За окном

не поверит.
Шерил улыбается, хотя Майк этого не может видеть.
–Ты прости нас, – шепчет Шерил, поправляя одеяло на сыне. – Прости, всё наладится. Хочешь, мы завтра с тобой пойдём в кафе-мороженое? Ты же любишь мороженое?
Майк соглашается. Он хочет, чтобы она ушла. От её присутствия ему тошно и душно. А ещё – досадно. Почему она не поверила ему, тогда когда ему это было нужно, и пришла тогда, когда он в ней не нуждался?
***
Я машу рукой. Майк сидит на подоконнике. Окно открыто. Осень, конечно, не располагает, всё равно уже ветра совсем не те, а злые, холодные. Но Майк закутан в одеяло. Можно не переживать о том, что он заболеет. Главное, чтобы не упал. Хоть это и первый этаж – ногу сломать легко.
Сегодня мы друзья. Майк больше не боится меня. В конце концов, за все эти дни я не сделал ему ничего дурного, только наблюдал, как стемнеет, за его жизнью.
–Когда они перестанут ссориться? – спрашивает Майк. Час поздний. Шерил с Джоном угомонились и легли спать. Она, по своей новой привычке, в гостевой комнате, Джон в их спальне. Завтра они снова будут ругаться. Завтра Джон снова придёт поздно. Ему тошно дома. Шерил тоже. Они так запутались в себе, что забыли про чувства своего сына. Не думают, что и ему может быть нужна помощь, или хотя бы нужно участие.
Хорошо, что у Майка есть я. Мне всё равно вечно висеть на этом клочке земли, так хоть может…
Я пожимаю плечами. Слова мёртвых не для живых. я могу сказать, и Майк даже меня услышит. Но потом – вместе с моим голосом, в голову Майка полезут и другие голоса. Голоса мёртвых. А они не все добры как я.
–И я не знаю, – Майк вздыхает. Он маленький, и это хорошо. Во-первых, он может сидеть на подоконнике без всякого вреда для этого самого подоконника. Во-вторых, маленькие дети прекрасно понимают общий язык, не осквернённый словами. 
Мы молчим. Шелестит трава и листва, подгоняемая беспощадным осенним ветром. Майк поднимет голову, высовывается из окна…
–Луны нет, – он возвращается на своё место прежде, чем я успеваю подумать о том, что если он сорвётся, я даже подхватить его не смогу – клочок земли мне отведён на вечность очень чётко. – Может её вообще нет?
Я молчу. Я видел много лун и видит небо, увидеть должен ещё больше.
–Ты ведь не злой, правда? – Майк думает сразу о многом, как это и положено в его годы. Он смотрит на меня, в мои глаза, застланные печалью неотвратимой вечности, он рассуждает сам с собой. – Если бы ты был злой, ты бы уже обидел меня, верно?
Киваю. Да-да, мальчик, всё так.
–Ты мой…защитник? – догадывается Майк, и глазёнки его вспыхивают радостью.
Ага. Если бы я и был защитником, то, в первую очередь, экологии. Видано ли дело? Повадились выводить псов на лужайки. А я хоть и не существую, но мне, знаете ли, неприятно...
Но киваю, чего уж там. В конце концов, я действительно могу защитить этого мальчика. А может быть – даже должен? Я буду думать что должен. Всё равно – я не знаю такой силы, что накажет меня сильнее, чем сейчас.
Майк счастлив. Какая странная штука – жизнь. Существо за его окном делает больше счастья этому мальчику, чем его реальное существование! Нет, я совершенно точно должен его спасти. Избавить от этой нелепости, грубости, глупости и равнодушия.
–Ты не обидишь меня? – Майк передвигается на подоконнике. Против воли он хочет быть ближе ко мне.
Улыбаюсь. Губы у меня ещё человеческие, только бледные. Я всё же мёртв. Но я именно улыбаюсь, а не скалюсь.
–Спасибо! – Майк толкует это по своему, он распрямляется и одеяло падает с его худеньких плеч, и прохватывает тельце его осенний ветер.
Майк ойкает, кутается, смотрит на меня. Я медленно поднимаю руку и жестом подзываю его. Майк морщится, не понимает, списывает на «показалось». Я повторяю свой жест.
Иди сюда, мальчик. Иди, не бойся.
–Идти? – спрашивает Майк. Он не отводит взгляда от моей руки. Белая рука, рука без жизни и без тепла, без холода и без крови.
Киваю, усиленно киваю. Идти, мальчик, идти!
–А…мама? – испуганно спрашивает Майк. – Она не узнает?
Его тревожит то, что тревожит всех смертных: узнают ли…
Не узнают. А если и узнают, так невелика беда. Кто тебя отругает или накажет? Кто может отругать за смерть? За становление тенью?
Но я мотаю головой – нет, мальчик, не узнает.
Майк колеблется. Он семилетний мальчишка, у которого в доме разлад. Что он может против меня? и он сдаётся. Он быстро надевает мягкие тапочки, всё-таки, на улице осень, осторожно смотрит вниз, прикидывая, как бы спрыгнуть, задерживается…
Страшно. Не в высоте дело. Не в ней. но я повторяю свой жест и мальчик аккуратно ставит ногу на выступ у подоконника.
Я с тревогой наблюдаю за тем, как он спускается. Спустился, не сорвался, не забыл и своё одеяло – кутается в него, как щитом закрывается. Стоит, смотрит на меня.
Не пойдёт, мальчик. Ближе! Подойди же ко мне ближе!
Я подзываю его. Сделан шаг? Будет и второй, и третий, и четвёртый.
Перед пятым он чуть не спотыкается. В глазах его блестят слёзы. Он видит вблизи мою кожу. Белую, потресканную, как сухая глина. И видит, как сочатся через разломы её тонкие белые ниточки – белые черви вечности.
–Мама…– шепчет в испуге Майк, поворачивается, чтобы бежать, но поздно.
Он ещё не ступил на мой клочок земли, но я протягиваю руку и хватаю его худенькое плечо. В недолгой борьбе он ещё успевает потерять пушистый тапочек и взвизгнуть, но тщетно.
Победа за мной.
Я всё-таки его спас.
***
Полиция, допросы, собаки, слёзы… тщетно! Я наблюдаю за ними, а Майк наблюдает за мной. Он не может смотреть на родителей – он сразу же начинает плакать и его белая кожа – маска мертвеца трескается, причиняя боль.
–Не смотри, – советую я. теперь и я могу говорить. – Не смотри, а то будет больнее.
Он слушается. Хороший послушный ребёнок.
–За что? – спрашивает Майк тихо. – Ты же мой защитник.
–Я тебя и спас, – я знаю, что лгать надо с самого начала, чтобы потом не пытаться прикрыть правду ложью. – Но что важнее – я спас твоих родителей. Взгляни на них.
Майк пытается сопротивляться, но я разворачиваю его лицом к ним. Теперь я заставляю его смотреть.
Джон обнимает Шерил. Шерил плачет на плече Джона… не из-за него, а с ним.
–Они счастливы, видишь? – я лгу, я вдохновенно лгу, – они снова вместе. Они снова семья. Видишь?
Семь лет – это возраст, когда ложь ещё принимается безо всякого сомнения. Я не говорю важного, позволяя Майку самому додумать так, как это нужно мне.
–Они из-за меня…они из-за меня были, –у Майка дрожит голос. Бедное дитя винит себя в их разладе.
–Да, – я лгу. – Теперь всё наладится.
Майка трясёт от слёз, которые он никогда не сможет полностью выплакать. Рядом с ним родители, которые не видят его. Но ближе, чем они, к нему я – защитник, пожравший его существо.
Впрочем, я ведь и впрямь защитник. Я защитил себя от одиночества. Стоять одному скучно – теперь будет веселее. Нас двое.
–Ненавижу! – плачет Майк. Он кричит, бьётся, но не может и шага отойти от моей огороженной вечностью клетки. – Ненавижу. Себя ненавижу!
Я вздыхаю: во мне нет сочувствия, ест только ехидство перед вечностью. Я всё равно наказан – так почему бы не быть этому наказанию заслуженным? Эй, Владыка, слышишь?
Тишина. В нашем мире тишина. И даже ветер не гонит и не шелестит листвой. И даже слёзы – это всего лишь новые разломы на мертвенной коже.
Майки оседает у моих ног. Дитя, пойманное в мою клетку. Несчастное дитя!
–Они меня найдут? – спрашивает он глухо. Он уже знает ответ. Просто он хочет расстаться с надеждой.
–Нет, конечно же, нет.
Майк закрывает голову руками, глухо стонет. Ему больно. Но ещё больнее ему будет, когда перед ним начнут закрывать шторы, прятать жизнь и продолжать коротать вечность.
Но это потом. Когда он, наконец, поднимется, чтобы прирасти к своему месту навсегда, чтобы нас стало двое за окном.