Моя земля не Lebensraum. Книга 6. Дороги смерти

Мокрые ватные штаны болтались вокруг ног мешками. На головах зимние шапки с жестяными зелёными звездами. Несмотря на жару, все одеты в изгвазданные в грязи до невозможности телогрейки, похожие на старушечьи заношенние кацавейки. Подпоясаны брезентовыми ремешками — кожаные давно съели.
Лягушку честно разделили на пятерых, тщательно проследив, чтобы всем досталось поровну. Потом пили из котелка бульон. Чувствуя благодать в животах, лежали на земле, отдыхали. Комары тучами вились над истощёнными людьми. Открытые лица и кисти рук были настолько грязны, что комары засохшую корку на коже не прокусывали. Да и притерпелись бойцы к комарам. Притерпелись к голоду. Они и к смерти, похоже, притерпелись.

***
— Неприятные новости, доложу я тебе, Матвей Лукич, — неслужебно, усталым и бесцветным голосом обратился к Семёнову начальник особого отдела майор Березин. — Имеем сведения о случаях помешательства на почве голода. Сам-то как?
— Терплю, — улыбнулся Семёнов. — На травку нажимаю... Похудел, конечно, шатает от лёгкого ветра, но держусь… за ветки. Наверное, выгляжу как рентгеновский снимок, если меня раздеть. Поэтому не раздеваюсь. И бойцы у меня в порядке. Главное, духом выстоять, не поддаться голоду.
— Не все духом выстояли, — помрачнел бы чекист, но лицо у него от постоянного пребывания «на природе», от умывания без мыла плохой водой, от голода и без того было монгольского цвета. — Есть такие, что... Доложили мне, Матвей Лукич, что найден труп красноармейца, недавно погибшего от взрыва. Одежду и белье с него сняли... Всё мясо на ногах обрезано до костей.
— Да вы что!.. — протяжно, по складам прошептал Лукич.
— В общем, есть сведения, что человечиной начали питаться. Представляешь, что будет, если слух подтвердится, и об этом узнают наверху? Или противнику станет известно. Армии позор из-за двух-трех спятивших, и нам секир-башка: недоглядели. Тебя-то не тронут: не велик чин... В общем, выяснить надо, кто этим занимается. И пресечь. Любой ценой, Матвей Лукич! Раз и навсегда! Наделяю тебя чрезвычайными полномочиями. Понял? Главное — строжайшая секретность. Никто об этом не должен узнать.
 
Он развернул на столе карту.
— По имеющимся данным, вот в этом квадрате варят мясо... Вот ты и установи… что за охотники… Тьфу! И поступай с «браконьерами» по законам военного времени. Об исполнении доложишь мне лично.
…Лейтенант Семёнов и младший сержант Корнеев вошли в рощицу. Низко над деревьями нависало грязно-серое небо. Терпкий запах разложения бил в лица, как облако, гонимое ветром. Запах смешивался с испарением от прогнившего болота.
Месяц или чуть больше назад здесь шли интенсивные бои — огромная поляна усеяна трупами советских бойцов. Зрелище страшное. Оголённые черепа с прогнившими губами ухмылялись смертью. Лохмотья кожи на костяшках пальцев, сжимающих заржавевшие винтовки. Пустые глазницы укоризненно смотрели на забредших к ним живых. Тошнотный запах разлагающейся плоти. Мертвецы, мертвецы, мертвецы…
— Н-да-а… — протянул с печалью Семёнов. — Не дай бог кому с непривычки увидеть. Курчавые волосы станут прямыми.
Корнеев подошел к трупу политрука в очень хорошей шинели. Взял шинель за воротник, вытряхнул остатки тлена с кишащей массой червей... Скинул с себя лохмотья, бывшие когда-то телогрейкой, надел шинель.
 
— Политруковская, — указал Семёнов на звезду на рукаве, намекая, что фашисты расстреливают политруков на месте.
— Я в плен не собираюсь, — усмехнулся Корнеев.
С останков другого командирского трупа снял подходящие сапоги . Сорвал пучок травы, протер сапоги внутри. Сбросил остатки своих ботинок с подкрученными проволокой подошвами, вместо портянок намотал на ноги тряпки, срезанные с обмундирования мертвецов, обулся. Встал, потоптался довольный.
— Пошли, Лукич.
На другом конце поляны, у болота, увидели полуразложившийся труп бойца, лежавший на боку. Одна рука его держала ствол винтовки у головы. Одна нога была разута, большой палец застрял в спусковой скобе.
— Самострел, — констатировал Семёнов.
— Сдаваться не захотел, предпочёл застрелиться, — оправдал бойца Корнеев.
Корнеев поднял валявшийся рядом с трупом вещевой мешок. В нем оказались чуть заплесневелые сухари, банка кукурузных консервов, махорка и слежавшийся сахар.
— Спасибо, братка, — поблагодарил покойника за подарок Корнеев. — Тебе это уже ни к чему.
Закусили, покурили и, почувствовав прилив сил, пошли дальше.
— Дымом пахнет, — остановился и принюхался Корнеев.
— Здесь везде дымом пахнет, — вздохнул Семёнов. — И мертвечиной.
— Свежим дымом пахнет. Костром, — убеждённо подтвердил Корнеев.
Осторожно двинулись в ту сторону, откуда тянуло свежим дымком.
Под раскидистой елью у костра сидели трое. Над огнём висела немецкая каска вместо котелка. Запах варёного мяса ударил в ноздри. У Семёнова даже голова закружилась.
— Прикрой, — прошептал он Корнееву, лизнув сухую губу. — Ежели что, клади всех к едреней фене.
Корнеев кивнул, положил автомат на локоть, снял с предохранителя.
— Кто такие? — строго спросил Семёнов, выйдя из-за куста к костру. Следом вышел Корнеев, сделал несколько шагов в сторону, чтобы Лукич не оказался на линии огня. — Что празднуем?
Ни один из тройки не пошевелился. Холодные глаза насторожённо порыскали вокруг, кроме лейтенанта и младшего сержанта никого не обнаружили, успокоились.
— День Парижской Богоматери, — недовольно буркнул, наконец, один.
— Какой части?
— А ты догадайся…
— Не люблю догадки, люблю разгадки. Какой части?
— Имеем честь служить в пехоте Н-ской болотной, непромокаемой, давно окружённой, пока не пленённой дивизии, — насмешливо скривив губы, заёрничал другой. — Несём тяжкий крест без колокольного звона, выполняя бесполезные приказы начальства. Не ложимся героическими костьми на амбразуры вражеских дотов, устамши — отдыхаем под пулями немецких пулемётов, когда жарко — мокнем в окопах средь болот, по-привычке делаем ратное дело истово, безропотно, как пахарь в страду.
— Кончай порох рассыпать, цуцик несуразный, всё равно не подожжёшь. Встать! — угрожающе приказал Семёнов.
Поднялись нехотя, лениво.
— Фамилия? — спросил Семёнов у центрового — невысокого жилистого парня. Он был худ, но истощенным не казался. Такие обычно выносливы и подвижны.
— Сержант Новик, — с вызовом ответил центровой, ёрничавший про болотную дивизию.
— Ты? — спросил Семёнов второго.
— Красноармеец Еремеев, — ответил рыжий верзила с огромными руками, вылезавшими из рукавов шинели с чужого плеча. Несмотря на большой размер, шинель казалась на верзиле маломеркой.
Третьего, щуплого и выглядевшего усталым, Семёнов спрашивать не стал.
— Что варим? Тухлятинку к праздничному пиру?
— Обижаешь, начальник, — Новик пожал плечами. — Это в армейском ресторане еда несъедобна, да и порции слишком маленькие. А мы свежатинку варим.
— Откуда взяли?
Сержант ухмыльнулся, а Еремеев вдруг подмигнул Семёнову и «поделился секретом»:
— Оленя подстрелили, командир... Их тут много бегает, олешков! Совсем людей не боятся. Не знаешь, может, домашние? Угощайтесь с нами! Мы командиров завсегда рады угостить.
— А где рога оленьи? — спросил Семёнов.
— Дык, в болото покидали, — ответил Еремеев.
— Чтоб в атаке об них не спотыкнуться, — с серьезной миной добавил третий.
— Мудрёно поясняешь, — усмехнулся Семёнов.
— Наука! Уходящая за грань понимания людей без высокого образования.
Переступив с ноги на ногу, он подвинулся в сторону, будто хотел что-то загородить.
Семёнов глянул ему за спину и увидел бедренную кость, лишённую мяса. Человечья, определил он.
Ударом ноги Семёнов опрокинул каску-котелок, облако пара с шипением взвилось над костром.
— Обижаешь, начальник! — угрожающе проговорил Новик.
Семёнов увидел, как в огромной руке Еремеева возникла лимонка. Очередью из автомата Корнеев свалил и его, и Новика, который уже сунул руку за отворот шинели. Наверняка — за оружием. Потом и третьего, для верности. Нехорошие у него глаза. Люди с такими глазами хорошими не бывают.
 

= 17 =

В июне ночь коротка: от вечерних сумерек до утренних часа четыре.
В воздухе над остатками Второй ударной армии почти круглосуточно висело множество «юнкерсов». Построившись каруселями, с раздирающим души воем сирен пикировали, сбрасывали мелкие и крупные, и тяжёлые бомбы, свинцом поливали окруженцев из пулемётов.
Не смолкали орудийная канонада, злобное рычание пулеметных очередей, треск ломающихся деревьев.
Кольцо окружения стягивалось. Несмотря на невероятную скученность советских подразделений, связь между частями и управление войсками нарушились.
По лесу бродили хмурые, полубезумные от голода и недосыпания люди в ватных телогрейках и наглухо завязанных ушанках — чтобы меньше ели комары и мошка. Много дней голодавший человек в аду, кипящем от взрывов снарядов и мин, под вой немецких штурмовиков, в смраде мертвечины, поедаемый вшами и мошкарой, спать не может.
Часов почти ни у кого нет, счёт времени потерян. Вечер сейчас или утро? Какое число? Пятница или среда? Какая разница! Да и месяц какой, не все помнят.
О повиновении, простом уважении к командирам забыли. Армия превратилась в толпу. Информации о положении советских войск нет, а вражеской пропаганды — с избытком: листовки и разноцветные воззвания, призывающие сдаваться в плен, валялись на земле, плавали в воде, как огромные опавшие листья.
Лес горел, торф дымил... На земле воронки, изуродованные деревья, брошенные винтовки, искореженные бочки, упавшие с узкоколейки вагонетки… И трупы, трупы повсюду... Как стихийный скотомогильник. Как вывернутое наизнанку кладбище. Там и сям зловонные, разлагающиеся на июньском солнце трупы, облепленные мухами. Пройдёт рядом человек — мухи летят с мертвеца на живое лицо, бьются в глаза, лезут в нос, в уши, настырно пропихиваются в рот. Большие, тяжёлые от сытости, лениво жужжащие.
Норма довольствия на бойца сократилась до двадцати граммов сухарей, точнее крошек, бывших когда-то сухарями. Сухари изредка сбрасывали с самолетов.
 

***
Семёнов со взводом бойцов встречал транспортный самолёт «с большой земли». На дымные костры, обозначавшие место получения груза, вышел двухмоторный «Дуглас». Но, словно охотник, поджидающий дичь, откуда-то выскочил немецкий истребитель, очередью поджёг правую плоскость.
Бойцы закричали с земли: «Прыгай! Прыгай!», будто летчики могли их услышать...
Самолёт с горящим крылом летел по кругу, а изнутри, открыв дверь, кто-то швырял вниз мешки с сухарями.
Истребитель поджёг второе крыло. «Дуглас» клюнул и с нарастающим ревом устремился к земле...

***
Двадцать третьего июня личный состав начали готовить для выхода из окружения.
Ночью Семёнов пошёл в медсанбат, где лежал Корнеев. Хотел попрощаться. Две недели назад при артобстреле Корнееву оторвало ногу.
Территория медсанбата походила на базарную площадь. Раненые лежали в палатках и шалашах, между кустами и под деревьями. Изголодавшемуся и обессиленному Семёнову было тошно, а раненым и того хуже. Голодали они, как и все, да ещё раны, боль.
— Попрощаться пришёл. На Мясной Бор уходим, — буркнул Семёнов. И, не очень веря, попробовал обнадёжить товарища: — Неходячих