сотенных, он закрыл буфет и увидел Кристину с дымящимся чайником. Она стояла перед столом, накрытым к завтраку: сковорода с жареной картошкой и ломтиками колбасы, две тарелки и две чашки. Возле одной из тарелок стояла рюмка. Сели завтракать. Настроение у Тимофея было приподнятое и радостное. Он стал уговаривать Кристину сходить с ним в универсам, «походим, посмотришь, как мы тут живем», в тайне надеясь и мечтая, показать ей свою игру на саксофоне. Та мотала головой, отказываясь, и что-то беззвучно отвечала. Потом она остановилась и прикрыла рот ладошкой, испуганно глядя на деда. Тимофей оторопел и тоже примолк. Внучка крепче зажала рот, побледнела, дернулась, словно икнула, вскочила и быстро ушла в другую комнату. Он посидел какое-то время, досадуя и раздражаясь на непонятную перемену. Налил себе водки, выпил. Настроение было испорчено. Он включил приемник и положил ладонь на деревянную панель «Ригонды».
Прошло два дня. Весна осмелела, зазвучала настойчивым щебетом птиц, и воздух наполнился ожиданием.
Тимофей вернулся с почты, откуда отправлял дочери телеграмму, что «Кристина у него, что, мол, жива - здорова». Вернулся, но Кристину дома не застал. Он поначалу удивился, а потом встревожился. Обычно она просиживала весь день в комнате у телевизора, где по дневному времени шли детские фильмы и мультики. Теперь комната была пуста. Он вдруг ощутил свое одиночество. Тимофей растерялся и суетливо прошелся по двум своим маленьким комнатам. Прошелся и остановился перед окном.
«Уехала!» горестно заныло сердце. «Уехала!» замахали за окном голые ветви сирени, «Уехала!» потускнело у него в груди. Но тут встрепенулось, задремавшее было, ожидание скорой радости: «Куплю, непременно и скоро куплю саксофон!». Тимофей неловко опустился на стул перед входной дверью. Его удивило, что горечь потери не исчезла, не растворилась в нечаянной радости скорого обретения. Они, горечь и радость, слились и легли тяжестью на сердце. Слились в тревожное ожидание чего-то важного и неотвратимого. Он подумал, что одиночество и ожидание смерти – вот темы, достойные музыки.
Дверь распахнулась и вошла Кристина. Тимофей улыбнулся ей навстречу, встал и забыл об одиночестве и смерти. Внучка от порога прошла в комнату и легла на диван. Детское её лицо заострилось, и было бледно.
Она сложила свои ладони лодочкой внизу живота, словно прятала в них птенца. Так она лежала лицом вверх, и Тимофею казалось, она разглядывает потолок. Побелка на нем потрескалась, и несколько неровных пятен желтели вокруг пыльной люстры. Он удивился, «чего там, на потолке-то?», и тут же испугался, - было в лице Кристины что-то такое, о чем он думал только что перед её приходом, - одиночество и смерть.
Тимофей присел на край дивана и склонился над внучкой. Та взяла его руку и стала что-то говорить. Она все говорила и заглядывала ему в глаза, а он беспомощно улыбался, не слыша ни звука. Он видел, как катятся слезы по её щекам, беззвучно шевелятся губы, чувствовал холод ее ладони, и ощущал, как улетучивается время в этом безмолвии, и от того, что тишина стала невыносимой, он тоже стал говорить.
- Ты не плачь, не плачь, мало ли что бывает, я вон, глухой как пень, а ничего, не плачу! А может, и надо поплакать, в слезах оно тоже бывает: правда и успокоение. Я бы, кажется, иногда поплакал от всего сердца, так одиноко бывает, так одиноко, а не получается, не идут слезы, и на душе тяжесть остается, гнетет. Тем вот и жив, что в приемнике играет. Так порой играет, так играет, все б отдал за неё! А что отдать? Отдать-то нечего! Жил… чего жил, кто скажет? Пустая какая-то жизнь! Вот под конец развлечение нашел, а все одно, зачем оно мне, какой в нем прок? А все ж тянет, душа льнет прямо, отзывается, вроде и не я даже, кто-то другой радуется во мне. Чего удумал, послушай! Инструмент хочу купить! И смех, и грех! Чего говоришь-то? Не слышу я, а ты поплачь ещё, поплачь…
Кристина, не слыша его скрипучий и каркающий голос, продолжала говорить, всхлипывая и заикаясь:
- …как больно, как боли-и-и-т! Она обещала, что не больно будет!.. Денег ещё взяла, говорила укол сделаю, чтоб не болело, а сама так больно сделала!.. Де-е-е-д-а-а… Пожалей меня…мама никогда не жалела, терпи, говорила, крепче будешь, говорила. А я не хочу-у-у-у… Деда, пожалей…
Тимофей погладил голову Кристине. Ощутил теплоту и мягкую податливость волос на макушке и снова вспомнил маленькую девочку из другой своей жизни.
- Мать у тебя тоже ревой была. Чуть что, сразу в слезы. И не плакала, когда её отлупишь, а ревела, когда дома одну оставляли. А что ж реветь, мамка с папкой на работе, чего реветь-то?! Ну, ты, Кристиночка, не плачь, мы с тобой вместе будем! Вот куплю саксофон, будет у нас музыка, джазом зовут, будем плакать только от радости! Ты не сомневайся, я складно играю, музыкально…откуда чего взялось? Слух, говорят у меня абсолютный! Это значит, я всем организмом музыку слышу…Эх, Кристинка, и заживем мы счастливо!
- Я, дед, никуда не поеду… мать прибьет... ещё раз прибьет, если узнает, что я беременна, а когда про аборт узнает, совсем убьет… Деда, ты прости меня, прости, а что мне было делать, врачиха-сука такие деньги взяла! А так больно сделала-а-а-а… так болит, деда, так болит!..
- А вот я тебе конфеток дам! Мамка твоя всегда реветь переставала, дашь ей конфету, и все – молчок! – Тимофей засмеялся надтреснутым сиплым смешком, - у меня тут птичье молоко есть, я вот сейчас, вот обожди…
Он снова погладил её по голове и поднялся. Кристина умолкла, сжалась и втянула голову в плечи. Тимофей открыл дверцу буфета и протянул руку к вазочке с конфетами. Там же, чуть глубже, за хрустальной плошкой, спрятанная, лежала заветная пачка денег. Он взял в руки вазочку, открывая тайник. Денег не было. Тимофей замер, не веря. Потом провел ладонью по тому месту, где они лежали. Ощутил под пальцами выщерблины дерева. Постоял, холодея, и повернулся к внучке.
Оба молчали. Тимофей прикрыл створку буфета и понурил голову. Подошел к «Ригонде», положил руку на деревянную её коробку, включил приемник. Привычно покрутил настройку. Потом встрепенулся в предчувствии беды. Вновь покрутил, плотнее прижимая взмокшую ладонь. Коробка дребезжала, слегка подрагивала, исходя теплом. Он поспешно приложился другой рукой к умолкнувшему ящику. Снова ни звука. Только неживая дрожь и потрескавшийся лак под пальцами. В волнении, торопясь, он несколько раз вытер ладони о пиджак и опять прижал их крышке приемника. Тимофей чувствовал, что музыка там внутри, но он её не слышит. Крутанул ручку громкости до отказа и прижался щекой к тихо гудевшей коробке в надежде уловить безвозвратно исчезнувший звук. Музыка исчезла, и тишина сомкнулась над ним. Так он и замер, обняв приемник и закрыв глаза.
- Надо ж, – прошло несколько минут, и Тимофей открыл глаза, обвел комнату взглядом, - вроде, как привиделось… музыка эта… да и была ли она?
Пожал плечами:
- Зачем была?
Помолчал, потом подсел к всхлипывающей внучке:
- Ты поплачь, Кристиночка, поплачь… это ничего, что сейчас вот горе. Ничего… Зато в другой раз будет счастье… обязательно будет.
