Не имея озвученных наименований, мы бы не могли ни создать идею, ни раскрыть ее смысл, ни зафиксировать его, ни передать другим. Язык в форме материализованного наименования (язык звучащей речи и язык видимого зрением письма) и мысль в форме идеального содержания взаимодополнительны – одно без другого не может существовать. Потому что для того чтобы раскрыть это содержание надо было попутно оформить и зафиксировать оформленное. Слова языка – это этикетки, которыми мы обозначаем и закрепляем последовательность прохождения того пути, которым следует наша мысль. (Без них, скорее всего, наша мысль не столько заходит в тупик, сколько, вообще, не может зародиться). Не имея этих знаков, ведущих ее подобно Вифлеемской звезде, раскрыть мысль невозможно. Шимпанзе потому не стали разумными существами, что им не подарена была способность творить идеи. Имей они ее, разумное существо появилось бы, по крайней мере, на несколько сотен тысячелетий раньше. А так вся их эмоциональность ушла в песок бурного жестикулирования и поддержания иерархического порядка в группе, вместо того чтобы пойти на индивидуальное переживание внове являемых смыслов и внедрение последних в практику жизни.
Так что идеи, кроме своей способности вносить новизну в социум, обладали еще одним примечательным свойством – свойством объединять людей «вокруг» себя при непосредственном участии языка как речи. К тому же не надо забывать: человек продуктивно мыслящий, один – в поле не воин. Внедрение подавляющего большинства идей в практику жизни требует совместного участия и применения соответствующих технологий. А здесь без языка никак не обойтись.
Д. И четвертая тайна, связанная с первой: почему мы считаем внове проникший в наше сознание смысл идеи истинным смыслом?
Эта тайна для нас непостижима по следующим обстоятельствам, два из которых (первые) являются сопутствующими появлению этой Истины.
а). Во-первых, почему новая идея-Истина предпочитает являться нам из бессознательного? Другими словами, почему, как мы полагаем, идея возникает через посредство спонтанной самоорганизации нейронной материи нашего мозга; той самоорганизации, которая наступает в результате все нарастающих флуктуаций в самой нейронной материи? Почему смысл идеи не возникает непосредственно в процессе нашего последовательного и, казалось бы, выверенного на каждом шагу идеального логического мышления, то есть в процессе самой рефлексии-1?
Исходя из этого, естественно, возникает вполне обоснованное