неуютно, и стояла гробовая тишина. Единственным украшением были портреты Николая Второго и Марии Фёдоровны, основательницы института. От только что вымытого, ещё мокрого пола шел кислый с плесенью запах. Мягкая подошва нашей обуви делала шаги неслышными.
- Похоже на казарму. – Вырвалось у меня, и голос прозвучал неожиданно громко, разнесся по всему коридору и отозвался эхом: «му… мау…».
- Хорошая акустика. Тут бы петь. – Не удержалась я, и снова послышалось – «… петь, …петь, …петь».
Евдокия повернула ко мне побледневшее лицо.
- Мадмуазель, не так громко.
Я прошептала:
- Да я, вроде, не ору.
Евдокия открыла высокую двустворчатую дверь, я прошла в помещение. Длинная, угрюмая комната с несколькими небольшими полукруглыми окнами, располагавшимися где-то под потолком, была заставлена ровными рядами узких, аккуратно застеленных, кроватей с металлическими спинками. Я насчитала пятнадцать. Между кроватями табуретки с ящиками. И стены точно такого же цвета, как в коридоре.
- Походу, тут не заморачиваются разнообразием.
- Что вы сказали? – Евдокия смотрела непонимающе. Это вам не французский, а русский двадцать первого века.
- Казарма?
- Дортуар.
- То есть – спальня?
- Дортуар. Проходите. – Она остановилась возле кровати у стены.
- Вот ваша кровать, мадмуазель.
- Хорошо хоть, не ложе.
Кровать ничем не отличалась от других. Голубое пикейное покрывало натянуто как струна, без намёка на морщинку. Я вспомнила свою, домашнюю, – широкую, с атласным покрывалом, которую я не любила заправлять. В ящике табуретки-тумбочки лежал деревянный гребень с каким-то вензелем, зубная щетка с натуральными щетинками, ночная рубашка и круглая картонная коробочка.
- Неужели пудра?
- Зубной порошок.
- Да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое, и зубной порошок и густой гребешок… Кстати, не вижу полотенца.
- Оно в умывальной комнате. Вам потом покажут. Мне пора идти. К вам скоро придут.
Едва за служанкой закрылась дверь, я бухнулась на кровать, не раздеваясь и не разуваясь. Возможно, сказывались потрясения последних дней, я погрузилась в полудрёму. Не знаю, как долго я спала, и спала ли вообще, но вскоре почувствовала, что рядом кто-то стоит и открыла глаза. На меня смотрели строгие глаза директрисы. Она улыбнулась покровительственно и произнесла что-то по-французски.
- Говорите, пожалуйста, по-русски. Я вас не понимаю.
- Мадмуазель Хвощинская, лежать и сидеть днём на кровати не дозволено. Сегодня я вам это прощаю, поскольку вы больны. Поправьте кровать и свою одежду, и ступайте за мной. Я отведу вас в рекреацию к соученицам. Они помогут вам вспомнить правила и этикет.
Она пошла, не оглядываясь, громко шурша юбками. Похоже, это был самый громкий звук в этом заведении. Я быстро пригладила покрывало на кровати, отряхнула передник, и побежала за величественно шагающей дамой, прикидывая, что может скрываться за словом «рекреация». Реанимация, обсервация… Жуть.
- Мадмуазель Хвощинская, не пристало взрослой девице бегать по коридору.
- А как бы я вас догнала?
- Быстрым шагом. Идти вы должны чуть позади меня, а не рядом.
- Офигеть!
- Что вы сказали?
- Это… Это на турецком. "Поразительно!" - Попыталась я выкрутиться.
- Вы знаете турецкий язык?
- Немного. Совсем чуть-чуть. Буквально несколько слов. Мы с мамой пару раз в год ездим туда отдыхать. Но там весь персонал говорит на русском. Так что особо и не услышишь турецкую речь.- Ляпнула я необдуманно.
Она посмотрела на меня как на сумасшедшую.
Рекреацией оказался огромный зал для отдыха. Здесь было уютнее, чем в дортуаре. Стоял черный рояль, круглые столы с тяжелыми скатертями почти до пола, венские стулья. Сквозь большие окна в зал проникал зимний солнечный свет. У стены напротив окон висел портрет Николая Второго во весь рост.
Девушки в таких же, как у меня, платьях и передниках, с одинаковыми прическами слегка присели.
- Привет! – Я помахала им рукой. Кто-то дрогнул бровями, кто-то скосил глаза в сторону, посмотрел на соседку. Я поняла, что их удивило моё приветствие, но они изо всех сил старались не подать виду.
- Мадмуазель Хвощинская, вам тоже нужно сделать книксен. – Повернулась ко мне директриса.
Я послушно сделала дурацкое приседание – согнула ноги в коленях и тут же выпрямила.
- Воспитанницы помогут вам вспомнить всё, в том числе, как делать книксен. – Директриса пошла вокруг столов. Надо отдать ей должное – держалась она с большим достоинством, буквально подчиняла всё вокруг себя одним своим присутствием. Английская королева просто колхозница по сравнению с нашей директрисой. Девушки заметно трепетали, когда она к ним приближалась, снова приседали и смотрели в пол.
Когда дверь за ней закрылась, я ожидала взрыва эмоций, полного раскрепощения со стороны девушек, но они лишь мило улыбались и рассматривали меня.
- Ну, что же вы, девчули, молчите? Давайте знакомиться!
И тут я услышала негромкое:
- Ах, она теперь mauvaise!
Потом я узнала, что «mauvaise» - «мовешка», по-французски – дурная, плохо воспитанная и это прозвище девушки получают за малейший промах. Все воспитанницы института делятся на «мовешек» и «парфеток». На привилегированных и тех, кого не уважают.
- Ну, что вы так напряглись? Расслабьтесь. Меня вы знаете. А я ведь всё забыла. Буду с вами знакомиться заново. Вы не против? – спросила я, у стоявшей поблизости, девушки и протянула ей руку:
- Лиза... То есть Мария.
Она мою руку не взяла, сделала книксен.
- Ольга Турчанинова.
Даже среди остальных, удивительно опрятных девушек, она выделялась особой, какой-то сверкающей чистотой. Причесана – волосок к волоску, ослепительно белый передник, приседала почтительно, смотрела послушно. Дочь богатых, но строгих родителей, для неё жить, неукоснительно соблюдая порядок, – норма. Она другой не представляет.
Рядом с ней Катя Михайлова, высокая, чуть полноватая, краснощекая, чем выделялась среди худеньких и бледных воспитанниц. Она – уроженка Москвы, и раз в неделю к ней приезжала мамаша, кормила, оставляла пирожки. Мамаша была шумной, говорливой. Катя её стеснялась.
А вот Серафима Польцева из большой семьи, живущей далеко, в Тобольске. К ней никто не приезжал. Сбыли с рук. Она была слабой, худенькой, вечно хотела есть и много пила. Думаю, у неё был диабет, но никто даже не слышал такое слово.
Варвара Анненская, аристократка с громкой фамилией, вялая, болезненная, капризная, брезгливая. Но её, почему-то, обожали, искали с ней дружбы.
Все воспитанницы – дочери столбовых дворян, одной шестой книги, самой древней, с императорским дипломом, гербом, печатью, в основном, дети губернских и департаментских чиновников, разорившихся помещиков, военных в отставке, вдов с пенсией, учителей гимназий и профессоров университетов, которые имели постоянные, но скудные доходы. Эти семьи старались пристроить дочек в институт за государственный счет, либо при помощи богатых родственников, научить грамоте, манерам и найти им хорошую партию. На крайний случай они смогут работать учителями и содержать себя. Все девушки мечтали о балах, нарядах, любви и замужестве. Оказывается, даже такие родовитые семьи бывают бедными. У кого-то предки проигрались в карты, у кого-то неправильно вели хозяйство, в общем, по разным причинам профукали дарованное государем имущество и земли. Но это всё я узнала чуть позже, общаясь с девушками.
Я смотрела на этих девочек и думала, - как же мне теперь жить? Как же сильно отличается их поведение от моего! Пока же я старалась запомнить их имена и фамилии. Память на лица у меня хорошая.
Так началась моя новая, неожиданная жизнь.
В столовой во время ужина стояла тишина. Не звякали ложки, тарелки. Никто не болтал. Ели отвратительную пшенную кашу.
- Я бы съела сейчас пирожок с мясом. – Прошептала Тата.
- Я бы просто что-нибудь съела. А лучше – пиццу.
- Что такое пицца?
- Тоже пирог. Только открытый, с сыром и колбасой.
- Где ты такой ела?
- Дома. Мать готовит. - Соврала. Мама такое не ест и мне не разрешает. Не скажешь же, что там, где я жила прежде, можно заказать и привезут по указанному адресу. Заказать по телефону. Где же мой телефон? Я привычно пошлепала себя по карманам. Он, конечно же, остался ТАМ. А если бы и был ЗДЕСЬ, толку от него никакого.
Из столовой в дортуар шли почти на цыпочках. Я уже не могла терпеть эту тишину и топнула ногой. По коридору разнесся гул. Тата заметила, что топнула я, и когда, шедшая с нами, классная дама Янина Сигизмундовна возмущенно начала допытываться, кто так низко пал и посмел создать невыносимый шум, все отпирались, и я тоже. И Тата меня не выдала. Как я выяснила позже, здесь не принято было ябедничать. Ябед страшно не любили и презирали. Совесть меня не мучала, но нам пригрозили, что поставят на колени до полуночи, и я уже готова была сознаться, но классная дама, почему-то, сжалилась и отправила всех спать.
Сложив аккуратно одежду, надели поверх рубашки дурацкие накидки «пудермантель» и, ещё более нелепые, чепчики, пошли умываться. Из медных умывальников текла ледяная вода. Все разделись до пояса и мужественно мылись.
- Чё вода-то такая холодная? Душа нет, но хотя бы воду нагрели! – Мои вопросы повисли в воздухе без ответа. Похоже, они все решили, что я чокнутая и лучше не обращать на меня внимания. Так даже лучше для меня.
Пока все молились перед сном, я быстро разделась и легла.
Но заснуть мне не удалось. Холод пронизывал каждую клеточку моего организма, я мелко дрожала и стучала зубами. Девочки, привыкшие к холоду, уже посапывали в своих кроватях, а я крутилась с боку на бок. Я застелила поверх одеяла покрывало и платье, благо, юбка у него была длинная и широкая, и снова юркнула под одеяло. Немного согрелась и уснула только под утро.
Разбудили ни свет, ни заря, ещё было темно. Снова накинули чепцы и пудермантели, умылись холодной водой, помолились. Все, кроме меня, конечно. Ни одной молитвы я не знала. Платье, которым я укрывалась, сильно помялось и снова я услышала за спиной – «мовешка». В том же неудобном платье, в подвязанных чулках, которые у меня всё время сползали, делали зарядку больше подходящую для дома престарелых. Я же размялась основательно. В первую очередь, чтобы согреться. Побегала по кругу, двадцать раз присела, отжалась от пола семь раз, сделала колесо и посмеялась, представив, как выглядела, когда ноги были вверху, в самом конце села на шпагат. Все ахнули.
- Ты – гуттаперчивая акробатка?
- У меня хорошая растяжка.
Классная дама смотрела с ледяным презрением. Я думала, что из-за моего сальто, но оказалось, что не только. Её возмущало моё мятое платье. Я уже поняла, что от неё зависит судьба каждой воспитанницы. Но моя судьба уже так круто перевернулась, что меня ничто не могло напугать, тем более отношение ко мне какой-то классной дамы.
- Je verrai voire condhaite.
- Вы же знаете, я не понимаю язык.
- Я сказала, что буду следить за вашим поведением. Занимайтесь языком, мадмуазель Хвощинская. Что с вашим платьем? Что вы делали с ним?
- Я им укрывалась. Я не могла уснуть от холода.
Презрение в её глазах сменилось ужасом.
- Как? Укрывались платьем?! Это же – моветон!
- Меня уже зовут мовешкой. И что?!
Она себя с трудом сдерживала. Я прямо чувствовала, как ей хочется меня ударить. Интересно, как скоро она бы сошла с ума, окажись учительницей в
