Раушен, ты в сердце моем!

сопротивляющуюся крепость  как победители и уничтожали без жалости  всякого, кто оказывал им противодействие. В этом страшная  правда всех войн. Но если русских можно понять, оправдать то, что сделали британцы, нельзя. Ведь их солдаты не гибли под выстрелами на улицах Кенигсберга. Массовый налет авиации на город походил на акцию устрашения. Ведь он ничего не менял в ходе самой войны. Англичан мало волновало, что вспыхнувший почти разом центр города не давал его жителям шансов на спасение. Прятавшиеся в подвалах домов, оказавшиеся на узких улочках  старики, женщины, дети моментально превращались в живые факелы или задыхались в дыму.  Мало кому удалось вырваться из этого кошмара. Подобная тактика спустя некоторое время была использована нашими противниками в Дрездене. Но об этом я узнала много позже. Пока же, общаясь со сверстниками, я с ужасом слушала их рассказы об обгоревших мертвецах, которых воды Преголя уносили в зловещее море.

  Милый Раушен, я тогда представляла себе, что золотистый песок твой усеян этими почерневшими телами. Ведь ты и море для меня навсегда слились в единое  целое.  Мне тогда было совсем немного лет. И я мало что понимала. Все то, что происходило вокруг меня, напоминало зловещий хоровод из быстро сменяющихся событий, случайных людей, слухов. Мама, как могла, оберегала нас с Эрикой. Но дети на войне взрослеют раньше времени. И я  не была исключением. Все больше и больше задавала взрослых вопросов. Например, таких: почему мы с огромным потоком беженцев, который полноводной рекой затопил Кенигсберг, не пытаемся  покинуть город? Что могла мне на это ответить мама? Что дорога на Пиллау (5) плотно забита замерзающими людьми, пытающимися всеми правдами и неправдами достичь порта. Что в давке и неразберихе, под бомбежками, ей с двумя  детьми никогда не достичь Пиллау. Что в кенигсбергском порту в давке пострадал уже не один десяток человек. А тысячи проклинают власти из-за невозможности пристроиться хоть на каком-нибудь суденышке, которое, даст бог, не попадет под обстрел и благополучно доплывет туда, где не стреляют.  Мама горько вздыхала и говорила, что в городе безопасней. Но я уже тогда понимала, что это не так. По улицам стала опасно ходить. Почти не встречая сопротивления  от нашей воздушной обороны, русские самолеты  все чаще и все ниже летали над городом. Обнаружив движущуюся цель, они  тут же открывали пулеметный огонь. Однажды мама, бледная от страха, прибежала домой  и расплакалась. Как выяснилось позже, она стала свидетелем того, как русский самолет охотился за лошадью, впряженной в неповоротливую телегу. Эту расстрелянную лошадь  жители близлежащих домов  быстро растащили на мясо.  Других лошадей, растерзанных взрывом, некоторых еще полуживых, бьющихся в агонии, позже и мне пришлось увидеть на усеянных кирпичными обломками улицах Кенигсберга. Этих  красивых созданий было жалко до слез. Как жаль беспомощно мяукающего котенка с отсеченной осколком мины лапой. И его убитую хозяйку, девочку лет шести. Тогда я  часто плакала, и большей частью от страха, что со мной произойдет то же самое.

  Милый Раушен, помню, как часто я думала о тебе  в часы, что были наполнены зловещим воем сирен и грохотом бомбежек. Я все время просила маму уехать из Кенигсберга и вернуться к твоим янтарным берегам. На что мама неизменно отвечала, что город устоит при любой осаде, а Раушен не укреплен  и, следовательно, беззащитен. Вслед за мамой и я стала думать, что, несмотря на то, что Кенигсберг  методично превращается в руины, мы в относительной безопасности. Но ощущение это длилось недолго. Дом наш, как и многие дома вокруг, превратился в безжизненный остов с выбитыми стеклами. Рядом,  словно открытая пасть чудовища,  зияла свежая воронка от авиационной бомбы. Те из соседей, кто не покинул Кенигсберг, не был убит и не сгинул в безвестности, спустились в подвал. Отныне этот пахнущий крысами, полутемный  подвал стал домом для нескольких семей. Вскоре к нам присоединилась избежавшая смерти семнадцатилетняя еврейка Дебора, про которую соседи говорили, что от газовой камеры девушку  спасло чудо. Одна немецкая влиятельная семья укрыла ее от преследования, выдав за свою дальнюю  родственницу чешку.

  Я подружилась с Деборой, немного грустной, задумчивой и очень доброй. Пережившая гибель своей семьи,  она страстно ненавидела нацизм и с нетерпением ждала прихода русских.
  Слухи, один страшнее другого, быстро передавались из уст в уста. Теперь, вспоминая то жуткое время, я не перестаю удивляться, как легко мы верили всему, о чем твердила назойливая пропаганда. Одна лишь рассудительная Дебора сохраняла спокойствие и пыталась доказать всем, что слухи распространяются нацистами  для того, чтобы всколыхнуть ненависть к нашим врагам и укрепить решительность для дальнейшего сопротивления. Наши перепуганные соседки рассказали маме об ужасных событиях, что произошли в Метгетене. Они  говорили, будто русские, войдя туда, согнали гражданское население на теннисный корт, обнесенный колючей проволокой,  и подорвали его. Рассказывали о массе убитых  женщин, изнасилованных, с веревками на шее, которых будто бы волочили по земле, о горах трупов, сброшенных в навозные ямы. Слухи о том, что русские с жестокостью насилуют немецких женщин, держали в напряжении весь наш подвал. Я плохо понимала тогда, о чем идет речь. Доставала маму вопросами. Но она отмалчивалась. И только крепче прижимала к себе вечно зареванную Эрику. Помню страх, животный, с долей обреченности, который заставлял  моих соседок  содрогаться от одной только мысли о встрече с русскими.

  Тогда мы думали, что живем в аду. Но оказалось, что настоящий ад нас ждет впереди.
Русские не торопились со штурмом Кенигсберга, несколько месяцев методично превращали его в руины. Их самолеты каждый день сбрасывали бомбы на городские кварталы. Говорили, что особенно сильно пострадали районы Верхнего и Нижнего Хаберберга. Город горел во многих местах. Жители, как могли, спасали от огня свое имущество. Улицы города были забиты повозками,  мебелью, тюками с одеждой, детскими колясками. Работы хватало всем: пожарным, похоронным командам, медикам в лазаретах. Соседки рассказывали, что убитых, найденных на улицах,  хоронят прямо в воронках. Боялись эпидемий. В довершение всех несчастий появилась новая, доселе невиданная напасть – вши. Я помню, что запах нашего подвала вскоре изменился. На смену щекотливой до удушья  вони крысиного помета пришел стойкий запах еще более удушающей гари. Город заволокло дымом. Ночи стали алыми, потому что освещались заревом многочисленных пожарищ.  А еще в нашем подвале прибавилось людей. Я плохо помню их лица; большей частью  одетые во что попало, они напоминали мне бесформенные тени.

  Все чаще звучало слово « капитуляция». Я не понимала сначала  его значения. Но когда увидела недалеко от нашего разрушенного дома повешенного молодого солдата с табличкой на груди: «Мне пришлось умереть, потому что я трус», это страшное слово приобрело вполне конкретные очертания. Да, дети на войне взрослеют быстро. Именно тогда я поняла, что у этого совсем юного, похожего на студента солдата  было немного шансов уцелеть. Он бесславно погиб потому, как не верил в нашу победу, призывал к капитуляции;  но не менее трагичной была бы его участь, попади он в плен.  Именно с этого страшного  зрелища, когда меня, в размазанных по грязному лицу слезах,  буквально выворачивало наружу под выщербленной осколками стеной дома,  я возненавидела тебя, война. Возненавидела не по-детски упрямо и капризно, по-взрослому.  Потому что увидела твое неприглядное лицо. Нет, не лицо, звериный оскал. Клыкастый оскал,  полный безумия.

  Милый Раушен! Помню, что в этом аду я все чаще думала о тебе. И даже в молитвах своих к Богу просила хоть на денек увидеть твои песчаные кручи. Вдохнуть, словно испить благодати, свежего ветра с моря. Я готова была даже  погибнуть в темных, пенящихся от неистовой ярости волнах, только бы не слышать волчьего воя сирен и грохота многочисленных разрывов.
  Никогда не забуду, как к бесконечному страху умереть под бомбежками  прибавилось стойкое чувство голода. Все окрестные развалины были очищены от каких-либо остатков подобия еды. Добывать пищу стало негде. К тому же шестого апреля начался штурм города русскими. И все обитатели нашего подвала с ужасом ждали, чем все закончится. С самого утра город накрыла волна многочисленных  обстрелов. Били из всех типов орудий. Особенно страшен был ураганный огонь минометов, которые русские называли женским именем  «Катюша». Небо почернело от самолетов, они непрерывно сбрасывали на город воющие бомбы. Уши закладывало от многочисленных разрывов. Об одном только молились обитатели нашего подвала: чтобы устояла руина дома, а нас не засыпало безжалостными обломками. Кенигсберг болезненно содрогался от бомбежек, горел. Это продолжалось в течение нескольких дней. Разрозненные защитники города,  как могли, пытались организовать оборону. Прячась между развалинами, они занимали удобные позиции. Но все попытки солдат проникнуть в наш битком набитый людьми подвал, заканчивались неизменно.  Женщины выталкивали наружу  всякого, имеющего при себе оружие. Говорили, что русские огнеметами выжигают бункеры и подвалы, откуда доносятся  выстрелы. Подобной участи для себя никто не желал. Вскоре на дверях, в окнах зияющих проломов стали появляться белые простыни. Мы  не стали  исключением.

  Восьмого апреля я впервые увидела русских. Мимо нашего подвала с невообразимым лязгом проехало несколько танков. На улице стало тише, канонада боя сместилась ближе к центру города. Все вынужденные обитатели подвала  замерли в тревожном ожидании.
  К вечеру в наш подвал наведался первый русский. Меня поразило его скуластое лицо с узкими глазами. До этого я никогда не встречала подобных.  Солдат, наведя на нас автомат, подозрительно огляделся. Он что-то стал говорить нам, быстро, но никто не понимал чужого языка. Удостоверившись, что в подвале,  кроме стариков, женщин и детей, более никого нет,  солдат осмелел.
– Ура-ура, шнель-шнель, (6)  – сказал он и навел на нас автомат.
– Отдайте ему часы,  у кого есть, – сухим  шелестом пронесся тревожный шепот. Несколько женщин и один старик протянули солдату часы.
– Гут, хорошо.
Солдат забрал часы и положил их в карман.
– Гешенк.  Гут, гут. (7)
  Когда он ушел, все облегченно вздохнули. Наши соседки сказали, что ожидали худшего.
  Эрика постоянно плакала, просила есть. Но где было взять еду? Ее плач, который становился все громче, выводил из себя многочисленных  обитателей подвала.
– Да успокой же ты девчонку! Нет больше сил! – сказала одна из соседок в сердцах.
– Пойдем, – сказала маме Дебора.
– Куда? – испуганно произнесла мама, прижимая к себе Эрику.
– К русским. Попросим у них еды.
– Нет-нет, – мама ни за что не соглашалась покинуть подвал.
– Пойдем, – настойчиво повторила Дебора. – Попросим еды для детей. Ведь не звери же они, должны понять.

  Не знаю, чего стоило маме после многочисленных пугающих рассказов о бесчинствах русских  солдат покинуть наше пристанище. И уже не