Он, Она и Кипр

­­­­­­Непреходящая бесконечность холмистых равнин, испещрённых ослепляющими скалами, похожими на гигантские надгробья и, должно быть, хранящими древние тайны, навевала какие-то печальные мысли.

Он сидел в такси слева от водителя и с лёгкой грустью поглядывал на проносящиеся мимо кипрские пейзажи. Новенький «Мерседес» мчал без помех до самого Лимасола. От скорости разогнавшегося по гладкому асфальту автомобиля приятно щекотало в груди. В который раз оглянувшись на подругу, вольготно устроившуюся на правом заднем пассажирском сиденье, Он увидел, как Она улыбается, глядя в окно. С той стороны на фоне моря притягивали взор посаженные вдоль разделительной полосы цветы. Среди богатого разноцветья выделялись распахнутые навстречу дневному светилу чаши из широких красных лепестков, тогда как с другой стороны виды на первый взгляд не так радовали глаз. И казалось, что глаза слепило не столько от ясного солнца, сколько от слившейся с ним ярко жёлтой каменной пустыни.

***

Бегло осмотрев номер и переодевшись для купания, они оставили чемоданы неразобранными и устремились к морю. Пляж был рядом.

Отель утопал в зелени. Стоило выйти, как вы оказывались в чудесном саду. Кругом росли пальмы, кусты, усеянные крупными цветами с сильным запахом, которых они никогда прежде не видели. Земля была покрыта густой шелковистой, аккуратно подстриженной травой. Всюду суетились какие-то птахи, то и дело взлетая и садясь на растения и мирно уживающиеся с пальмами деревья с пышными разветвлёнными кронами. Тут же опять взлетали, порой улетая то стайками, то поодиночке, и то ли сменяя друг друга, то ли возвращаясь, снова садились куда попало, незаметно теряясь в цветущем «море» и так же незаметно появляясь, и словно с разбега ныряли в разросшиеся кусты и кроны, беспрестанно то тут, то там вразнобой щебеча о чём-то своём. Их обособленное существование как будто добавляло жизни как и самому саду, так и всем тем, кто со времён, когда здесь царила каменная пустыня, любовью и трудом одаривали и одаривают его возможностью родиться, жить и дышать. И только высушенные солнцем воробьи держались поближе к людям, беспрестанно выискивая, чем бы поживиться, мельтеша между пляжем и барными стойками уличных забегаловок, где прямо на глазах утомлённых зноем посетителей бесстрашно запрыгивали на только что освободившиеся столики в надежде урвать себе по лакомому кусочку из оставленной там пластиковой посуды. Пернатых попрошаек всюду подкармливали: во всех столовых и даже ресторанах, откуда не так-то просто их получалось прогнать, на балконах номеров и вдоль всего обжитого побережья, где хватало еды и для таких же высушенных, как они, местных чаек. Впрочем, эти, в отличие от воробьёв и тощих голубей, не приближались к отелю, в основном довольствуясь тем, что выбрасывалось на берег морскими волнами. А по утрам пугливыми стайками туда слетались совсем уже мелкие пичуги с едва заметными удлиннёнными клювиками. Вот им-то, похоже, и доставались самые вкусные дары нередко волнующегося по ночам моря.

Повсюду на глаза попадались кошки, в отношении которых существовало кажущееся безжалостным правило. Следуя давней традиции, их запрещалось кормить, несмотря на то что кошка на Кипре издревле считалась чуть ли не священным животным. По преданию их привезла из Византии легендарная царица Елена как своего рода единственное средство от засилья ядовитых змей. Змеи, как говорили, предпочитали более мягкий климат и жили выше, в горах, а не на раскаленной прибрежной равнине. Поэтому к исхудавшим под палящими лучами разношерстным хвостатым хищникам, обитающим вдоль побережья, относились не столь требовательно, как повелевала устоявшаяся традиция, и сквозь пальцы поглядывали на стремление отдыхающих откормить их пушистых защитников. Да не всем и всегда это удавалось, потому что далеко не все мохнатые и усатые подпускали к себе человека, огрызаясь, скаля зубы и пуская в ход отточенные когти. Таких дикарей со всклокоченной шерстью, привыкших к суровым природным условиям, немало ютилось среди камней, где в отдалении от людей они и спали, и, вполне возможно, действительно защищали от затаившихся где-нибудь неподалёку смертоносных гадов. Но, конечно же, гораздо чаще встречались ручные и компанейские, которых приятно было подержать на руках, погладить, послушать их кошачьи напевы и сфотографироваться с ними на память. Днём они дремали под шезлонгами, безмятежно ожидая подобающего для них угощения. К тому же вокруг водилось много ящериц, которые изредка не стеснялись заползать в людские жилища.

Обо всём этом Он увлечённо рассказывал подруге в ресторане за ужином. И после, во время прогулки до соседнего отеля и обратно, спускаясь к морю и возлежа на остывающем песке, подчас ослаблял непрерывный поток спонтанных – уместных и не очень – шуток, возвращаясь к дневным наблюдениям и пытаясь приукрасить их какими-то важными, на его взгляд, уточнениями. В эти вечерние часы всё, чему Она внимала, даже самому непонятному, ей казалось приятным, иногда восхитительным, как восхитительно было царящее повсюду ночное море, охлаждающее ласково-тёплый южный ветер с терпким запахом невиданных цветов, неведомых рощ и вездесущих тысячелетних камней с извечной их неутолённой жаждой, как восхитительны были встречающиеся нарядные люди и раздающаяся отовсюду музыка. И Она приятно и искренне улыбалась всему, что её радовало, особенно неумолкаемой ни на секунду болтовне её спутника. Когда же перед сном Он вспоминал ещё о каких-то подробностях, Она почти тотчас отвечала чуть слышным протяжным губным звуком «пффф», что означало только одно: любимая уснула. И тогда завтрак следующего дня начинался с обсуждения очередного «бу-бу». По его мнению, оно опять «удачно сработало». Да только не спешила Она соглашаться, шутя упрекая милого друга в самооправдании. Сама же когда-то придумала смешное название этой его привычке пускаться в слова, когда время неумолимо утекало для дела и достаточно было всего-то одного уверенного слова, чтобы оно остановилось. Но отнюдь не ради чьего-то уязвленного самолюбия улыбалась Она в такие минуты притягательной женственной улыбкой, с едва сдерживаемой нежностью глядя в его восторженные, искрящиеся на загорелом лице бесконечно голубые и бесконечно живые глаза. Под их взором быстро смолкали и забывались её взвешенные упрёки и колкие остроты. И Она вновь не могла удержаться, чтобы не сравнить эти глаза с морем на фоне дикой, бесконечно неразгаданной природы. А Он, принимая её тысячекратно повторенные, вечные как мир сравнения, беззаботно, совсем безобидно, с трепетными нотками в голосе потешался над её редкими и потому весьма точными и продуманными замечаниями, нескладно всё сваливая в одну смысловую кучу и неизлечимо извлекая на поверхность подмеченные им звуки и телодвижения «песен и танцев, – по его словам, – её ласковых чар» со всеми сонными пфуканиями, междометиями, ужимками и прочими женскими штучками – «примочками, – как Он часто выражался, – к каким-то необъяснимо соприродным ей таинственным инструментам и бубнам, аккомпанирующим её фантастически-плавному скольжению по браздам земной юдоли». Логика его слов с трудом подчинялась её тягучему осмыслению столь вроде бы долгожданных чувств и отношений, всколыхнувших её некогда уныло-уютный мирок с любимой кошкой, кофе и книгами, подругами и их подрастающими карапузами. Его слова казались ей туманом над слившимися с ночью, разыгравшимися морскими волнами – чем-то, что не мешает слушать их манящий убаюкивающий плеск и обычно никогда не предвещает ненастье.

***

Рядом с отелем и ближайшими гостиницами пляж разделялся на две неравные части. Собственно берег представлял из себя не самый широкий в приморском городе песчаный отрезок, далеко уходящий в морские глубины, но совсем недалеко обырвающийся нетронутыми цивилизацией скалистыми склонами. Пляж заканчивался там, где заканчивался город. По сравнению с иными, славящимися белым песочком участками тянущегося вдоль всего Лимасола городского пляжа, здесь песок был тёмного цвета – поговаривали, что чуть ли не вулканического происхождения. Поэтому некоторые, более устойчивые к жаре постояльцы сразу после завтрака отправлялись на общественном транспорте, такси или арендованных ими авто поближе к оживлённому центру рукотворного оазиса, почти со всех сторон заточённого в камень. Да, там в основном царил благородный белый песок. Но многим куда привычней было оставаться в пределах укромных отелей, обитатели которых предпочитали невыносимо горячему песку возможность понежиться на свежей травке под сенью ветвистых деревьев. Именно эта, во всех смыслах удобная сторона пляжа занимала значительно больше места на обширном пространстве, возвышающемся над открытым испепеляющим лучам островком песчаной пустыни. И только по соседству с отелем быстрей и легче было укрыться от неумолимо палящего солнца.

***

Ему-то как раз и нравились: и этот горячий песок, на котором Он мог не то что подолгу стоять без всякой обуви, но и лежать, подстелив под себя полотенце, и какие-то кажущиеся ей сомнительными радости – например, погонять мяч или позаниматься гимнастикой на песке. Он хорошо плавал и много времени проводил в море, нередко заплывая за ограничивающие место для купания буйки. Он любил нырять с волнорезов, несмотря на запрещающие знаки. И казалось, что ему совсем не страшны ни опасность оступиться или поскользнуться на влажных камнях, ни получить солнечный удар, а его телу – крайне неприятную возможность помучаться от ожогов. Загар ложился на и так смуглое от природы тело равномерно, и через несколько дней этого парня, словно купающегося в нестерпимых лучах, уже трудно было отличить от местного уроженца.

Она же, напротив, любила прятаться под живым навесом разлапистых деревьев и, сидя в шезлонге, с уютного возвышения наблюдать, как ясно-синие бесконечности воды и неба сливались на горизонте. Плавала она обычно в одном из бассейнов, а в море заходила редко, недолго плескаясь поближе к берегу, и тщательно старалась оберегать от солнца своё ухоженное тело. Она нисколько не сомневалась в том, что Средиземное море чистое и очень солёное, но именно по этой причине лишь иногда позволяла себе в него окунуться, боясь обжечься от морской соли.

***

В один знойный полдень они вдруг захотели отобедать в расположенном почти на пляже ресторанчике, снаружи походившем на огромный шалаш, стены которого, казалось, сплошь состояли из тонких прочных хворостин, а крыша была покрыта одеревеневшими пальмовыми листьями. Столь необычное оформление невольно притягивало взор своей тропической экзотикой. Похожее внутреннее убранство венчал потолок из прутьев и вьющегося винограда со свисающими живыми гроздьями. Где-то там обитали певчие птицы. Внутри было сумрачно и отовсюду веяло приятной прохладой. Помещение освещалось солнечными лучами, проникавшими сквозь множество щелей. Тусклый электрический свет ненавязчиво мерцал лишь из открытых прилавков, откуда посетители набирали в широкие тарелки разнообразные яства. Вина же и