моей гимназии. Уверена, ей ещё никто так не дерзил. Я понимала, что лучше молчать и сдерживать привычные для меня порывы. Но как же трудно семнадцать лет быть шумной, активной, как мать говорила – без тормозов, и вдруг – молчать.
- В следующий раз, когда у вас будет неопрятный вид, вам придется снять передник.
Я ничего не поняла, но промолчала. Чуть позже я узнала, что передник снимают в качестве наказания. Если дырявый или спущенный чулок – его булавкой пристегивают на плече. Для девочек это ужасный стыд, они чувствуют себя навечно опозоренными, и очень от этого страдают.
В столовой во время завтрака снова царила мертвая тишина. Никто не болтал, приборами не стучал. На белоснежных скатертях стояли тарелки с молочной кашей, кусочки хлеба с маслом, половинка булочки и чай. Кашу я не любила, но съела всю. Так сильно я проголодалась.
Первым был урок грамоты и литературы. В классе, опять же, скучные желтые стены, на них карты, плакаты, две черные доски. Стояли ряды длинных парт, выкрашенных темно-зеленой краской. Их называли пюпитрами. В простенке между окон на возвышении за маленькой трибуной сидела классная дама Янина Сигизмундовна, за другом столом, у доски – учитель. Как ни странно, это был мужчина, правда, немолодой и сильно хромающий.
- Проверяем домашнее задание, барышни.
Читали наизусть «Везувий пламень изрыгает». Я подняла руку и прочла «Свеча горела на столе» Бориса Пастернака. При словах: «На потолок ложились тени. Скрещенье рук, скрещенье ног, Судьбы скрещенье» учитель крякнул, опустил глаза, сбоку я увидела порозовевшую щеку Таты.
Потом писали диктант. Мало того, что дурацкое перо, с которого капали чернила, не слушалось и не хотело выводить буквы, я не могла писать с «ятями» и «ерами». Мне простили. Из-за болезни. Но я быстро освоила грамматику. Буква «ять» - это долгое «е», переходящее в «о», то есть «ё», а «ъ» он же «ер» пишется в конце каждого слова, оканчивающегося на согласную букву. Я быстро поднаторела и вскоре писала без ошибок.
На уроке арифметики решали задачи уровня третьего класса, а, может, и второго. В основном о том, как вести домашнее хозяйство. Я была лучшей.
А вот на уроке Закона Божьего я сидела в полной растерянности. Священник говорил много совершенно непонятного для меня.
- Посему закон свят, и заповедь свята и праведна, и добра.
Из всего сказанного я поняла, что главное в жизни – любовь к Богу и ближнему. Я согласна. Нас тоже этому учат, но другими словами, без упоминания бога.
Часы в классе пробили двенадцать раз. Зазвонили к обеду. Священник вышел из класса. Все дружно сделали книксен.
Классная дама подошла к двери:
- Par paires. – Я уже понимала это фразу – парами.
Тата взяла меня за руку.
Перловый суп был вкусным, но жидковатым. Мясо из супа, несколько тонких кусочков, лежало на большой плоской тарелке рядом с картофельным пюре, компот и маленький пирожок. Я совсем не наелась. Когда вышли из-за стола, Тата вложила мне в руку конфету «Весна» с красивым фантиком – барышня в капоре среди цветущих ветвей дерева.
- Откуда?
- Сторожа можно попросить, он купит в соседнем магазине. Но это запрещено.
Мне было так тошно. Тошно от голода, от холода, от тишины, от ходьбы парами. Мне хотелось плакать. Нет, мне хотелось кричать, орать, может, даже топать ногами. Я хотела к маме! Как я прежде была не права, когда дерзила ей!
Снова уроки – французский, вокал и музыка. Я сыграла на рояле джазовую композицию «Hello Dolly». Все оживились, удивленно переглядывались, заговорили громче обычного. Вот она – сила искусства! Тут же раздался возглас классной дамы:
- Pasautant de bruit, mademoisells! – Я эту фразу тоже понимала теперь – не так шумно, барышни.
В полдник половину булочки с чаем съела мгновенно. И с тоской подумала, что съела бы ещё, как минимум, две такие половинки.
Прошел месяц, а я ни капли не привыкла. Разве можно привыкнуть? Мне не хватало родителей, айфона, компьютера, да даже телевизора, хотелось бы надеть удобную и привычную одежду, и съесть так не любимую мною прежде еду, приготовленную матерью. Иногда я вспоминала Макса, но ничего, кроме гнева не испытывала. Права была Ника насчет «влюбленной дурочки». Интересно, что произошло там, где я прежде жила? Куда я упала? По-видимому, для своих близких я умерла? А ТАМ что-то пошло не так, и моя душа оказалась в теле другой девушки? Напортачили небесные работнички. Но лучше здесь быть, чем мертвой. Однако, если есть душа, значит, человек не умирает. Я совсем запуталась. Жалко родителей, они горюют. Впервые я пожалела их, а не себя.
Наступило второе марта. Я ждала известий о Николае Втором, но о его отречении нам сообщили только на следующий день. ТУТ вам не ТАМ, где благодаря интернету новости, настоящие и лживые, распространяются мгновенно. Началась непривычная суматоха, растерянность, но директриса одним своим присутствием быстро навела порядок, и все пошло своим чередом.
- Ужас будет потом. Все самое страшное впереди. Многие из вас сбегут за границу. О балах вы вообще не будете мечтать. И замуж выйдете за простолюдинов. Никто не оценит вашего благородного происхождения. Вы даже будете это скрывать.– Вещала я как Кассандра, но меня так же, как и её, не слушали, отмахивались, усиленно готовились к экзаменам и к выпускному балу.
Обстановка за стенами института тем временем изменилась. Во время прогулок мы наблюдали, как мимо проходили колонны с лозунгами: «Власть Советам», «Земля крестьянам», «Конец войне», написанными корявыми белыми буквами на красных полотнищах. Однажды мальчишка бросил через чугунную ограду пачку листов, они рассыпались по лужайке. Я подняла прокламацию. На грубой серой бумаге все те же лозунги, что и на транспарантах. Классная дама попросила у меня листок, взяла брезгливо, как лягушку и, едва взглянув, порвала. Тут же пришел дворник и все собрал.
У Стеши Семеновской появился журнал, его читали тайком. Я думала – большевистский, но оказался «Аполлон» Маковского, изданный в 1909 году. На первой странице стихи Черубины де Габриак.
«В быстро сдернутых перчатках
Сохранился оттиск рук,
Черный креп в негибких складках
Очертил на плитках круг…»
Девушки читали, шептались:
- Ах, Черубина! Утонченная, пылкая красавица, испанка, графиня, выросла в монастыре!
- Вот бы с ней встретиться!
- Где её найдешь? Она где-нибудь в Испании, в замке.
Я не удержалась:
- А вас не удивляет, что испанка пишет стихи на русском языке?
- Ах, Мари, ты любишь всё испортить. Возможно, у неё есть русские корни.
Классная дама объявила, что мы идем на выставку картин современных художников. Нужно знакомиться с новыми веяниями искусства.
Выставочный зал размещался неподалеку, в особняке с гранитными колоннами и высоким крыльцом. В просторном зале с тяжелыми портьерами развешены прозрачные, легкие акварели. На рисунках с изображением гор и моря поэтичные надписи: «Твой влажный свет и матовые тени дают камням оттенок бирюзы» или «Священных стран вечерние экстазы, сверканье лат поверженного дня». Автор – Максимилиан Волошин. И далее его картины с изображением Крыма. Я забыла, он ведь был не только поэт, но и художник.
- Макс! Макс! Давно не виделись. – Я обернулась на голос. Невысокий полный мужчина лет сорока с пышной кудрявой шевелюрой целовал руку молодой женщине. Она улыбалась, обнажая крупные зубы. Высокий выпуклый лоб, тонике губы, волосы собраны в тугой пучок на затылке. На ней было куцее пальтишко на больших пуговицах, серые фетровые ботинки без каблука. Она была полноватая, слегка прихрамывала. И говорила удивительно приятным голосом.
- Лизонька! Рад тебя видеть. Спасибо, что почтила выставку своим божественным присутствием.
- Максимилиан, ну как я могла не приехать? Побойся Бога. Хочу увидеть твои новые работы. Уверена, они восхитительны.
Я шла за ними, прислушиваясь к разговору. Вот они передо мной – сама Черубина и Волошин! Я была на его даче в Коктебеле. Скажи ему сейчас, что на его даче будет музей, не поверит. А Черубина, хоть некрасивая и бедно одетая, но умная и с тонким чувством юмора, была неотразима. Неудивительно, что многие мужчины поддавались её обаянию и интеллекту. И Волошин, и Гумилёв, и, говорят, сам Маковский. И ей не нужно было создавать выдуманный персонаж – испанку Черубину. Возможно, Волошин хотел, чтобы она полюбила себя, воплотившись в образ прекрасной и желанной женщины. Но жизнь не спектакль, не кино, не сказка и ей пришлось заплатить за эту мистификацию высокую цену. Как я помню, она начала бояться Черубину де Габриак, сознание раздваивалось, не понимала, где она, а где Черубина.
«Не мучь себя, не мучь,
Смотри, не отрываясь,
Ты в зеркале – живая,
Не здесь…
Ты в зеркало смотри.»
А тут ещё Гумилёв прилюдно бросил ей в лицо:
- Ты была моей любовницей, на таких не женятся.
И Волошин, узнав об оскорблении Лизы, вызвал его на дуэль. Хорошо, что никто не погиб. Ведь оба – прекрасные поэты. Но стихи её печатать перестали, восторженную похвалу сменила гнусная хула. Лиза едва не оказалась в сумасшедшем доме. А Черубина замолчала навсегда. Но это всё было несколько лет назад, теперь, видимо, Елизавета Дмитриева избавилась от тех страданий и снова стала сама собой.
Но как же нежно они смотрели друг на друга! Мне так хотелось подойти к ним, но я не осмелилась нарушать их уединение в переполненном зале. Они наслаждались общением и не видели никого вокруг.
- Мари! Мари! Нам пора уходить. – Тата взяла меня за руку. Я уже открыла рот, чтобы сказать, что перед нами сама Черубина де Габриак, но промолчала. Зачем разочаровывать восторженных девушек, зачем им знать о чудовищной, постыдной действительности, сломившей незаурядную женщину?
Мы возвращались в институт, шли через мост, и я почувствовала невыносимую тревогу. Я поняла, что бывала здесь. Дежавю? Воспоминания из прошлой жизни? Мы же проходили по этому мосту, когда шли на выставку, и я ничего не испытывала. Но теперь, когда зашли с другой стороны, я его увидела таким, каким он был в ТОЙ жизни. Другие перила, другие дома вокруг. Я выпустила Татину руку, подошла к перилам, глянула вниз и начала громко декламировать стихи Черубины де Габриак:
- Давно, как маска восковая,
Мне на лицо легла печаль…
Среди живых я не живая,
И, мёртвой, мира мне не жаль…
Голова закружилась, всё вокруг медленно погрузилось в темноту. Мне стало трудно дышать, словно что-то давило на грудь. Я попыталась убрать груз, услышала голос:
- Доктор! Она подняла руку. – Это был голос моей драгоценной маменьки. Я открыла глаза и увидела улыбающееся и, в то же время, встревоженное лицо своей матери.
- Доченька! Наконец-то. Любимая моя!
Я лежала в большой и светлой палате, окруженная аппаратами, опутанная трубками. Мне хотелось встать, я чувствовала себя хорошо. Пришедший врач удержал меня:
- Нет-нет, Лиза, лежите пока. Всё будет хорошо, потерпите немного.
- Мамочка, я видела Черубину. И Волошина. Только что.
- Где?
Где? Я промолчала. Там, где я только что была. А где я была? То, что это не было сном, я не сомневалась. Наверное, это будет моей тайной навсегда.
Потом я узнала, что меня сбросили с моста люди, переодетые в полицейскую форму. Их нашли, они арестованы. А у меня была клиническая смерть и целый месяц я находилась в глубокой коме.
Всегда буду помнить милую Мари
