семидесятилетия своей Раи он, как и прежде, налил рюмку коньяка, посмотрел куда-то вверх, тихо произнёс «с юбилеем, любимая, спасибо тебе, что ты была в моей жизни», выпил, прилёг и умер.
* * *
В землянке
Было это в конце декабря две тысячи двадцать второго года на финальном выступлении телевизионного песенного конкурса в Москве с предварительным отбором участников всех возрастов. И вот с некоторым опозданием после очередного объявления выходит на сценический подиум пожилой мужчина в повседневной солдатской форме начала семидесятых годов прошлого столетия, в кирзовых сапогах, и говорит:
– Извините, подворотничок сам пришил только что. А форму мне подобрали точно такую, какая была у меня, когда я в Германии служил. Ровно пятьдесят лет назад, после института, рядовым солдатом. В знаменитой Уральско-Львовской танковой дивизии, которую все боялись. Зимы, как у нас, в центре Европы нет, а тут вдруг минус тридцать. И наш батальон специально, чтобы ко всему приучились, вывезли поздно вечером в лес. Поставили мы, значит, для своего взвода большую палатку, армейская печка с трубой, дров натаскали, сидим, греемся. Где-то в полночь вышел я из палатки в своей длинной шинели, хорошо, что не укоротил, когда выдали, посмотрел на звёздное небо, отыскал там Большую медведицу, отсчитал от края нужное расстояние и нашёл Полярную звезду. Гляжу на неё и говорю вслух, а у меня сегодня день рождения, двадцать пять лет позади, Свердловску привет передай, маме, сестре, брату и жене, конечно, пусть они там живут спокойно, пока мы здесь, под Берлином, никто Россию не тронет.
И тут вдруг зазвучала гитара в студии. Тихо-тихо, простым перебором нескольких нот. Это потом уже аккордами, но тоже едва слышно. И мужчина запел:
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Пел он спокойно, без надрыва, ничуть не заботясь о дикции и дыхании. Пел, как выходило, как мог, как чувствовал, как представлял себе лютую обстановку и личные переживания солдата, только что случайно спасшегося от вражеских пуль.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
То ли возраст сказался, то ли не было с ним уже его любимой, то ли так сильно было развито у него воображение, но пропел мужчина последнюю строчку с такой естественной дрожью в голосе, будто по-другому и не получилось бы, как ни старайся.
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти – четыре шага.
Ох, уж эти злополучные четыре шага. Дались же они когда-то военной цензуре, потребовавшей от автора оптимистичных изменений в тексте. Но бойцы с фронта попросили поэта ничего не менять, потому что они хорошо знали, сколько этих самых шагов до неё, до смерти.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
Все привыкли к варианту от твоей, а он спел так, как в стихотворении. И это в исполнении человека с седой головой прозвучало трогательной и прощальной признательностью своему благодатному чувству. До самого конца пел мужчина, глядя куда-то вдаль, точно не он это вовсе, как таковой, а душа его одинокая пела. С последним же словом он прижмурился ненадолго, а когда открыл глаза, то увидел, что все вокруг не сидят, а стоят в каком-то молчаливом оцепенении. Аплодисментов вообще не было. Даже члены жюри стояли, как завороженные. А кто же будет сам себе аплодировать, да ещё в землянке, все ведь тоже про себя пели.
* * *
Куда всех посылают
Сергей Сергеевич родился на севере Свердловской области, где колония на колонии, или лагерь на лагере, как говорили раньше. Со временем он достаточно нахватался блатных словечек и вполне где-нибудь в другом месте мог бы сойти за своего. Короче, по фене ботать он мог. Но никакого интереса уголовная романтика у него не вызывала. Наоборот, он очень хотел выучиться, стать приличным человеком и жить в Москве. И бабушка часто причитала: «Нечего тут делать, мат-перемат кругом». Однако сразу получить среднее образование ему не удалось. Зарабатывать надо было, бабушкиных денег на жизнь не хватало. И три года до поступления в МГУ, обучаясь в вечерней школе, он работал на лесопильном заводе. Придёт, бывало, на смену и просит кого-нибудь: «Услышите от меня матерное слово, бейте по хребту, да посильнее». И били, смеялись и были. Так он сам боролся с навязчивой привычкой материться и считал, что, если бы все рядом с ним выражались культурно, то жизнь в их суровом городке была бы красивее и светлее. Главное, что его раздражало в мате, это отсутствие необходимости подбирать слова, то есть думать. Одним бранным словом можно было обозначить почти всё. Плохая погода, плохое кино, плохой начальник, плохая еда, плохое самочувствие – ко всему подходит всего одно паршивое словечко. Зачем голову ломать, произнёс его и ладно. Очень хотел Сергей Сергеевич выбраться из окружающей его речевой помойки. Только и было, где всё по душе ему – это школа. И выбрался. После окончания университета он долгое время преподавал филологию в одном столичном институте, а затем до пенсии и после читал лекции на специальных курсах повышения квалификации. И не абы какие, а по ораторскому мастерству. Слова-паразиты он не любил, а мат ненавидел.
И тут как-то подходит он вечером к дому, где жил, а на скамейке перед подъездом девчонки сидят, соплюшки лет по четырнадцать или того меньше. Матюкаются так, что Сергею Сергеевичу родной Урал почудился за горизонтом.
– А вы нормальные слова знаете? – вежливо спросил он у них.
– А не пошёл бы ты, дедушка, туда, куда всех посылают! – ничуть не смущаясь и под довольное хихикание подружек, предложила ему вместо ответа девочка с огненно-розовыми волосами.
Поражён был Сергей Сергеевич сразу и наповал. То кофе потом пил в своей квартире, то чай, то просто слонялся, насупившись, из угла в угол. А в полночь сел за компьютер, понажимал на буковки и разместил в интернете следующий текст с заголовком «Обращение Президента»:
«Дорогие друзья! Обращаюсь к вам в связи с повсеместным использованием в нашей стране нецензурных слов и выражений – так называемого мата. Мат слышен сейчас везде: в офисах, в школах, в институтах, в метро, в парках, на улицах, во дворах, на остановках, на пляжах и в других местах. Дошло до того, что непотребные слова открыто звучат в кино и на телевидении. Вольное обращение с ними становится у нас чуть ли не нормой. В интернете уже норма. Считаю сложившуюся ситуацию абсолютно недопустимой. Более того, на мой взгляд, это предательство по отношению к нашему русскому языку, великому и прекрасному. Это удар в спину тем, кто на протяжении столетий сохранял и развивал его. Я знаю, находятся умники, которые заявляют, что мат является неотъемлемой частью нашей речи. Нет, это не так. Сорняки в огороде тоже растения, но от них избавляются. Потому, что они вредны. А вред сквернословия огромен. И заключается он, прежде всего, в ограничении интеллектуального потенциала человека, особенно подрастающего поколения. Одним грязным словом заменяется десяток иных общепринятых слов, выражающих и отображающих мыслительный процесс. И постепенно происходит обратная зависимость – скудный лексикон, ругань и пошлость убивают мышление и обедняют душу. Вот и вынуждены родители сокрушаться потом – что же это произошло к пятнадцати годам с их весёлым, умным и талантливым ребёнком! Сегодня мат – это главный враг наших детей, как и тот взрослый, кто сам постоянно матерится и допускает нецензурную брань в публичном пространстве. Если мы и дальше будем просто наблюдать, ничего не делая, то мы неизбежно превратимся в нацию тупых матерщинников. Во избежание этого и сознавая нависшую над нами угрозу, поручаю всем профильным министерствам и ведомствам совместно с другими заинтересованными органами и структурами принять срочные меры для исправления сложившейся ситуации и объявляю дальнейшую общественную жизнь в России без мата».
Через день постучали, хотя звонок был исправен. Сергей Сергеевич настороженно посмотрел в дверной глазок – стоят, один спереди, двое сзади.
– Кто?
– Откройте!
– А вы по какому вопросу?
– По вопросу вашего обращения.
– А в чём, собственно, дело?
– Там вам всё объяснят.
– Где там?
– Где надо.
– А не пошли бы вы, добры молодцы, туда, куда всех посылают! – выпалил вдруг Сергей Сергеевич и не попятился трусливо от двери, а гордо спрятался в туалете. На всякий случай.
* * *
Досталось на орехи
Есть тут у нас на окраине столицы громадный торговый центр, а позади рынок в два ряда перестроечной наружности. Иду я как-то утром по нему и вижу, орешки продаются. Зашёл в павильон, слева от входа парень чернявый сидит. В смартфон уткнулся. Пробежал я взглядом по ящичкам с ценниками и решил грецких орешков купить. Старикам вроде полезно.
– Будь добр, – вежливо обратился я к продавцу. – Взвесь мне, пожалуйста, граммов двести вот этих.
Молодой человек, не выключая смартфон, встал, взвесил, принял оплату и сел обратно на стул. Мне бы уйти подобру-поздорову. Так нет же, решил я и жене орешков купить, типа кешью или миндаля.
– Будь добр, – снова попросил я. – Взвесь мне ещё вот этих граммов сто.
– А сразу вы не могли заказать, что вам надо! – с восточным акцентом и вопреки любым базарным обычаям сердито упрекнул меня парень.
– Сразу не мог, подумать надо было, – произнёс я в оправдание и не сдержался: – А что, неужели так трудно ещё раз встать?
– Месяц поголодайте, тогда узнаете, – ответил он и не встал.
– Ну, извини! – сказал я и вышел.
Весь день я гадал потом, в чём же вина моя?
А вечером сообщили по телевизору, что завтра заканчивается Рамадан. То есть месяц обязательного для мусульман поста, когда они в дневное время отказываются от приёма пищи.
Да ради Бога! У нас тоже Пасха есть. Только всё равно до сих пор понять не могу, за что я тогда попросил прощения у продавца орехов?
* * *
Пашка-пердун
И в энской области встречаются болота. Особенно в одном из восточных районов. Там-то вот и подались в лес трое друзей-пацанов, лет по двенадцать. Забрели в какую-то чащу, миновали её и вышли к широкой яме. Вода в ней тихая, тёмная, ни лягушек, ни жуков-плавунцов.
– Ну-ка, дайте я глубину измерю, – сказал решительно Колька, подобрал длинную сухую ветку, ткнул её в воду и тут же отпрянул в испуге. Из глубины поднялись и жутко пробулькали такие большие пузыри, что даже Пашка напрягся, который стоял чуть поодаль на бугорке.
– Я знаю, что это, – заявил деловито Ринат. – Это газ болотный, он тоже горит, мне отец рассказывал. – Пашка, давай спички, сейчас проверим, правда или нет.
Пашка послушно достал коробку спичек, которую всегда брал с собой в лес с тех пор, как посчитал себя почти взрослым, и передал её Ринату.
Но горящая спичка горящей не долетала до пузырей. Колька тыкать уже устал и спички заканчивались.
– А мы по-другому проверим, – предложил Ринат. – Папка говорил, что мы, когда пукаем, точно такой же газ выпускаем. – Колька, давай, я спичку поднесу, а ты пёрнешь.
–
