Аховый летописец. Третья глава

­­­­­­­­­­­­­­­А я – Эд! Просто Эд. Алтарник – это так, не главное. Признаться, и неуютно как-то, когда называют меня теперь Се́ргием. Живу себе поживаю – врагов наживаю, главным и, пожалуй, единственным из которых сам и являюсь. Все же остальные – друзья, кто ж усомнится! Человек человеку должен быть другом, иначе мир рухнет. Но всё равно рухнет – от этакого камнепада долгов.

Говорят: нужно делиться. Впрочем, чаще в книжках или на проповеди батя какой затянет. Особенно один – жуткий любитель Достоевского. Да про любовь-то безусловную, да про жертвенность. Ну и про то, что всяк перед всеми виноват. Однако не всегда поясняют, с кем именно делиться. Не, есть, конечно, отмашка от подобных вопросиков: «ближний» называется это словечко. Только мне всё равно непонятно – с кем же, с другом ли, врагом, супругой или детьми, своими или чужими? Кстати, а кто кому чуждее – друг или все остальные? А в случае, когда все до единого лишь те пресловутые сто друзей, у каждого из которых своих ста хватает, не считая супругов и детей – что тогда?

Ладно... Это я просто смартфон прикупил – самый простенький, но и самый лучший из недорогих. И теперь, значит, у меня в ВэКа поболе сотни друзей развелось. И здороваются теперь со мной, что мне от этого с каждым днём всё как-то теплохладнее и теплохладнее на душе. Смайлики всякие, картинки с праздниками и добрыми утрами...

Впрочем, это наш настоятель, отец Максим, мне настоятоятельно рекомендовал обзавестись мобилой. Чтоб – не потерялся. И, стало быть, чтоб всегда был готов по звонку – ну… чтобы всяких ненормальных из храма выпроваживать. Типа я ещё и охранник. И консультант, там – это чтоб на дебильные вопросы пьяных и сумасшедших было кому отвечать. Нормальные-то на службы ходят, а эти… чаще в мою смену наведываются.

Вот тогда я и нужо́н. Чтоб обеспечить обстановку для спокойной работы батюшек. Они-то так, как я, не могут. Почти все прежние «спецназовки» в платочках давно из строя выбыли. Храмовые же работницы, вдовы из прихожан – либо, по старой памяти, срамят этих затесавшихся не в ту степь забулдыг, либо, по доброте душевной, ласково приглашают на службу и исповедь. А ведь пьяному захожанину это слово «исповедь» – как быку красная тряпка. И вот я тут как тут.

– Отвали, – говорю.

А он мне – по кумполу норовит. Я, конечно, уворачиваюсь и вдруг совершенно неожиданно приглашаю:

– Ну, ты… это… потише… И вообще, пойдём отсюда, выпьем что ли...

Он, значит, сканирует с минуту мою видавшую виды физию.

– О, – говорит, – это дело!

И я провожаю его до автобусной остановки, усаживаю на скамейку, где он напрочь забывает, куда и зачем направлялся. Знаю, что делаю – самому приходилось спать на лавочке.

Или сумасшедший какой забредёт. А я слушай его бредни порой битый час. Потом оставляю на стульчике в храме.

– Жди, – говорю.

И он ждёт… Кого-кого – батюшку, конечно! Но проверено – аккурат за полчаса до службы уходит.

Ежели когда кто из их преподобий заглянет на минутку или на часок, на требу какую-нибудь, то мне тогда вообще цены нет! Без меня бы попался батюшка. А того не волнует, венчание ли в храме или отпевание. Что гроб, что венцы – будет мешаться под ногами, чтобы выговорить бате всё, что наболело. Или тот же местный забулдыга из вечно кающихся – медяк типа на автобус выпросить. И я выслушиваю. И до автобуса выпроваживаю.

А так – как был один, сам по себе, так и остаюсь, несмотря на сотню с гаком друзей в кармане. Валяюсь себе на пыльной тахте перед теликом и отгоняю мысли матерные Иисусовой – только бы не позвали на середине фильма!

Так что безусловно, что безусловной любви от меня не дождёшься – а это, пожалуй, могло стать единственным, чем мог бы поделиться.

Зато вот наши прихожаночки… То есть – к тому, чем делиться, когда делиться нечем, и что в жизни подчас не всё с этим гладко, как в тех елейных книжках, что они взахлёб читают.

Лет двадцать тому, когда я уже числился в плеяде местных забулдыг, но ещё не причислен был к лику бомжей, подобрали они как-то по осени на улице одного долговязого босоногого лет сорока и чуть ли не втащили в притвор отогреться. В ту пору как раз отец Спиридон там частенько ночевал то в трапезной, а позже в одной наскоро оборудованной для этого комнатке в подвале с допотопным телевизором да стареньким видаком. Отпоив чаем, батюшка его приобул, проводил до городской бани и тайком от тогдашнего настоятеля оставил на ночлег в храме. Усадил в своё кресло и кругу по десятому прогнал кассету с четырехчасовой лекцией о вреде пьянства и табакокурения. И надо отдать должное долговязому – он от начала до конца вытерпел эту экзекуцию и даже под утро, хлебнув ещё чаю, вспомнил человеческий язык. До того лишь мычал и хрюкал. Затем, после пары таких ночей, церковные книгоноши затолкали его в автобус и поехали по монастырям областного центра бить челом, чтоб приняли заблудшую душу в какой-нибудь другой подвал – в те годы ещё не все обители губернского города объяла всеобщая лихорадка евроремонтов и евростандартов. Нет – не насильно, конечно. Он сам был не против податься куда-нито в рабочие. На гражданке-то да без документов – сами понимаете… Однако напрочь отказался от известной «госбогадельни», имевшейся где-то специально для таких случаев. Кому не ведомо, что опекаемые в том заведении частенько оттуда сбегают! И в конце концов приютили его на каком-то уютном, в некотором смысле, трущобном пространстве тесно обжитой площадки одного из монастырских подворий – в какой-то теплушке напару с таким же бедолагой, как и он, только, в отличие от него, давно переступившего порог церковного неофитства. Тот-то и ввёл его в курс дела – особенно, хоть и изредка, по части того, как выпить по-тихому да ещё и так, чтоб не заметили и не прогнали. Ну и, непременно, по части возложенных на них обязанностей истопников, сторожей да дворников. Но главное – церковный «этикет»: как брать благословение, что сказать в случае, если застукали за излюбленным занятием. Впрочем, куда важней наука жизни – почуять и взрастить в себе хоть что-то, что может заменить в душе и в жизни излюбленное на возлюбленное.

И вот, скажу я вам, процесс такого неподъёмного перевоспитания оказался столь долог, что за это время у нашего подопечного поумирали все родные, включая жену и взрослого отпрыска, некогда вытеснившие его из своей вселенной. Да и основная часть труда по этакому воспитанию стала возможной лишь потому, что он навсегда остался нашим подопечным. Ещё на моей памяти сохранилось, как почти каждую неделю старая гвардия прихожанок ездила и навещала заблудшую душу – как навещают в больнице (с продуктами, лекарствами да ласковыми увещеваниями), как брали на поруки, как слёзно умоляли не выгонять на улицу. Да и по сю пору ездят – уже другой, обновлённой, хоть и значительно поредевшей гвардией.

Ну и некогда долговязый и тощий «гадкий утёнок» превратился во вполне себе стройного «лебедя». Прижился там, трудится по мере сил и молится, как научили.

И вот такой лишь пример любви, вряд ли, конечно, безусловной (то бишь не очень-то, по видимому, соответствовавшей некоему стереотипу книжек да проповедей) припомнился мне намедни. Но, конечно, и верится, что немало такого и подобного этому случается во множестве вселенных, обитаемых вокруг приходов и церквей нашей необъятной Россиюшки.

(Продолжение следует)