Шарик

                                                                 
  В начале зимы тысяча девятьсот сорок третьего года вся Псковщина была охвачена партизанским движением. Чем бодрее и увереннее звучали сводки советского Информбюро, тем злее и непримиримее становились оккупанты. Решительные и активные действия партизан, поддержанные местным населением, вынудили захватчиков перейти к карательным мерам.
  Даже став взрослым, Сашка, теперь Александр Александрович, не мог забыть то страшное время. Память, словно насмехаясь, постоянно возвращала его в неспокойные, голодные, полные невозвратных  утрат годы. Он бы и рад был запамятовать. Не получалось. Со временем многое стерлось, потускнело. Напоминало старые фотографии, которые вдруг находишь  спустя много лет на пыльном чердаке. Иной раз и лиц-то на них не разглядишь. Но кое-что из военного детства он запомнил хорошо. Тяжело вспоминать все это...  Даже сейчас, взрослому человеку, что уж говорить о чувствах восьмилетнего мальчишки, каким он был тогда.

  Шарика Сашка любил. Даже больше, чем того требовала привязанность к лохматому беспородному  рыжему псу. Участь Шарика состояла в том, чтобы быть сторожевой собакой. Охранять дом. Сидеть, пристегнутым цепью к будке. Лаять, когда того требовал случай. Сашка же Шарика жалел. Видел, что и будка у него плохонькая, со щелями между досками, и крыша негодная. Поэтому, как мог, старался облегчить участь собаки: подкармливал, вычесывал свалявшуюся шерсть. Шарик за такую заботу платил ему верностью. Может, в этой верности  и выражалась его, собачья, любовь к Сашке.
  В тот страшный декабрьский день, когда каратели, взбешенные деятельностью партизан и местных активистов, вошли в деревню, Сашка сидел за уроками. Как сейчас, в памяти картина: мать, запыхавшись, вбегает в комнату. Вязаный платок в руках, овчинный полушубок нараспашку. Русые волосы, всегда собранные в пучок, неаккуратными прядями рассыпались по плечам.
– Одевайся скорей  и беги к лесу, – кричит она Сашке, а сама мечется пойманной в силки птицей по комнате, собирая в узел носильные вещи.
– Беги, я сказала! Что встал  как вкопанный! Каратели в деревне!
  До Сашки с трудом дошло сказанное. Он схватил пальто, шапку, шарф и выскочил на улицу. Бежать! А как же мать? А Шарик?
  Мысль о собаке, он это хорошо помнит, остановила его. Нельзя бросить Шарика одного – погибель для собаки верная. Сашка подбежал к будке, дрожащими руками, торопливо, отстегнул собаку от цепи.
– За мной, Шарик! Бегом!

  Далее все как во сне. В памяти  сохранились обрывки, похожие на кадры кинохроники: перекошенное лицо карателя  и  стекленеющие глаза соседки – тетки Марфы, когда она, схватившись рукой за простреленную грудь, стала медленно сползать по деревянной стенке сарая. Сашка видел, как падают вокруг люди, словно споткнувшись на бегу, слышал пронзительный щелкающий звук автоматных очередей, хриплый, остервенелый лай псов. Он бежал в неизвестность, бежал со всеми и один. Ему было страшно. Как никогда. Спасало только то, что верный Шарик был рядом. Вечером  перепуганного, впавшего в оцепенение от пережитого, Сашку в лесу разыскала мать. Нашла, услышав знакомый лай.

  От деревни, сожженной карателями, остались лишь тлеющие головни на потемневшем от пепла снегу  да остовы печных труб. Возвращаться было некуда. Живые наспех похоронили мертвых: повешенных, сожженных, растерзанных псами, собрали все, что осталось на пепелище, и ушли в лес. Всем понятно было: оккупанты не успокоятся,  продолжат искать партизан. В любой момент поисков могут обнаружить спрятавшихся в лесу людей. Вокруг этого постоянно вертелись тревожные разговоры односельчан. Но надо было как-то выживать  даже в нечеловеческих условиях разоренного до основания жизненного уклада и слезной тоски по погибшим. Ждать помощи от партизан не приходилось. 
  Как-то  словно сам собой  нехитрый лесной быт обездоленных людей преобразился. Появились землянки, пусть и выкопанные наспех, но  все же  спасающие от зимних холодов. А зима постоянно напоминала съежившимся от страха и холода  людям: буду суровой, никого не пощажу. Ледяным дыханием грозила, метелями, непроглядными ночами, наполненными воем то ли голодных волков, то ли вьюги. С неба сыпала снегом, увеличивала рыхлые, не успевшие слежаться сугробы.

  Любимое развлечение было у Сашки – рассматривать следы осторожных лесных обитателей: тут и заяц, и лиса, и птицы разные. А какое раздолье было для Шарика! Носился с лаем за шустрыми белками, а те только дразнили. Прыгали с дерева на дерево, сбрасывали искрящийся в солнечных лучах снег с веток, ничего не боялись. Рад был Шарик неожиданной свободе. Глядя на  собаку, смеялся Сашка, бросал  в Шарика снежки  и только лицо успевал прятать от  мокрого языка своего преданного друга. А в лесном поселении одни  разговоры: о карателях и партизанах. В эти разговоры Сашка не вникал. Бегал с другими детьми наперегонки, с ними, оглушая лес звонким лаем, бегал и Шарик.
  Все изменилось в тот день, когда Сашка случайно подслушал разговор взрослых.
  Сосед, дядя Леша, подошел к землянке. Сашка еще издали услышал его чахоточный кашель.
– Анна, выйди-ка, разговор имеется.
– Чего тебе?
  Мать вышла, плотно прикрыв за собой  сколоченную из тонких досок дверь. Но Сашка все равно услышал их разговор.
– Я  вот о чем хотел поговорить  с тобой, Анна.  Твоя собака  того и гляди  лаем  немцев на нас наведет. Не место ей в лесу. Избавиться от нее надо.
– Не знаю,  кум,  как  я сыну в глаза  после этого смотреть буду? Ведь Сашка в собаке души не чает.
– Чает, не чает, глупая ты баба, Анна! – сердито сказал дядя Леша. – Не о том думаешь! Немец злобствует, неровен час, обнаружит нас. Никто не поможет. Даже  партизаны.  Всех фашист в расход пустит. Решайся. А то беда, Анна.  Собака – она что? Тварь бездушная.
– Как ее убить? – мать Сашки всхлипнула. – Ведь горе мальцу будет.
– Я все сказал. Твоя собака. Решайся.
– Ладно, кум, только без меня. А Сашке скажем, что убег Шарик.

  Сашка зажал рот, даже пальцы прикусил, чтобы не закричать в голос. Схватил пальтишко, о шапке даже не подумал. Выскочил из землянки и бежать.
– Куда тебя, оглашенного, понесло? – сердито крикнула  мать вдогонку.
  А ему  было все равно куда бежать. Остановился только тогда, когда больно по лицу ударила ветка, оставив на щеке багровую отметину. Упал на снег. Рыдал громко и безутешно. Задумчивый зимний лес молчаливо и равнодушно внимал его детскому горю. А потом долго лежал Сашка на снегу  в надежде замерзнуть и умереть. Зачем ему жить без Шарика? Не случилось. Отыскали окоченевшего Сашку по следам, отругали, да еще и от матери подзатыльник получил, что без спроса ушел. Беда ей с сыном. Без отца совсем от рук отбился. В тот вечер мать все больше молчала. Отводила виноватые глаза в сторону. И Сашка молчал.  Не мог он простить матери предательства. Зачем дала согласие  на убийство Шарика? Это было первое предательство в его жизни. И самое горькое из всех.

  Мертвого Шарика, со связанными лапами и пастью, забитого насмерть палками, Сашка нашел в стороне от землянок. Изогнутое в конвульсиях тело, остекленевшие глаза. И кровь на снегу у самой морды. Размазывая по щекам горячие слезы, Сашка опустился  на колени рядом с собакой.
– Я не прощу им твоей смерти, Шарик. Ты был самым лучшим моим другом!
  Вечером у него начался сильный  жар.
– Прости, сынок,— шептала мать, целуя его горячие руки. — Мы обязательно заведем другую собаку. Вот кончится война, и заведем.  И назовем ее Шариком. Только, пожалуйста, не умирай. 
  А он в горячечном бреду видел бескрайние поля поспевающего хлеба, пыльную дорогу и бегущего к нему навстречу Шарика цвета спелой ржи.  Был мир,  светило солнце, и душа наполнялась безмятежной радостью.