Моя земля не Lebensraum. Книга 6. Дороги смерти

последнему.


= 18 =
 

Двадцать второго июня начпрод медсанбата выдал последние три с половиной котелка мелких сухарей. Санитары разделили сухари на восемьдесят изувеченных, но живых пока людей — по ложке с горкой на каждого — и дали запить кипячёной болотной водой.
Медиков, оставалось четверо: Ашот Иванович, два санитара и Катя. Все вконец обессилевшие. Остальные ушли с предыдущими партиями.
Ашот Иванович обнаружил несколько банок консервированной крови с истекшим сроком хранения, непригодной для внутривенного вливания.
— Дай раненым по столовой ложке. Скажи, лекарство, — велел Кате.
Катя давала раненым «лекарство». Губы раненых окрашивались красным.
— Готовьтесь к выходу из окружения, — распорядился Ашот Иванович.
Тяжелораненых медики и те раненые, которые могли ходить, перенесли на носилках к узкоколейке.
— Неходячих заберут машины, — уверил Ашот Иванович.
«Ходячие» раненые были настолько слабы, что стоять в одиночку не могли, опирались друг на друга.
Ночью землю накрыло туманом. Все радовались ему и шли в сторону Долины Смерти с надеждой, что туман укроет их от глаз врагов. Но ночь на севере в июне короткая, вечерние сумерки почти сливаются с утренними.
С рассветом вышли на лежнёвку.
...Санитарные машины, заполненные тяжелоранеными, открытые грузовики, штабные автобусы и боевая техника без горючки выстроились вереницей по настланной дороге, ждали бензовозов.
Сбоку от колонны, метрах в пятидесяти, стояли четыре наших пушки.
ЗИС-3, определила Катя. Танки в лоб прошибают.
Слышались крики-приказы артиллеристов… Раздался выстрел… Другой… Третий…
Катя обомлела, когда увидела, как снаряды ударили точно в красные кресты медицинских фургонов и разметали машины в щепки.
Ашот Иванович бросился к артиллеристам, размахивая руками:
— Вы что делаете, нелюди! — яростно кричал он, бестолково дёргая из кобуры наган, из которого не стрелял ни разу в жизни. — Там наши раненые! Мы ночей не спали!..
Лейтенант артиллерист перехватил руку врача, отобрал наган и сунул ему в кобуру.
— Так надо!
Ашот Иванович вдруг обессилел, сел на упавшее дерево, закрыл лицо ладонями, пробормотал:
— Понимаю… Какой ужас! Мы ведь всё равно их здесь оставим...
Катя подошла к военврачу, села рядом, прижалась к его плечу.
— Ладно, — тяжело вздохнул Ашот Иванович, — решительно хлопнул себя по коленям, и встал. — Надо спасать тех, кого можно спасти.
Прошли ещё с километр и нарвались на автоматный огонь. Немцы, казалось, стреляли со всех сторон. Начался миномётный обстрел. Осколки срезали верхушки деревьев, ветви копьями падали вниз, на укрывшихся под деревьями людей.
Кто-то крикнул:
— Прячьтесь в воронки!
Бойцы набивались в полузатопленные воронки, забыв о том, что скопление людей — хорошая цель для миномётчиков. Немецкие миномётчики превращали воронки в братские могилы.
 
И вдруг наступила оглушительная тишина, будто оборвалось что-то... Где-то вдалеке с железным немецким акцентом стращали громкоговорители:
— Сопротивление бесполезно! Вы окружены! Бросайте оружие! Сдавшимся в плен гарантируем жизнь и отправку домой...
Потом грянула песня «Вот мчится тройка удалая по Волге-матушке зимой». Деформированная немецкими громкоговорителями она казалась противно чужой.
Кате стало жутко.
Поползла вперёд, наткнулась на огромную воронку, наполовину заполненную водой, в которой пряталось человек тридцать раненых.
Катя принялась носить каской болотной воды тем, кто просил пить.
— Сестричка, ты бы шла со своими, — заметил один из раненых. — Руки-ноги у тебя целые… А мы уж тут…
— Как я вас брошу, миленький… — возразила Катя.
Раненый танкист в комбинезоне, увидев, что рваная одежда Кати насквозь пропиталась грязью, вытащил из вещмешка чистый комбинезон:
— Возьми, сестрёнка. Переоденься, не стесняйся. Мне он, похоже, не понадобится.
…Утром Катю разбудил удар сапога в бок. Встрепенулась — в лицо ствол пистолета, вокруг немцы гогочут.
Команда:
— Aufstehen, Hände hoch! (прим.: Встать, руки вверх!)
Встало человек пять.
Офицер указал на неё, что-то спросил своих. Катя поняла два слова: «мальчик» и «девочка».
Один из солдат ухватил её за грудь. Катя закричала, ударила немца по рукам. Немец что-то со смехом сказал своим, ухватил её между ног. Катя что есть сил завизжала. Офицер что-то сказал безразлично, махнул рукой.
Солдаты указали стоявшим красноармейцам направление, куда идти. Тех, кто не смог встать, пристрелили.
 

= 19 =

— Что-то пленных не видно? — спросил тяжело шагающего в тыл раненого гренадёра бодрый солдат из подразделения, двигающегося в сторону передовой. — Вы их «под нуль», что-ли, «обезвредили»?
— Русские предпочитают сдохнуть, — буркнул раненый. — Иваны, как дикари, когда у них кончаются патроны, отбиваются саперными лопатками, штыками и прикладами, бьются насмерть, как разъярённые звери.
Невероятно, но попавшие в котёл, обречённые на смерть от голода и оружия вермахта, русские сопротивлялись!
Боевая группа Майера занимала позиции как раз в том месте, куда массы безумных русских направлялись для прорыва.
…Навстречу поднимающемуся летнему солнцу из воронки вылезла тщедушная фигурка командира в фуражке со звездой, призывно взмахнула рукой с зажатым в ней пистолетом, издалека казавшимся игрушечным, крикнула неожиданно громким  для широкого пространства голосом. Из воронок, как сурки из нор, полезла дикая орда в куцых пузатых телогрейках и шапках-ушанках — в разгар лета! Двигались беспорядочно, но довольно быстро. Человеческая масса шевелилась, поблескивая металлом в лучах восходящего солнца.
Что-то загадочное, чуждое, опасное и непонятное веяло от этих русских. Будто сама смерть зловеще, красиво и страшно направляла своё воинство, ведомое Люцифером, Вельзевулом и Аббадоном — властителями Ада.
Деловито зарычали немецкие пулемёты. Сухо застрекотали автоматы гренадёров. Суматошно защёлкали карабины солдат вермахта и винтовки красноармейцев.
Советские бойцы валились, как куклы, убитые или смертельно раненные огнём скорострельных «машиненгеверов».
Вскрикнул и упал, окрасив грудь кровью, второй номер «машиненгевера», перед смертью дёрнув за ленту. Пулемёт замолк. Пулеметчик поправил ленту, встал, поливая наступающих от бедра. «Машиненгевер» рычал и хрипел от злости, строчил, как швейная машинка, шил одержимым русским саваны.
Оскалив рот и перекосив яростью лицо, красноармеец набегал на пулемётчика, нацеливая винтовку-пику… Винтовка упала, окрашенная кровью из полуоторванной руки. И красноармеец упал. Рядом падали другие, сражённые пулями и осколками гранат.
Гренадёры вели огонь стоя, швыряли в толпу «колотушки» с длинными рукоятками, кайзеровские утяжеленные «лимонки» и цилиндрические стаканы М-34.
Взрывы хлопали густо, пулемётное рычание и автоматный треск сливались в адскую музыку оркестра, которым дирижировала Смерть.
От артиллерийского и миномётного обстрела земля дыбилась, содрогалась в конвульсиях, швыряла вверх трупы и фонтаны грязи. Осколки свистели, рвали живую плоть, ломали рёбра, руки, пробивали грудные клетки и животы, выворачивали кишки.
Снаряды рвались в гуще бегущих плечом к плечу иванов. Снаряды, падавшие в атакующую массу, беспощадно уродовали скопления плоти, рассекали толпу на части, придавая ей сходство с гидрой, конвульсивно шевелящей коричнево-буроватыми, в кроваво-алых пятнах щупальцами.
Разрывы снарядов пробили в людском муравейнике пустоты, отдельные пустоты слились в сплошные разводья, на которых сквозь космы сизого дыма виднелись размётанные тела людей.
Взрывы подбрасывали живых и мёртвых, отрывали головы, рвали тела, с глухим шмяканьем били ими о другие тела. Снаряды убивали мёртвых снова и снова. Снарядам всё равно, кого убивать. Убитым всё равно, сколько раз их убивают. Раненым — нет, их надсадные крики заполняли пространство в паузах разрывов.
Жестокая бойня. Мясорубка.
Иваны бежали вперёд.  Упрямство безумцев поражало. Иваны бежали на кинжальный огонь, хриплыми голосами кричали свое «ура!» и падали ряд за рядом. Но и падая, они кричали «ура!». Они накатывали волнами, их сметало пулемётным огнем… Но поднимались новые волны.
Их неисчислимое количество! И они приближались. Обезумевшая людская масса стремилась к выходу из кольца.
Русские, перекатываясь через убитых, достигли немецких позиций.

Умолк грохот ручных гранат, реже звучали автоматные очереди. Слышался отвратительный лязг сапёрных лопаток — самое ужасное в ближнем бою, когда человек идёт на человека, когда люди бьют, колют, стреляют, глядя друг другу в глаза.
В вермахте награждают не за количество врагов, которых солдат застрелил, забил или заколол в ближнем бою, а за участие. За то, что «видел белки глаз противника», как гласило официальное выражение.
Кто хоть раз видел удары русской лопатки, которой иваны рубят шею, плечо или ключицу, кто слышал свист и хряск лезвия русской лопатки, врубающейся в мясо и кости, вскрики и булькающий хрип умирающих, тот знает, что значит «видеть белки глаз противника», тот никогда не забудет, что значит рукопашный бой с русскими.
В такой схватке противника не выбирают. Кого на тебя вынесло, тот и твой.
На старика Франка вынесло жилистого красноармейца в прожжённой, изодранной телогрейке нараспашку, с грязным, заросшим бородой лицом, со злыми на весь мир глазами. Старик Франк отвык от небритых физиономий — в вермахте это недопустимо.
Красноармеец ощерился, будто обрадовался встрече с Франком, и резко выбросил вперед винтовку, пытаясь достать Франка штыком. Старик Франк легко отвёл карабином штык, направленный ему в живот. «Не учили вас красные командиры штыковому бою», — подумал Франк. Уж он-то умел колоть штыком. Им это умение вбили в тренировочном лагере: два шага вперёд, выпад, два шага назад… Два шага вперёд, выпад, два шага назад… И так до автоматизма. Голова занята стратегией боя, а тело само работает со штыком.
Правая нога напряглась, длинный шаг левой, колено полусогнуто, резкий выпад руками, акцентированный удар в грудь… Verflucht! (прим.: Проклятье!) Штык второпях забыл примкнуть! Но удар получился мощным, противник охнул, скривился от боли, выронил винтовку, левой рукой схватился за ушибленное место. Но правой потянулся к голенищу, откуда торчала рукоятка ножа. Франк ударил русского прикладом по голове. Противник упал, но и Франк, поскользнувшись, тоже упал. Падая, держал карабин так, чтобы не утопить в грязи, потому что от грязного толку не больше, чем от дубовой клюки — испачканные в грязи немецкие карабины, в отличие от русских винтовок, не стреляют.
Поднимался Франк медленно, стараясь держать карабин над грязью. Красноармеец успел очухаться, вскочил на ноги вместе с Франком. В вытянутой руке держал нож, покачивался из стороны в сторону, намечая удар.
Франк ткнул несколько раз в его сторону карабином, удерживая врага на расстоянии. О том, что можно выстрелить, многоопытный Франк забыл!
 
И вдруг его будто дубиной по голове стукнули. Аж в голове зазвенело. Похоже, прикладом со всего размаху. Хорошо, каска спасла. Спасла, да не очень. Франк лежал в грязи, выронив карабин, и наблюдал, как противник, прыгнув на него верхом, вскинул