«сироту» Ниночку к себе в Москву, помочь с образованием. Он привёз и документы для Абрама, поклонник его не подвёл, но с тех пор Фёдор по первому зову приезжал к нему на дачу и давал концерт для единственного слушателя.
Перед отъездом братья целый день проговорили, сидя возле маленькой дверцы за печкой. Один на сбившимся матрасе в своём заключении, другой снаружи на стуле. К вечеру Фёдору нужно было уже ехать на станцию, успеть к поезду. Он протянул руку, пленник высунулся наружу, они обнялись, не до конца понимая или не желая понимать, что видятся последний раз, последнюю минуту. Фёдор заплакал. Слёзы стояли и в глазах Абрама.
На следующий день к новому председателю колхоза пришла фельдшер Фрося попросить лошадь, чтобы назавтра утром съездить в район за медикаментами, а Дарья, снова работающая бригадиром и жившая теперь, когда её дом сожгли фашисты, у сестры мужа, вечером привела бывшую немецкую, а теперь уже колхозную лошадь, запряжённую в розвальни, заваленные соломой. Под этой-то соломой и должны были увезти Абрама.
С вечера Фрося ушла к тяжело больному конинскому мужику и должна была вернуться под утро, но до рассвета, когда деревня ещё крепко спала, чтобы успеть по дороге завезти Абрама на станцию к поезду.
Стемнело, узник осторожно вышел из своего убежища. В полутьме, проходя через спальню, он обратил внимание на кровать с чистыми простынями и двумя подушками, приготовленную сестрой. На кухне он увидел свою Дашу, сидящую у стола, на котором стояла миска горячей варёной картошки, хлеб и кринка молока.
Они сели друг против друга, не говоря ни слова. Мерно тикали ходики за спиной Абрама, отбивая доли последних их совместных часов. К осознанию того, что они не увидятся уже больше никогда они шли постепенно, всё время пытаясь отвергнуть эту мысль, но она стучалась к ним, как неизбежность и всё в них приглушила. Они уже не сопротивлялись ей. Всё внутри них застыло, говорить ни о чём не нужно, всё было сказано, да и слова уже ничего не значили. Он смотрел на Дашу и мимо неё на дверь и на узелок, лежащий у двери, приготовленный ему в дорогу и завязанный в старый платок. И тут он вспомнил, как ездили они с Дашей в районный центр на ярмарку, когда ещё не родилась Ниночка.
-А этот платок тот самый?
-Тот самый,-ответила она, сразу понимая о чём он спрашивает.
-Помнишь, как мы там фотографировались и куклу Нине купили? Я уже тогда знал, что будет дочь.
-Эту куклу дочка долго хранила, хотела даже взять с собой в немецкий лагерь. А потом она сгорела в нашем доме вместе с людьми.
За окном крупными хлопьями тихо падал снег, как будто и он отмерял время. Сейчас они как никогда его чувствовали, хотя если бы кто-то спросил который час, не ответили бы, хотя часы висели перед ними на стене. Гирька ходиков опускалась всё ниже.
Им казалось, что они уже умерли или сейчас время отмеряет их последние часы. Хотя умом понимали, что кончается только их совместная жизнь, а дальше каждый будет жить отдельно, как два дерева, растущие из одного корня.
-Вот как получилось,-опустив голову, с трудом произнёс Абрам,-ведь ты даже и знать не будешь жив я или умер и где похоронен. И дочь не увижу никогда.
-Никогда. Я ей не скажу пока.
Абрам внимательно посмотрел.
-Может быть потом расскажу. Ты, только нас не ищи и мы тебя искать не будем. Ведь нельзя же, да и зачем мучить друг друга.
Она встала, прошла в спальню и сняла со стены их совместную фотографию. Вернулась в кухню, положила её на стол, вынула из рамки и, взяв ножницы, разрезала пополам. Пуля тогда попала как раз в середину снимка, между ними. Половину фотографии, как и половину своей жизни, она отдала Абраму.
Ходики тикали и тикали, не останавливаясь, гирька всё ниже опускалась к полу, но их общее время ещё не кончилось.
-Ты поел бы, а то картошка совсем остыла.
-Нет, не хочется.
-Дашенька, а может быть нам лечь в кровать, время у нас ещё есть.
-Если хочешь, поспи.
-Как-же я один-то?-он с надеждой посмотрел на Дашу.
-Нет, Абрам. Не нужно, это лишнее,-ответила она, помолчав
-Скоро ты женишься, у тебя будет новая семья, другие дети.
-Разве я найду такую как ты?
-Такую уже нет,-помолчав, сказала Даша,-а с другой будет и жизнь другая.
Гирька ходиков опустилась низко-низко и тихо коснулась пола. Часы остановились.
Стало совсем тихо, как будто их время вышло.
Абрам встал со стула, подошёл и опустился перед ней на колени, а голову прижал к её ногам.
-Прости меня Дашенька, прости.
Она обняла его голову руками и ещё больше прижала к себе.
Сколько так прошло они не знали. Время остановилось. Только мерно и тихо падал снег.
Их пробудил условный стук Фроси в окно. Они вскочили, понимая, что это последняя их минута и, крепко прижимаясь, что есть сил, хватая беспорядочно руками друг друга, сквозь слёзы второпях целовали лицо, глаза, шею, волосы и руки.
Снова раздался стук, теперь уже в двери. Медлить нельзя, скоро рассвет, а надо было успеть выехать из деревни. Абрам быстро одел приготовленный тулуп, и взяв узелок, вышел за дверь, не оглядываясь.
Через много лет после войны Нина Абрамовна послала запрос в военный архив о своём отце. Получив ответ, в котором было сказано, что по документам он числится пропавшим без вести, она показала письмо своей матери. И в этот вечер Евдокия рассказала ей всю правду.
А ещё через много лет у Нины Абрамовны собрались дети, внуки и правнуки, чтобы поздравить её с 90-летием. По телевизору передавали интервью с хозяином какого-то большого завода. И вдруг бабушка, показывая внукам на экран твёрдо сказала:
-Вот мой отец.
Внуки не удивились, списав всё на возраст и связанное с ним слабоумие, хотя всё-же сравнили молодого человека из экрана с прадедом, изображённым с берёзовой веточкой в руках на висящей в комнате и уж совсем пожелтевшей, мутноватой фотографии. Он был очень похож и звали-то этого бизнесмена тоже Абрамом.
Время многое убирает из памяти. Невозвратно уходят события, лица, слова.
Годы стирают подробности. Забывается всё.
Всё, кроме того, что забыть невозможно.
